Косс проснулся засветло. Он завалился спать, едва невысокие крыши Оппидума Убиорума скрылись за излучиной Рейна. Кажется, Креон пытался не единожды разбудить его, предлагая поужинать, но Косс лишь отмахивался в ответ и переворачивался на другой бок. И сейчас бы спал дольше, но слишком уж хотелось пить. Язык одеревенел, губы потрескались, как после дневного перехода по сирийскому пеклу. Туника пропиталась потом, хоть выжимай. Поднявшись, бывший трибун не удержался на ногах, его повело, и он врезался в стену. Тряхнул головой, но стало хуже: перед глазами поплыло, а легкие скрутило жесточайшим кашлем.

– Э, брат, да ты болен, – донеслось из угла, темного в предрассветных сумерках. С кряхтением тьма разделилась надвое: черное отделилось от серого и приблизилось к согнувшемуся в кашле Коссу, крепко, но бережно обхватило его и увлекло обратно к ложу. – Садись, я сейчас заварю тебе шалфея и медуницы, кипятком бы разжиться.

– Креон, мне бы просто воды.

Батав пощелкал языком и покачал головой – Коссу этого было не видно, но он был уверен, что именно это и сделал сливающийся с общей теменью германец. На лоб легла ледяная рука.

– Ты весь горишь. Плохо дело. Сиди, – Креон вышел из каюты, притулившейся на корме униремы и вмещавшей в себя три низких ложа и стол. С третьей кровати раздавался приглушенный храп. Капитан. Зная свою склонность к ночным трелям, он завернулся в одеяло с головой, чтобы не докучать высокородному попутчику.

Косс откинулся на отдающую отсыревшим пером подушку и попытался забыться, но сон не шел. Слишком душно, слишком шумно, слишком хочется пить. Держась за стену, он доковылял до двери, раскрыл ее, вдохнул свежий, холодный воздух, и шагнул на палубу. Ночные вахтенные – человек шесть – плотно кутались в длинные шерстяные плащи. Одновременно они обернулись на звук скрипнувшей двери, в неверном свете факелов узнали Косса, почтительно поклонились.

Шатаясь, он дошел до борта, облокотился об него, посмотрел вниз, на мерно работающие весла, опускающиеся в темные воды Рейна и взмывающие с плеском вверх. Лицо, покрывшееся в душной каюте испариной, приятно обдувало встречным ветерком. Над рваными краями деревьев забрезжил рассвет, рыже-розовые разводы меж серых клочьев.

– Есть чего выпить? – хрипло спросил Косс у ближайшего вахтенного. Тот кивнул, вытащил из-под плаща флягу и протянул ему. Тот нетерпеливо схватил ее, выдернул пробку и припал к горлышку. От неожиданности поперхнулся. Вино. Крепчайшее, вяжущее, густое, как молодой мед. Откашлявшись, Косс допил его, сунул флягу обратно вахтенному, пробормотал невнятную благодарность и, нарезая мелкие петли заплетающимися ногами, дошел до каюты. Ввалился в нее. В полузабытьи запер за собою дверь и задвинул щеколду.

В дверь потом кто-то долго ломился. Но Косс всецело был во власти полусна-полуяви, состояния, при котором сознание само выбирает, что хочет видеть и в чем участвовать, а не уповает на промысел Морфея. Капитан от стука проснулся, но не пошевелил ни единым пальцем. Засыпая, он завернулся в одеяло, создал под ним тепло, и теперь совершенно не желал покидать свой уютный кокон.

Солнце уже час как встало, когда бывший трибун проснулся, сел на низком ложе и с хрустом потянулся. Больше по привычке, чем по надобности, покашлял. Вышло натужно, легкие не желали скручиваться в жгут и стремиться вон из груди. Хорошее вино пьют на этом корабле, целебное и куда более приятное, чем мерзкие отвары Креона, от которых так и тянет облегчить желудок за борт!

Здоровое тело не то, что больное, хочет питаться. Косс ощутил дичайший голод. Выйдя на палубу, он поприветствовал матросов, с неудовольствием узнал, что время утренней пайки давно прошло, но унывал недолго – на то он и патриций, чтобы повар не ворчал, а с подобострастной улыбкой выставил перед ним все яства, коими располагает.

Но кашевар разочаровал. Жирный и неопрятный, с нечистой кожей и сальными волосами, он дремал, развалившись на соломенном тюфяке, в коморке позади отбивающего ритм гортатора. Косса Атилия Севера то ли не признал, то ли имел свое особое отношение к высшему сословию и вовсе его не чтил. Заслышав приближающиеся шаги, приоткрыл один глаз – масляно-карий – и презрительно хмыкнул:

– Жрать хочешь?

– Хочу, – подтвердил Косс и сам себе удивился: по всему, сейчас должна была пасть на глаза кровавая пелена, кулаки сжаться сами собой, а ноги понести вперед, чтобы проредить зубы наглецу-плебею. Но нет, он был спокоен и благостен, как сытый ящер зимой.

Повар поднялся, выбрал медную миску из стопки – как показалось Коссу, самую мятую – и навалил в нее чего-то сероватого по виду и кислого по запаху из давно остывшего котелка.

– Ячмень с капустой, – объявил он и протянул это блюдо рабов и провинившихся легионеров Коссу.

Тот лишь пожал плечами – в еде он умел быть неприхотливым – и взял миску.

– Хлеба дай, – попросил он. – И воды подогрей.

Повар грузно засуетился, запоздало узнав в полуденном госте взятого вчера на борт патриция. Плебей, что ни говори, как ни спорь, ведет себя иначе, другими словами изъясняется, жесты имеет нет-нет, да скованные, двигается, озираясь. Простого человека в самый раз сравнивать со скотиной: кто безропотная овечка, кто своенравный бык. А высокородные – большей частью волки, уверенные в себе, жестокие, выдержанные.

Глянув на Косса, с жадностью уплетающего подкисшую кашу, повар, вмиг сменивший дерзость на заботу о ближнем, участливо предложил сварить пшеницы, но патриций, не переставая жевать, помотал головой. Тогда кашевар вытащил из своих тайников кусок солонины, нарезал ее тонко, выставил бутыль с вином.

– Слабое, – проворчал Косс, испробовав его на вкус. – Сегодня ночью один из ваших угостил меня вином. Вот это ураган! Крепкое, густое!

– Медом отдает?

– Да.

– Это Невий, значит, тебя угостил. Его отец разводит пчел под Базилией. Мешает мед с вином, плюет в него, – повар удовлетворенно отметил, что лицо патриция при этих словах на мгновение брезгливо скривилось, и решил приврать еще немного: – Потом просит плюнуть туда домашних и соседей. Бурда эта бродит, потом он ее кипятит, и все. Готово пойло!

– И у тебя оно есть, – догадался Косс.

– Есть, – не стал увиливать стряпчий. – Беру у старика в дорогу пару полных бутылей, потом возвращаю пустые. Которую ходку со мной мои девочки делают, – взгляд его сам собой устремился на стоящие в углу пузатые глиняные сосуды с узкими горлышками.

– Налей! – Косс порылся в висящем на поясе мешочке, извлек несколько монет и, рассмотрев их россыпь на ладони, выбрал два сестерция ¹, положил на стол. – Горе у меня. Хочу забыться.

– Что за горе у молодого и богатого? Я вот денег не скопил, старый, жирный – уда своего уже лет пять из-под брюха не вижу….

– Так ли это важно, видно, не видно? – рассеянно проговорил Косс, наблюдая, как медовое вино, глухо журча, переливается из бутыли в кружку. Едва дождавшись, когда повар наполнит ее, он схватил ее, осушил в два глотка. Блаженно сморщившись, втянул носом воздух и наскоро закинул в рот кусок солонины – закусить.

Повар усмехнулся, пригубил вина и наполнил кружку Косса вновь.

– За Римскую славу!

– За нее!

– Что за печаль у тебя? – вроде как невзначай поинтересовался кашевар. Молодой патриций, кажется, был совсем не против пообщаться, даром, что ли, вино глушит. Хоть какое развлечение в бесконечных, похожих один на другой днях, когда плаваешь взад-назад по Рейну. С высокородными досель ему общаться не доводилось. И, конечно, было интересно, правда ли они какие-то иные, по-другому выглядят, иначе мыслят? Судя по всему, байки это. Такие же люди. Вот и этот хлещет вино, как какой-нибудь подмастерье, красавчик, но не краше многих рабов его возраста. – Что за горе?

Косс вопроса ждал, хотел выговориться. И рассказал обо всем. Как нашел погибших солдат, как брал деревню, а после пытал ее жителей, как был отставлен за самоуправство, граничащее с преступлением. Умолчал только про золото – остатки благоразумия в нем еще теплились. Зато в красках, сетуя и понося, поведал об отказе Мессалины. Повар щелкал языком и неодобрительно качал головой: в самом деле, в каком недалеком надо быть уме, чтобы привечать всякий сброд, а красивому и родовитому военному отказать?

– Дурак твой легат, – весомо сказал он, когда Косс прервался, чтобы сделать очередной глоток.

– Почему? – от удивления тот отставил кружку, даже не донеся до рта.

– А нечего этих дикарей защищать, говорить с ними! – повар стукнул кулаком по столу, блюдо с солониной подпрыгнуло и чуть не свалилось на пол. – Надо их всех давить!

– Да?

– Да!

– Откуда же тогда новых рабов брать? Кто в провинциях работать будет? – Косс и так был согласен, но хотел послушать все доводы простого римлянина. Как знать, раз с военной карьерой не сложилось, быть может, больше повезет в политической, а там со времен Ромула главное –  угадать настроение плебса, умело подыграть мыслям и чаяниями рядового гражданина.

– Сегодня они рабы, варвары. А завтра? Сам знаешь, как наши бабы падки на этих галлов, германцев, египтяшек. Наш брат италиец им не интересен. Им проще связаться с каким-нибудь отставным ауксиларием или даже рабом. Говорят, детишки красивые и здоровые получатся, – повар сплюнул на пол. – Вот так они и проникают в Рим. А торговцам, ремесленникам, вам, патрициям, проще держать рабов или нанимать варваров, а не давать работу гражданам, потому что платить нам надо больше, а варвар готов работать за кусок хлеба и миску овса.

– И что же делать?

– Пустить всех под нож! – рубанул ладонью по столу простой римлянин. – Поделить провинции на земельные наделы и раздать гражданам!

– У нас граждан не хватит столько земли обрабатывать.

– Хорошо, на первых порах можно дикарей не убивать. Просто оскопить. Чтоб не плодились. А их баб взять в жены. Да не по одной, а по дюжине. Германские и галльские – хорошие, здоровые, и за скотиной ходить, и снопы метать, и пахать – не хуже мужчин могут. Точно! – озаренный мыслью, кашевар поднял вверх указательный палец. – Так и надо, мужчин перебить, им ведь, варварам, что ни отрежь, а окаянства не убавится! А вот баб оставить, да! То-то наши тогда взвоют, да поздно будет!

– Дикари – допустим, а Иудею, Сирию, Египет – с ними что? Греция, в конце концов?

– Египтяшек я бы, – стряпчий выдвинул вперед нижнюю челюсть и провел ребром ладони по горлу. – Египтяшка увел у меня жену. Слова ей красивые говорил – это они умеют – она и поверила. Мы-то говорить не сильно обучены, особенно нежности всякие. Зато как до дела, Манлий сказал – это я, Манлий – Манлий сделал! Обещал ей, что женюсь, и женился. Обещал, что свой дом будет, и построил. А все равно, бабам не надо поступков, им главное, чтоб языком чесал, царицей Египта называл, виллу подарить сулил. Да откуда у него вилла? Убогий египтяшка, зимой и летом в одних сношенных сандалиях!

– Сбежала?

– Недалеко. Ей нос сломал, а ему – шею. Переломилась как сухой сучок.

– Правильно! – согласился Косс. – Измена должна караться.

– Особенно, если они, шлюхи, спят с варварами, – процедил сквозь зубы Манлий. –  Германец твой вчера развлекал команду. Расписывал свои похождения. В каждом городишке у него по женщине, а то и больше, и от каждой – дети!

– Он привирает. Не от каждой. Только от богатых.

– Вот, значит, как? – проговорил Манлий. – Что я и говорил тебе! Они давно это, видно, решили. Раз силой оружия не выходит, так исподтишка, пока мужья воюют…!

– Да не нагнетай, дети Креона будут обычными римлянами, разве что здоровее. Их ведь матери воспитывают.

– У самого-то сколько?

– Чего? – не понял Косс.

– Детей!

– Ни одного. Не люблю я их. Мелкие, шумные.

– А жена?

Тут Косс помрачнел. Вспомнил, что в Риме его ждет невеста.

– Невеста есть.

– Любишь ее? Красивая?

– Нет, – отмахнулся Косс. – Курица с дряблой задницей, лицо, как лепешка.

– Что ж выбрал такую?

– Они все одинаковые! Выбрал самую богатую.

– Вот это верно! – крякнул повар и мечтательно добавил: – А моя красивая была. С меня ростом, тонкая, волосы, что вороново крыло, до пояса, смуглая, а глазищи медовые. Как нос ей сломал, так с тех пор и не видел, детей забрала и уехала. Узнавал потом, вышла замуж за отставного центуриона, нарожала ему сыновей. Сидит теперь старушкой, за внуками смотрит. А я тут….

– К женщинам надо быть терпимее, – наставительно молвил Косс словами Децима Приска. И добавил непременное уточнение: – Если они красивые.

– Дурнушки сами на рожон не лезут.

– Ошибаешься, – возразил Косс. – Страшненькие изменяют чаще, что мужчины, что женщины. Красивая – если счастлива в браке – редко когда в сторону посмотрит, а страшненькой, ей ведь надо доказать себе и людям, что она все-таки привлекательна, и потому не упускает ни единого случая наставить мужу рога, берет количеством, полагая, что не может ведь сотня мужчин польститься на дурнушку.

– Может, и еще как! У нашего капитана жена была, что сатир, переодетый бабой, даже усы пробивались, и ни разу так не было, чтоб вернулся он из плавания, а она одна, всегда какой-нибудь плюгавец под боком храпит!

– Шеи им ломал?

– Нет, он ее порол. Перед каждым отплытием. За будущие измены.

– Значит, сам напросился. Что ж она, совсем ослица? Все одно бита, а так хоть за дело!

– Ах, вот ты где! – в коморку просунулась почти сплошь заросшая светлой щетиной голова Креона: стригся он очень коротко, а брился редко.

– Креон! – взмахнул рукой Косс. От него не укрылось, что германец и кашевар обменялись неприязненными взглядами. Видимо, вчера еще сцепились, один бахвалился своими победами над римскими вдовушками, второй пророчил падение Рима из-за таких вот прохвостов и неразборчивых римлянок.

– Что пьете?

– Медовую бурду! – Косс подвинул свою кружку Креону.

– Не возражаешь? – подняв бровь, батав взглянул на Манлия. – Я взамен тебе своего вина бурдюк оставлю.

Повар кивнул, принял из рук германца вино. Налил, выпил, вытер рот ладонью.

– Дрянь винишко. Сеном отдает.

– Твое лучше, – согласился Креон. – Пойдем, Косс.

Тот хотел возразить, но батав властно взял его под локоть, поднял с табурета и повел наверх, на палубу. По дороге шепнул:

– Я ему сока коры крушины в вино добавил. Сейчас побегает!

– Зачем? – Косс рванул назад, почувствовав вполне понятную тревогу за собутыльника, но Креон его удержал.

– Да не бойся. Помучается поносом с сутки.

– А, – протянул Косс, успокоившись. – А за что ты его?

– Говорит много. Гадостей всяких.

– От него жена ушла к египтянину. Давно.

– А я-то причем? Я же не тот египтянин.

– Он теперь всех варваров ненавидит.

– Египтяне не варвары.

– Он без разбору рубит, настоящий римлянин.

– Знаешь, трибун, – Креон почему-то обратился к Коссу по утраченной должности, – от хороших мужей жены не бегают! Бывает, и с этого боку к ней зайдешь, и с того, и сережки подаришь, и слова всякие говоришь – ни в какую, сережки не берет, слова не слушает. А от такого и я б сбежал, родись я бабой.

Косс представил батава женщиной: короткий пшеничный ежик сменился огненно-рыжим кучерявым париком, а лицо, оставшись небритым, оживилось белилами и румянами. Это чудовище Косс, не удержавшись, во всех красках расписал Креону. Тот усмехнулся, беззлобно заметив, что и германки мужественны, тогда как римляне зачастую женоподобны, но никого ближнего он, конечно же, в виду не имеет.

Встали, облокотившись, о борт.

– Смотри, не свались.

– Это постараться надо, – Косс попытался перегнуться через борт, и Креон, выругавшись, схватил его за плечо. – Да не пьян я, не пьян! Смотри, как красиво!

В этом месте Рейн тек меж скалистых, поросших соснами, берегов, словно по желобу. Они пронеслись мимо крепко сколоченного маленького пирса, от которого шли вверх вырубленные в породе ступени.

– Ты хотел бы здесь жить?

– Здесь? – германец покачал головой. – Нет. Я уже привык к городам. Или к лагерям, походам. Деревенская жизнь не по мне.

– А что будешь делать, когда состаришься?

– Женюсь на богатой вдове. Может, даже выберу одну из своих, бывших, – Креон широко улыбнулся. – Проедусь по всем городам, посмотрю на всех, с кем любовь была, и выберу!

– Не выберешь!

– Выберу! К старости это проще. На внешность старики не смотрят. Главное, чтоб город южный, дом большой, а характер у женщины покладистый. Страстей мне уже не надо будет.

– Как у тебя все просто, – досадливо отозвался Косс.

– Невесту вспомнил? – догадался Креон.

– Ее.

– Не женись.

– Мать огорчится.

Батав хмыкнул и ничего не сказал. Свою мать он помнил смутно, поэтому терзаний Косса не понимал.

– А ты хоть одну из этих вдовушек любил? – спросил Косс.

– Всех!

– Всех – невозможно. Любят редко. Иной раз – единожды в жизни.

– А ты? Любил?

– Пожалуй. Но она отказала, – и Косс снова поведал об ударившей по самолюбию неудаче с женой Клавдия.

– Отказала? Тебе? Она? Поверить не могу!

– Приск разве не рассказывал тебе об этом?

– Что ты?! – возмутился Креон. –  Он не сплетник. А жаль…, – усмехнулся он. И добавил: – Я как-то был с ней. Года два назад.

– Ты?

– Я, – лицо Креона расплылось в самодовольной улыбке. – Легат тогда… общался… с одной… матроной. Раз вечером я сопровождал его к ней, а от нее как раз вышли гости. Клавдий с Мессалиной. И она на меня так посмотрела, – батав причмокнул. – Ну, я и остановился, вроде как камешек в сандалию попал. Муж ее в это время с Приском заговорил, и она успела мне шепнуть, что хочет меня. Назвала место, где встретимся. Я и пришел.

– Ну, – Косс был уязвлен, но вино сгладило это чувство, все казалось менее значимым, чем бывает на трезвую голову, – и как?

Креон открыл рот, но сразу захлопнул, а чуть погодя сказал:

– Легат говорит, что нельзя мужчине про своих женщин сплетничать.

– Это про жен нельзя. И про тех, кого любил. А так – можно!

– Думаешь?

– Уверен!

– Ну…. Было хорошо.

– С тобой, как с Децимом говоришь. Я хочу подробностей!

– Нет, – помотал головой германец. – Не буду! Скажу только, что не пожалел.

– А что за матрона? Та, с которой Децим, а?

– Косс! – видно было, что батаву очень хочется рассказать и про Мессалину, и про легатскую любовницу, но он сдерживался из последних сил.

– Это хоть не моя мать?

– Нет, – пренебрежительно махнул рукой Креон, – ты же знаешь, не любит он зрелых женщин.

– И зря, скажу я тебе. Вот была у меня….

– Да сам знаю, – прервал его батав. – Я совсем еще юнцом был, и в Геркулануме попал под крыло к одной. Не вдове даже. Просто муж в отъезде. А я подрался крепко в таверне. Сел, помню, играть, а у сирийца этого косого удача прет и прет, все шестерки выпадают, а у меня – пакость всякая. Проиграл все, и так обидно мне стало, а он еще ухмыляется, дружки его вовсе со смеху покатываются. Ну, и полез в драку, не посмотрел, что я один, а их – дюжина. Очнулся в первый раз в канаве среди отбросов, а потом на чистой постели. Она мимо утром шла, увидела меня. Наняла каких-то проходимцев, чтоб вытащили, отнесли к ней домой. С неделю у нее жил, пока товарищи не нашли, к легату не привели. Я прошлым летом разыскал ее дом, а раб мне сказал, что хозяйка уж год как от старости умерла. Значит, к пятидесяти ей шло, когда она меня приютила, не меньше. Так вот, что скажу, горячее ее женщин у меня не было! Женщины, они ведь какие, если характер мягкий, уступчивый, то страсти в ней на медяк, будет лежать под тобой как тюфяк с соломой, ни звука, ни движения. А если баба горячая, такая что в ушах звенит, а мышцы наутро деревянные с усталости, так и по жизни будет тебе лицо расцарапывать, ругаться, кувшины бить.

– Тогда лучше с расцарапанной рожей.

– Трибун….

– Да?

– Я вот спросить хотел…..

– Говори!

– А это правда, ну, про твоего отца?

– А что мой отец?

– Болтают, что он как-то явился к Тиберию просить об отставке, а тот был зол и….

– Правда, – Косс горделиво улыбнулся. – Тиберий ответил ему на это, что оскорблен такой просьбой, и если отец хочет сохранить свою жизнь, то должен биться за нее. Позвал двух гладиаторов. Отец их уложил. Не насмерть, а как надо. Только ранил, а потом испросил воли принцепса: разить или миловать.

– Нет, я другое слышал….

– Что же?

Креон смутился, по раскрасневшемуся лицу было видно, что и сам не рад начатому разговору. Он отвел взгляд, глаза его зашарили по палубе.

– Что он, отец твой, с Тиберием….

Косс расхохотался, хлопнул Креона по плечу:

– Нет, папаша бы отказался! Он принципиальный. Врут! А я бы согласился! Императора, а? Это же значит, что ты… вроде как… самый главный в мире. Мир – под Римом, Рим – под принцепсом, а принцепс…! Ха! – трибун двинул бедрами вперед, сделал непристойный жест. – А ты бы согласился?

– Нет!

– Ну и дурак! – Косс отвернулся от него, оперся на борт, долго молчал. – Кстати, Креон, а ты пробовал когда-нибудь с негритянкой?

– Нет. Не доводилось. Это надо в лупанар идти, деньги платить. А я не привык, за деньги.

– Они другие, – взор пустых во хмелю глаз Косса был устремлен на заросший хвоей пологий берег. – Жгучие, страстные, черные….

Креон проследил за его взглядом. Чуть впереди на растянувшемся локтей на двадцать пирсе несколько женщин полоскали белье. При каждой имелась деревянная посудина полная тряпья. Стоя на коленях, деревенеющими с холода руками они окунали в стремительно бегущий Рейн туники, платья, штаны, просто куски материи, выдергивали из воды, стряхивали, окунали вновь. Было их семеро. Шесть – обычные для этих мест высокие дородные блондинки. А вот седьмая, одетая в мешковатое серое платье без рукавов, явно была не дочерью Германии, а земель, лежащих много южнее. Каштанового цвета лицо и открытые тонкие руки. Короткие вьющиеся волосы человек незнающий принял бы за войлочную шапку, какие носят кочевники, но Креона жизнь помотала по римским городам и провинциям вслед за командиром, и он по этой прическе, изящному стану, тонким чертам безошибочно узнал родную дочь Африки.

– Нубийка, – прошептал он.

– Одна из тех, что плыла к Гальбе, – вторил вмиг протрезвевший Косс. – Останавливаемся!

– Нет! – прокричал Креон, хватая за плечо бывшего трибуна, устремившегося к дремлющему на баке капитану. – Подожди!

– Чего ждать? – повернулся к нему Косс. Руку Креона он сбросил, сдавив тому запястье.

– Ты опять примешься кишки выпускать?

– Если понадобится – да! Неоткуда здесь взяться негритянке? Только с той самой униремы! Можно смело брать деревню!

– Как кто ты ее намереваешься брать? Как простой гражданин Рима? Ты забыл, что ты больше не трибун латиклавий, и что с тобой ни одного солдата?

– А что ты предлагаешь?

–  Высадиться и вежливо расспросить.

Косс коротко хохотнул:

– Ты в своем уме? Они нас или убьют, или примутся юлить. Мы, конечно, вернемся назад, доложим Дециму, а в это время они скроют все, что только можно здесь выяснить, раскопать! Они…. – Косс вдруг запнулся, перестал частить словами, задумался. А, спустя несколько мгновений, сказал  твердо: – Креон, мы проходим дальше по течению еще мили четыре – чтобы скрыться у этих женщин из вида – и разворачиваемся. Они подумают, что это другое судно. Плывем в Оппидум Убиорум, докладываем Дециму. А он пусть добирается сюда и спрашивает.

Как-то само собой оказалось, что едва ли не полкоманды оказалось поблизости, капитан тоже разомкнул смеженные досель веки и теперь во все глаза смотрел на расшумевшихся попутчиков.

Креон согласно закивал в ответ на слова Косса:

– Так и поступим. Ты делаешь успехи. Разум побеждает горячность. Капитан, слышал приказ?

В этот миг мимо них пронесся повар Манлий с блаженным довольством на мясистом лице. Возле Косса он приостановился и, как давнему знакомому, доверительно сообщил:

– Пробрало-то как, все кишки очистил, а ведь недели две по большой нужде не ходил, чудесный день!

Косс попридержал его за локоть и шепнул на ухо:

– Это вино Креона. Слабит. Весь легион этим спасается после недельных переходов на одних сухарях. Он тебе еще даст. А ты нам медовое, идет?

---

 

<< предыдущая, 11 глава 1 книги

 

следующая, 13 глава 1 книги >>

 

 К ОГЛАВЛЕНИЮ

 

© 2015 – 2017, Irina Rix. Все права защищены.