- Дед, ну расскажи, как служил, скольких убил, сотню, две, три?

Старый Гней Марций по прозвищу Кабан глянул на внука подслеповато из-под кустистых неровных бровей и улыбнулся: внук будет хорошим солдатом, уже серьезен и смугл – в отца римлянина, росл и широк в кости – в мать-германку. Славный паренек, всего пять лет, а уже видно – далеко пойдет, если правильно солдатскую науку ему преподать. А его сестра Гая – румяный медовый пирожок – вырастет настоящей красавицей, слава богам, ни одной своей грубой кабаньей черты Гней в нежном круглом личике не замечал.

– Да, расскажи, – звонко вторила она брату, – а то Тит и Луций не верят, что ты Германика спас, когда он по нужде в кусты отправился, а там две сотни херусков сидели с мечами наготове….

Гай злобно шикнул на сестру, но было поздно: в глубине зеленых глаз старого Гнея что-то мелькнуло, то ли злобное, то ли задорное. Мальчик застыл, вжался в скамью: дед не был злым человеком, но в гневе был страшен, а разозлить его могло что угодно. Но в этот раз боги миловали: старик откинул назад тяжелую голову на короткой шее и рассмеялся, громко, утробно.

– Мастер ты байки выдумывать! Конечно, не верят. И верно делают. Я Германика видел разве что издалека. Дельный был человек, толковый, не то, что нынешние полубабы надушенные. Сколько убил, спрашиваешь? А не скажу точно, вот германец или другой какой дикарь тебе завсегда верно ответит, ну или наврет, накинет десяток-другой покойников на свой счет, но про себя-то точно знает, всех помнит. А знаешь, почему?

– Почему?

– Они – дикари – поодиночке бьются, а мы – строем. Стоишь в строю, двигаешься вперед, рубишь мечом, устаешь, отходишь назад по свистку центуриона. Может, и убил кого, может, только ранил – не думаешь об этом, ты часть строя, тебе не до подвигов своих, ты общее дело делаешь. Потому-то мало героев на слуху среди брата-солдата, но вместе мы – сила, несокрушимый Рим.

– Но ты же герой, в опционы выбился, награды имеешь, ведь не просто так!

– Не просто, был случай…. Да много случаев было….

Кабан тяжело поднялся – коротким сухим ногам с узловатыми коленями тяжело было носить на себе грузный торс, – дошел до сундука у стены, вытащил из него холщовый сверток. Бережно положил на стол перед внуками, развернул. В неверном свете масляной лампы тускло блеснули серебром фалеры, перстень, витой браслет.

– Первая награда, – Гней поднес к свету фалеру – сферическую пластину с выбитым на ней вепрем. – Служил тогда в Первом легионе, первый свой год, и Тиберий только-только пришел к власти после смерти Августа – совпадение, промысел богов, – старик значительно поднял указательный палец. – Германцы – псы – после Тевтобургского леса совсем Рим бояться забыли….

– Битва была?

Гней снова сел на скамью, жалобно скрипнувшую под его весом. Взгляд его затуманился воспоминанием.

– Германик с тремя легионами переправился через Рейн, вторгся в германские земли – после ступида Вара стали они германскими, а до того были нашими, с нашими городами, гарнизонами! – Огромные руки Гнея сжались в кулаки. – Мы шли, как раскаленный нож входит в масло, разоряя деревню за деревней, прибивая к дубам их мужчин и забирая в рабство женщин и детей. Как они кричали, как проклинали нас, шелудивые псы! – и, словно в оправдание, добавил: – Мы не убивали женщин и детей, в отличие от них. При легионах Вара было тысяч двадцать обозных, жен, детей, никто не получил пощады, ни красавицы, ни младенцы. Мы нашли их в том проклятом лесу. Это было в начале весны. Листьев на деревьях еще не было. Ветви, что вороньи пальцы, серое небо, вечный дождь, грязь. Мы шли мимо голых стволов, и к каждому был прибит римлянин, кости в ветхой одежде. Мы похоронили их, а  лес выжгли! – в горле пересохло, и Гней глотнул темного пива из глиняной кружки. – Когда шли назад, к Рейну, на нас напали. Херуски, бруктеры, фризы – всех их поднял Арминий. Германик был мудр, и всегда рассылал разведчиков вперед и по флангам, и в тыл – там-то я и шел с товарищами, отстав от основного войска на милю.

– Арминий решил, что, если разведчики будут убиты, он сможет неожиданно напасть на войско?

– Да. Так и вышло. Вот только нас, тыловых, всех не изничтожили. Нас было человек пятьдесят. От стрел, копий, под копытами их коней, почти все погибли, а мы шестеро сумели уйти болотами. За нами они не решились скакать, их лошади были тяжелы, впору в плуг запрягать, как и их самих – здоровые, а ум короткий. А я тогда молодой был, тощий, как и товарищи мои. Отбежали мы по кочкам – вечерело уже, – нашли место, где хоть земля под ногами не чвакает, решили заночевать. Животы подвело, как есть хотелось. Всю одежду свою проверили, ни крошки хлеба, ни кусочка сыра, ни зернышка. Наутро пошли к Рейну, смотрели по солнцу, правильно ли идем. Жевали листья, ягоды какие-то зеленые, потом выворачивало желчью. На третий день я гриб нашел, сварили его в шлеме, да только что это за еда? Сам себе удивляюсь, как выдюжил?

– Ты шел вперед, потому что хотел отомстить херускам, потому что Рим – несокрушим и вечен, и ты римлянин – плоть Рима, и не можешь сдаться! – уверенно сказал Гай, пристально глядя деду в глаза.

Тот крякнул, двинул вверх-вниз бровями:

– И это тоже. Рим! Цезарь! Да! Но в те часы совсем другое в голове крутилось, да и что с голодного возьмешь? Вспоминал я, как меня за грязь на тунике центурион наказал: перевел на ячмень с луком вместо пшеницы с солониной. Шел я и думал только об этой ячменной каше, которую раньше ненавидел люто. Иду, помню, нутро крутит, перед глазами плывет, ноги как у куклы тряпичной, и вспоминаю, вспоминаю эту кашу ячменную. Сначала горячую, рассыпчатую, лук то порезанный в ней, то целыми луковками, потом – холодную, зернышки слиплись, ломтями ее резать можно. Товарищам еще хуже моего было, двое раненых навсегда в тех топях остались. Мы притопили их, вместе с оружием. Свое не бросили, мы ведь солдаты, не можем выйти к своим, как крестьяне какие, без мечей. Но и чужое, лишнее, тащить с собой – только силы терять. На седьмое утро проснулся, даже глаза открыть не смог, так ослабел. И кто-то – чувствую – трясет меня. Решил, что варвары нагнали нас. Но страха не было, полное равнодушие, смерть, жизнь – все одно, пожалел только, что больше никогда я этой холодной ячменной каши с луком не поем. Но нет, – Гней усмехнулся. – Римлянин оказался, да не сошка какая, а трибун. Обнял меня, как сына, сказал, что, раз римские мальчишки через леса-болота германские смогли без единого сухаря выбраться, то несокрушима империя, и никогда этим варварам проклятым нас не одолеть. Хотел он меня, как единственного, кто на ногах держался – а я после его слов вскочил и готов был хоть в строй сразу бежать, – хотел к Германику отвести, но я, едва в лагере оказался, почуял запах каши….

– Ячменной? – Гая скривилась. Ячмень в семье Кабана был едой двух рабов, помогавших хозяевам держать таверну.

– Ячменной, – утвердительно кивнул Гней и проглотил слюну, воспоминание было живым, а чувство голода – реальным, близилось время обеда, и он уже изрядно проголодался. – Я подбежал к ближайшему костру, вырвал из чьих-то рук миску. Зачерпнул из котелка этой каши ячменной, с луком и салом, и ел, ел, ел. Трибун – помню – за руки меня хватал, миску отобрать хотел, увещевал, что нельзя сейчас много есть, что к Германику идти надо, а я как в дурмане был, даже оттолкнул его. Вот бы потеха была, если б меня за неповиновение засекли до смерти, но трибун понимающий был, не гневался. Он долго служил еще, ушел уже при Калигуле в отставку….

– Дед, -осторожно прервал старика Гай. – Так ты попал к Германику?

– Нет, – махнул рукой Кабан. – Прав был трибун, после голода надо есть понемногу, а не целый котелок. Не знаю, что чувствуют, когда меч нутро вспарывает, но резь в животе была такая, что я как в падучей по земле катался. Потом рвало этой кашей пополам с кровью. Куда такого к Германику вести? Но фалеру получил, – серебряный кругляш выскользнул из его заскорузлых пальцев, брякнул о пустую глиняную кружку. – Из рук Агриппины, жены Германика. Она навещала раненых, хотела быть матерью солдатам. Думаю, надеялась, ее муж станет цезарем. Да оно бы и хорошо, если бы так. Красивая женщина была, статная, складная….

– Дуб трухлявый, а все туда же: красивая, складная! – ворчливо пробормотала Цестия, жена Гнея, оторвавшись от ткацкого станка. Она торопилась соткать Гае к Цериалиям новое платье, часами сидела, согбенная, перед станком, деревенеющими пальцами водя из стороны в сторону бегунок с нитью. Нудный и тяжелый труд не добавил доброты этой широкобедрой полукровке из Гельвеции, дочери римского торговца и вольноотпущенницы-сирийки. Мало соткать полотно, платье потом надо сшить, а после вышить затейливым узором – внучка должна быть красивее всех на празднике!

– Римский солдат в своем доме уже не хозяин! – пробормотал Гней. – Совсем не чтишь мужа, женщина! Когда обед стряпать будешь? Голодно.

– Сам стряпай. Поди в погреб, отсыпь ячменя своего.

Лицо старика начало наливаться кровью. Гая тут же сообразила, чем это пахнет: скандалом. А значит, дед сейчас вскочит, взмахнет своими кулачищами, сокрушит станок, бабка взвизгнет и с проклятиями убежит вон из дома отсидеться к вдовой соседке. А это значит, что не видать Гае нового платья к празднику. Поэтому она положила пухлую розовую ладошку на дедово плечо и заканючила:

– Свари нам солдатскую кашу! И Гай хочет, чтоб как в настоящем походе, правда ведь, Гай?

Мальчик закивал:

– Хочу! Что принести?

Гней улыбнулся, вмиг забыл о сварливой жене, унесся воспоминаниями в дни молодости, в весну первого года правления Тиберия, в год, когда впервые избежал верной смерти, шесть дней выбираясь из зарейнских германских лесов, в год, когда Агриппина, жена Германика, родила Гая Цезаря – нынешнего императора по прозвищу Калигула. Старик помнил его ребенком, эти его детские сапожки, коим он обязан своим прозваньем. Хорошенький был мальчишка, большеглазый, лобастый, с острым подбородком и румяными щечками.

– Разведи костер во дворе, подвесь котелок, а мы с тобой, Гая, в погреб пойдем….

– Нечего огонь во дворе палить! Очаг вам, ступидам, на что? – Цестия решила испытать нервы мужа на прочность, но в тот день ей везло.

– В очаге не по-походному! – миролюбиво возразил Кабан и, взявши внучку за руку, шаркая, направился в погреб.

Запасы – вино, зерно, масло, овощи – капусту, репу, лук, чеснок, мешки с  сушеными яблоками, подвешенные к потолку за крюки свиные и бараньи туши – необходимость для содержания таверны, где вечерами собирались мужчины Оппидума Убиорума, селения на Рейне, ставшего домом Гнею.

Подумав, Кабан выбрал кочан капусты с кулак размером, не маленький кочан, кулак у Гнея был с голову иного гражданского, какого-нибудь плешивого знатока римских законов, ничего тяжелее пергамента в руках не державшего. К нему взял три луковицы, головку чеснока, пару репок, отрезал щедрый ломоть сала с мясной прожилкой, в глиняную миску на глаз насыпал либру ячменя.

– Может, лучше пшеницы? – робко спросила Гая, с сомнением посмотрев на выбранную дедом снедь. – С медом, яйцом и сушеными яблоками!

Гней призадумался на мгновение: дельное предложение, вкусную кашу можно приготовить, но с ней ничего не связано, никаких воспоминаний. Хотя нет, такую кашу Гней и Цестия ели на свадьбе. Из одной миски. И пили вино из одного кубка. Вино было хорошим, выдержанным, терпким, в таверне Кабана такого не держали – слишком дорогое.

– Нет, пирожок, не сегодня. Завтра. А сегодня – ячмень, – твердо ответил он. В иной день он, может, и вспомнил бы с теплотой в груди знакомство с Цестией, свадьбу, рождение сына, но несносная старуха сама все испортила. Посему пусть шамкает беззубым ртом паек провинившегося легионера.

Ежась от стылого воздуха в погребе, Гая наблюдала, как дед споро режет сало на длинные тонкие полоски, рубит овощи – кое-как капусту и лук и мелко-мелко репку и чеснок. Во дворе Гай уже развел костер, подвесил черный от копоти, годами кормивший солдат походный котелок.

Кабан одобрительно кивнул – мальчик быстро справился с поставленной задачей – и кинул в котелок сало. Пока оно поджаривалось, помешивал его медным черпаком с деревянной рукоятью, потом добавил лук, чеснок и репку, щедро посолил и поперчил. Время от времени посматривал на внука. В карих глазах внука плясали отблески костра. Не надо было быть провидцем, чтобы догадаться: мальчик грезит о битвах, о подвигах. Представляет, как он, высокий и жилистый воин, в помятых от ударов вражеских мечей сегментных доспехах, сидит возле костра. Ждет ужин, положив одну руку на рукоять единственного верного товарища – гладия, а второй поглаживая гладкое оголовье шлема с поперечным гребнем: в мечтах Гай уж точно центурион, не меньше. Последними Кабан бросил в котелок листья капусты, засыпал зерно, залил водой и прикрыл крышкой.

Запах от бурлящего под неплотной крышкой котелка достиг Цестии у станка. Хрустнув суставами, она поднялась, подхватила два шерстяных одеяла, четыре миски и вышла во двор. Одно одеяло отдала мужу и внуку, под другим укуталась от вечерней прохлады вместе с внучкой.

– Цветами вышьем рукава и вырез. А по подолу….

– Вепрей, – проговорила Гая. – И орлов.

Цестия недоуменно вскинула брови, но спорить не стала. Вепрей так вепрей, как на дедовской фалере.

Гней помешал кашу, подцепляя со дна сало и лук. Разложил по мискам. Знал, что внукам вряд ли понравится эта еда рабов, гладиаторов и провинившихся солдат. Слишком грубо, слишком жирно, слишком солоно. Это у него есть приправа из воспоминаний.

– Вкусно! – Гая потянулась за добавкой.

Жена и внук согласно закивали.

– Вкусно. Жестоки наказания в римских легионах, – скривив губы и изогнув одну бровь, отозвалась Цестия – за этот жест он и полюбил ее когда-то.

– Не знаешь ты ничего, женщина, о римских легионах. Неси вина, выпьем за Вечный Рим и за наш маленький город на Рейне, храни его Марс.

© 2016, Irina Rix. Все права защищены.