До опушки добрались – как и намеревался Децим – до темноты, только-только начало смеркаться. Спешившись на дороге, легат приказал Коссу, Креону, Эмилию и еще десятку солдат идти вместе с ним, прочим – отдыхать. Быть может, рассудил он, кто-то из грабителей обронил какую примечательную вещицу, толпа ее вмиг затопчет. Вот придет время хоронить погибших, тогда и позовет.
Паленым уже не пахло, но Косс все равно узнал бы это место из сотен похожих. В память врезались отдельные деревья с обломанными ветками, покинутые гнезда птиц.
– Стойте! – прошипел вдруг Креон, широко раскинув руки и тем останавливая идущих рядом. Децим, в грудь которого столь непочтительно врезался локоть германца, вопросительно посмотрел на него. – Слышите?
Впереди, за кустами, скрывавшими заветную прогалину, было неспокойно. Треск веток, чавкающие звуки, похожие на те, что бывают, когда выдергиваешь увязшую ногу из болотной жижи. Мелькнула серая тень. Быстрая, стелющаяся по земле.
– Волки! – зарычал один из солдат, выхватил гладий и, скинув с себя руку Креона, бросился вперед.
Децим выругался, цветисто и грубо, и ринулся следом. Проломившись сквозь кустарник, он словно наткнулся на невидимую стену, опешив от увиденного, хоть и успел за краткие секунды подготовить себя к неизбежному зрелищу и, вместе с ним, к краху надежд найти хоть что-то на месте бойни.
Волки нередко сбиваются в огромные стаи, и то был как раз такой несчастливый случай. На опушке было серо от них, деловито и жадно рвущих мертвую плоть павших преторианцев. Доспехи мешали им добраться до самых лакомых, мясистых частей. Матерые предпринимали попытки смять челюстями железные пластины. Те, что мельче, довольствовались малым, обгладывая незащищенные металлом лица и конечности. На недогоревших остатках кострища стоял особенно крупный зверь и взирал на происходящее вокруг с торжеством жреца, приносящего жертву богам. Заметив людей, он издал звук, похожий на лай разъяренной собаки.
Ближайший к Дециму волк поднял широкую морду от развороченного живота убитого. С раскрытой пасти свисал лоскут мяса. С утробным рыком зверь прыгнул на легата. Поняв, что не успеет выхватить меч, тот уклонился, отскочил в сторону, ударившись плечом о широкий ствол липы. Оставшийся ни с чем волк ни секунды не медлил, крутанулся вокруг своей оси и, ощерив пасть, бросился на Децима. На этот раз тот был готов. Еще в полете короткое лезвие гладия рассекло морду зверя прямо по глазам. Ослепший, он упал на землю, и легат добил его, вогнав меч в спину. Тяжело дыша, он осмотрелся. Заметил, что вожак исчез со своего возвышения, и тут же что-то смело его вбок, повалило на землю. Гладий так и остался торчать в волчьем трупе. Лицо обдало горячим, с гнильцой, дыханием.
Децим едва успел подставить руку, иначе зубастая пасть сомкнулась бы на его лице. Но для волка-вожака растопыренная ладонь на морде – несущественная препона. Он привык драться – слишком часто вошедший в зрелость молодняк предъявлял права на место главного в стае. Придавить своим весом, не дать совершить ни одного движения, не позволяя опомниться, стремительно сокрушать челюстями плоть и тут же отклоняться от отчаянных попыток дать сдачи – зверь был матерым, как старый гладиатор.
Левую руку легата пронзила резкая боль. Желтые клыки сомкнулись на запястье. В тщетной, отчаянной попытке освободиться, Децим рванул руку на себя, но это лишь усугубило положение. Челюсти сжались сильнее, а когтистые лапы заскребли по его телу, раздирая одежду и кожу. Грудь и живот, по счастью, были защищены панцирем, но бедрам и плечам досталось. Свободной рукой он схватил зверя за ухо, но она соскользнула. Шерсть была влажной после недавнего дождя. Попытался выдавить глаза, но зверь разгадал маневр, отклонился, тяня его за собой за стиснутую в челюстях руку.
От дикой боли в глазах потемнело, замутило. Чтобы только уменьшить страдание, Децим поддался движению зверя, и тут его рефлекторно дергающиеся внутри волчьей пасти пальцы сомкнулись на шершавом и влажном языке. Что было сил, он сжал его в кулаке, потянул – насколько позволяли тиски челюстей – на себя. В глазах волка мелькнуло удивление, хватка ослабла. Лапы по-прежнему скребли по телу, но без прежнего неистовства. Продолжая сдавливать язык волка, легат выбрался из-под него. Рука горела огнем и плохо слушалась, но он продолжал – толика за толикой – тащить язык из утробы наружу. На мгновение зверь разжал челюсти, намереваясь сокрушающее закрыть их вновь и освободиться, наконец, от позорного плена. Но Децим не дал ему этого сделать. Дернув язык на себя, отчего волк гортанно завыл, он потащил за него зверя. Тому ничего не оставалось, как подчиниться.
Вырвав правой рукой свой гладий из туши мертвого волка, Децим вонзил его в горло вожака. Глаза зверя налились яростью. Челюсти с силой сомкнулись. Закричав от боли и ярости, Децим ударил вновь, на этот раз в грудь. Но волк и не думал умирать, а его тиски челюстей сжались еще сильнее. Подоспел Креон. Схватив зверя за загривок, он кинжалом полоснул по его морде, сперва с одной стороны, потом с другой. Челюсть безвольно отвисла. Легат вырвал, наконец, руку из плена. Она потеряла всякую чувствительность и выглядела нехорошо. Один взгляд на измочаленную кисть поднял в сердце Децима такую ярость, что он, оттолкнув германца в сторону, принялся рубить тело вожака.
– Ух, и суровая была матрона, – пробормотал Креон.
– Матрона? – голос телохранителя отрезвил его. Децим перестал рубить волчью плоть. Привалился спиной к дереву, смахнул пот со лба. Сердце оглушающее билось в груди. Дышалось с трудом.
– Это волчица, командир. Тебя едва не сожрала женщина, – он ухмыльнулся. – В который раз.
Легат огляделся. Слава богам, их крики не остались незамеченными. Подкрепление прибыло быстро. Большинство волков убежало, но не меньше дюжины осталось лежать зарубленными среди обглоданных тел.
– Я ее избранника, видимо, убил, – предположил Децим. – Мстила.
– Мечта, а не женщина. Волки выбирают пару на всю жизнь. Не то, что люди.
– Кто бы страдал от этого. Скольким мужьям ты наставил рога?
– А что я? Они сами! Женщины!
Децим неопределенно хмыкнул в ответ. Женщины любили Креона. От рабынь до патрицианок, они скорее обращали внимание на шумного германца, а не его патрона. Особенно ему везло на вдов. На них же он сетовал, оправдываясь перед товарищами, что год за годом выспрашивали, отчего он не заведет семьи. Как тут определиться, как выбрать? Одна красива, и все встречные оборачиваются вслед, когда Креон идет с ней рядом – и он горд собой. Другая – попроще лицом и статью коренастее, но богата и щедра, и он щеголяет доспехами, выкованными на заказ лучшими кузнецами. Третья – горяча, и с ней он забывает себя, теряя разум от страсти и ревности. Почти каждая хотела от него детей, но прагматичный варвар уступал просьбам лишь тех, кто мог обеспечить его отпрыскам жизнь безбедную и спокойную. К легкому его прискорбию, состоятельность женщин редко сочеталась с красотой, но он самодовольно полагал, что его батавская кровь в достаточной мере разбавит неказистую породу оборотистых лавочниц и одряблевших в неге матрон, и выросшие в незнании отца детишки будут, как один, высокими, статными и золотоволосыми.
Устремившись на мгновение мыслями к одной из последних своих женщин, Креон вдруг спохватился, его заросшее щетиной лицо сделалось озабоченным:
– Командир, твои раны надо обработать.
Поджав губы, легат махнул рукой:
– Потом.
– Хотя бы уксусом, – не пожелал отступить Креон. – У волков ядовитая слюна.
– Что за глупость? Какой еще яд в слюне?
– Так моя бабка говаривала, – развел руками германец.
– Дура она у тебя была. Хоть и достойная женщина. Во всякой пасти остаются куски пищи. Они гниют….
– Все так, командир. И теперь эти куски…. гниют у тебя в руке!
– Марс с тобой, делай! – раздраженно ответил легат, и обрадовавшийся маленькой победе германец стремглав бросился к дороге, где осталась лошадь, в седельных сумках которой он хранил свои травы и притирания.
– Ловко ты его, – заметил подошедший Косс, бросив взгляд на поверженного волка.
– Ее, – уточнил легат. – Это волчица.
– Очень больно? – из-за спины бывшего трибуна латиклавия возник Эмилий со сложным выражением на раскрасневшемся лице: было там и восхищение, и участливость, и что-то еще, юному гвардейцу совсем не свойственное. Он казался счастливым, несмотря на изувеченные тела товарищей вокруг, собственную немощь и неопределенность будущего.
– Да, – не стал лукавить Децим. Он уже успел поблагодарить богов за ниспослание ему столь преданного и неугомонного телохранителя, заранее чувствующего, что понадобится его командиру. Чем больше времени проходило с секунды окончания схватки, тем сильнее становилась почти неощутимая вначале боль.
– А я на дереве отсиделся, – с сожалением молвил Эмилий и ткнул пальцем в раскидистый дуб на другом конце поляны. На уровне человеческого роста ствол раздваивался. Недурственное местечко, чтобы переждать опасность, подумалось Дециму. Гвардеец же бросил обвиняющий взгляд на Косса и добавил. – Трибун меня туда закинул.
– Бывший трибун, – зачем-то уточнил молодой патриций, и легат смутился. Но сразу одернул себя: не время и не место для жалости. Парень получил то, что должен был получить. Не будь он настолько глуп и горяч, бедные хавки продолжали бы пить свою брагу, а тела павших гвардейцев, будучи похоронены сразу по обнаружению, имели бы сейчас состояние, пригодное для осмотра. Впрочем….
Доспехи у преторианцев сработаны на совесть. На толстую кожу панциря нашиты металлические пластины. Грудь, живот, плечи, отчасти пах, отлично защищены, и лишь немногим волкам удалось прогрызться сквозь эту преграду.
Децим перевернул лежащее на боку тело. Почти лишенное покровов лицо. Кости черепа и серовато-красные лоскуты. Над дырками ушей – раковины были отгрызены – сохранились остатки коротко стриженных черных волос. Легат вздохнул и перевел взгляд на доспехи. Вся грудь погибшего была украшена фалерами 1.
– Уж не центурион ли это ваш, а, Эмилий? – пробормотал он, и, расслышавший его шепот преторианец тут же подскочил, опустился на колени рядом с легатом.
Бросив быстрый взгляд на обглоданное лицо, он вздрогнул, отвел глаза, и кивнул:
– Он. – И сразу снова посмотрел: его влекла неодолимая сила, смотреть и впитывать, хоть знал уже, что из-за этих воспоминаний не сможет сомкнуть ночью глаз. – Медали его. И браслет серебряный похож.
– Он ведь был немолод, раз успел с Варом повоевать, – рассудил легат. – Не меньше пятидесяти. А прочие все молодые были?
– Не старше тридцати, – подтвердил Эмилий.
– Парни, – Децим подозвал троих солдат. – Разденьте его.
– Зачем? – спросил Косс. И тут же догадался. – Хочешь проверить, точно ли это тот самый центурион?
Легат кивнул:
– К сожалению, тело в пятьдесят совсем не то, что в двадцать-тридцать. Если центурион оказался нечист на руку, украл наше золото, а себя изобразил погибшим, обрядив в свои доспехи одного из вероломно убитых гвардейцев, мы сразу раскроем его обман, раз в его окружении были только молодые.
Легионеры стащили с павшего доспехи, разрезали тунику. Серый торс с раздутым животом, левый бок почти черный – все это время тело лежало именно на нем. Дрябловатая грудь, хоть и покрывающая могучие при жизни мышцы. Этот человек был силен, но далеко не молод.
– Я бы ему дал больше пятидесяти, – заметил Децим. – Значит, либо это твой центурион, Эмилий, и его имя обелено, либо он настолько хитер, что подложил вместо себя припасенный труп зрелого мужчины.
– Это он, точно он, – пробормотал преторианец. – Его шрамы, – он кивнул на испещренную давно затянувшимися ранами грудь.
– Паршиво же он выглядит для умершего трое суток назад. Я бы не меньше недели дал. Верно ты, Косс, про несвежий вид заметил.
– И что это значит?
– Не знаю. Есть одна мысль, но надо проверить.
– Что за мысль, легат? – развязно поинтересовался возникший из-за плеча Косса легионер в застиранной тунике и ветхой, много раз латаной кольчуге.
Децим хотел смерить его презрительным патрицианским взглядом, но передумал: на голых предплечьях солдата красовались длинные следы от когтей. Он был одним из тех, что сразу бросился на выручку попавшему в беду командиру, с таким бойцом не стоит быть слишком строгим. Вот только имени его легат припомнить не мог, вообще, казалось, видит это заросшее седой щетиной лицо в первый раз. А ведь многие годы подряд тренировал в себе привычку запоминать лица своих солдат с первого взгляда. Цезарь оставил своим последователям по военному делу немало наставлений, и одним из них был совет полководцу помнить всех своих воинов в лицо и по имени. Ничто не греет сердце легионера так, как обращение к нему по имени, участливые расспросы о семье. Ничто, кроме, разумеется, золота.
– Кто такой?
– Это Публий, кузнец из Оппидума Убиорума, – ответил за солдата Косс. – Напросился со мной. Хочет служить.
Децим кивнул и отвернулся. К кузнецу он потерял интерес, невелика шишка.
По его приказу, легионеры освободили от доспехов других павших. Состояние большинства было сродни центуриону. Раздувшиеся тела, размягченные начавшимся разложением. Но один отличался.
Когда легат тронул мертвую плоть, он ощутил под подушечками пальцев твердость и холод. Провел по коже, она чуть поддавалась нажатию, двигалась по застывшим навеки мускулам.
– А этому не более двух-трех суток, – еле слышно проговорил он, будто рассуждая сам с собой. – Раны незначительные. Но все по венам. Потерял много крови. Умер от истощения и жажды. Косс, ты ведь не проверял каждый труп?
– Проверял. Все, кроме Эмилия, были мертвы.
– Уверен?
– Да.
– Что ж…. Пора предать их земле. Оружие, амуницию – что целое – забрать, сдадим Лицинию. Он переправит в Рим, родственникам.
– Скорее, себе оставит и с выгодой продаст ветеранским сыновьям.
– Его право. Нам не нужен лишний груз по лесам бегать.
– Думаешь, придется бегать?
– Тебе, Косс, нет.
Молодой патриций усмехнулся с горечью, посмотрел легату в глаза:
– Вот ведь как, что ни час, не преминешь припомнить мне, что я отставлен, и звать меня никак. Таишься, не рассказываешь ничего.
Голос у Косса был ровным, но в зрачках плясали нехорошие огоньки. Бывший трибун латиклавий был готов смертно обидеться на недавнего патрона. Децим устало вздохнул. Насколько же проще и привычнее иметь дело с людьми старшего возраста, пожившими, сточившими заскорузлые края скудоумия накопленным опытом. А здесь, вроде и острый ум, да только вспыльчивость все губит. Неужто и Друз столь же несносен? Легат помнил сына покладистым и воспитанным юношей, но годы идут. Его собственная молодость прошла при Тиберии, хочешь, не хочешь, а будешь вести себя в строгих рамках. Калигула другой, своим примером дает понять, что уважение к старшим – примета давно минувших дней.
Децим зло и резко оборвал свои по-стариковски забрюзжавшие мысли. Говорить сейчас с Коссом – лишь умножать взаимную неприязнь. Отвернулся, спросил о чем-то малосущественном одного из солдат.
– Еще я заметил, что у них у всех колотые и рубленые раны, – вновь подал голос Косс. Волевым усилием он запрятал свой гнев и обиду в далекие глубины души. Децим Корнелий Приск прав в своем намерении наказать его, справедлив. За лучшее уехать. Но уехать не посрамленным несдержанным ступидом, а человеком зрелого ума, раскаявшимся, сделавшим все возможное, чтобы искупить свои ошибки. – А германцы обычно начинают с обстрела. Вот хавки эти – мстители – сначала тучу стрел выпустили по нам, потом копья кидали, и только после свои рожи из-за деревьев явили.
– Верно, – Децим улыбнулся. Косс делает успехи, пытается совладать со своей вспыльчивой природой. Если удержит рассудок холодным до своего отплытия, останется в своей должности. Отсидится в Риме до весны, до времени начала британского похода. Хавков во вспомогательных частях Двадцатого легиона нет, а всем прочим не будет дела до трибуна, превысившего в Германии свои полномочия.
От этих мыслей чело легата просветлело, но почти сразу сделалось мрачным: все мечты, намерения и прогнозы есть ничто, пока не найдена казна.
К воротам Оппидума Убиорума подошли ранним утром следующего дня. Кони то и дело сбивались с рыси на шаг, вовсе останавливались, опустив головы. Понукаемые ударами пяток, они дергались в нервный галоп и сразу, повинуясь набранному поводу, тормозили, рискуя жизнями неуверенно сидящих в седлах легионеров. Ауксилариям было проще, верхом они проводили большую часть своих жизней. Не слезая с седел, могли есть, спать и даже справлять нужду. Но и они начинали уставать от многочасового пути без привалов и сна. Глаза слипались, в желудках урчало, головы кружились. Но каждый понимал, что не из блажи легат приказал скакать всю ночь. Отряд не настолько велик, чтобы дать должный отпор, случись германцам задумать нападение, а раненые еще больше затруднят оборону. Идею окопаться лагерем Децим отмел сразу. Время дорого. А до Оппидума Убиорума почти рукой подать. Незачем терять драгоценные часы. Легионеры и варвары-ауксиларии успеют отоспаться, пока он будет рыскать по пристани и опрашивать тех, кто видел, как разгружалась унирема.
Для Косса повторилось все как встарь. Тремя днями ранее он также подъезжал к воротам во главе второй когорты. Только тогда солнце начинало клониться к закату, а сейчас – только-только вставало над черными кромками сосен. Он смотрел по сторонам, вслушивался в каждый звук, стремясь впитать в себя ощущения этого утра, запомнить на все отпущенные ему Парками дни то, что видит, слышит, обоняет. Ведь все это в последний раз. Больше ему здесь не побывать.
Легкие облачка пара от дыхания лошадей и всадников, слаженный топот копыт, скрип подпруг и лязг оружия, тихие стоны раненых и негромкий шепот перебрасывающихся подначками и пошлостями солдат – все это вдруг показалось Коссу таким родным, уютным, умиротворяющим.
– Пора бы Карсе нагнать нас, – заметил Косс, поравнявшись с едущим шагом легатом. Саку-ауксиларию было приказано похоронить павших, а после прочесать окрестности злосчастной поляны, вдруг сыщется место, где грабители закопали золото. Сак уверил, что для поисков ему и его людям не нужно ждать утра, что ночью, при свете факелов, они прекрасно справятся с задачей. Коссу это показалось сущей глупостью, однако легат отчего-то с самонадеянным варваром спорить не стал. Ночью так ночью.
– Не переживай, явится.
– А если он золото нашел?
– Нет там никакого золота, – отмахнулся Децим. – Во всяком случае, того, что предназначалось нам.
Косс хмыкнул, но ничего не ответил. В голосе легата слышалось раздражение, лучше не злить его расспросами. Всегда ровный характер Приска ожидаемо портился в двух случаях: при отсутствии сна и ранениях. Сейчас обе причины наличествовали: бессонная ночь и разодранная волчицей кисть, заботливо перевязанная Креоном. Вдобавок – об этом бывший трибун не знал – у легата под утро дико разболелась голова. То ли от той же невозможности прикорнуть, то ли от роящихся в черепе мыслей.
Посланные вперед гонцы из числа соплеменников Карсы галопом припустили к воротам. Прокричали сонным стражникам, чтоб те, не мешкая, отворяли легату Двадцатого легиона, сопроводив вопли грубым ревом буцины 2. Выслушали в ответ положенное времени суток проклятие и с гоготом поскакали обратно.
В воротах показался серый в яблоках жеребец. На нем мрачный, зевающий префект Лициний в надетой швами наружу и задом наперед тунике. Появление легата ничего хорошего не сулило. Видно, «статуи» молодому Северу найти не случилось. И посему старый волк сам взялся за дело.
Моргнув, префект поселения оборвал свои мысли. Порою даже эти мельтешащие в голове словечки могут ненароком вырваться, и тогда жди беды. Проще не думать плохо ни о ком, тогда и за случайные слова расплачиваться не придется. Вот и насчет «старого» подзагнул. Так вот брякнешь нечто подобное, а Приск оскорбится. Припомнив все, что знает и помнит о командире Двадцатого легиона, Лициний определил для себя темы запретные: возраст, рост, плохие жены и вероломные победы над дочерьми соратников. Возраст – понятно, префект и сам терпеть не мог гадкие шуточки про старых коней и ослабшую мужскую силу. Рост у легата неплох, средний, но Лицинию сильно уступает. Что до жен – так у Приска три неудачных брака, все фурии да гарпии. А еще у него есть дочь. И это вовсе не обсуждается, префект сам свирепел, как раненный вепрь, когда ловил на одной из своих девочек чей-то масляный взгляд.
Когда до передних всадников оставалось с десяток шагов, он устало ударил себя в грудь кулаком и выкинул руку вперед. Децим и прочие ответили на приветствие.
– Лициний, долгих лет тебе и процветания твоему… городу. Прошу, не медля, отправь за лекарями, многим моим солдатам нужна их помощь.
Префект кивнул, обвел взглядом подошедший ближе конный отряд. Добрая половина лошадей несла на себе сразу двоих всадников. Один был здоров и поддерживал сидящего впереди безвольным кулем второго.
– Что произошло? Варвары? – челюсть префекта яростно выдвинулась вперед, от сдерживаемых эмоций он заерзал в седле, как зритель во время особо кровавой гладиаторской сечи.
– Да, – подтвердил Децим. Дальнейших объяснений давать не хотелось. Но придется. Все одно Лициний узнает правду, но во стократ перевранную. – Трибун латиклавий наткнулся в лесу на убитых преторианцев и остатки повозок, направлявшихся к нам в лагерь, – легат подождал, пока префект, округлив обветренный рот, охнет ругательством, и продолжил: – Оставленные следы явственно указывали на племя хавков.
– Ты пощекотал их, да? – хищно оскалившись, спросил Лициний у Косса. Тот дрогнул углом рта и бросил взгляд на Децима, ища поддержки.
– Да, – ответил легат. – Но, к прискорбию, след оказались ложным. А хавки решили отомстить Коссу Атилию Северу за излишнее… рвение в расспросах. Напали на него в лесу. Слава богам, я оказался рядом. Хавки отступили. А их вождь пришел… поговорить.
– Стоило распять его, – сказал Лициний. – Но ты не стал. Ведь так?
– Так.
– Верное решение, легат Корнелий Приск. Не время сейчас их злить. Хотя я бы не сдержался. Восхищаюсь твоей выдержкой.
– Ты поступил бы так же, – Децим тронул коня. Хватит стоять в воротах. Солдатам пора отдохнуть.
Когда последние из верховых вошли в поселение, со стороны леса раздался низкий и протяжный вой буцины.
– Это мои ауксиларии, – сказал Децим Лицинию. – Оставь пока ворота открытыми.
Полсотни верховых на взмыленных лошадях спустя несколько минут въехали в поселение. Жилистый смуглолицый брюнет в бледно-зеленом плаще и длинной кольчуге спрыгнул с седла, с легким поклоном приблизился к Дециму и, тяжело дыша, проговорил:
– Каждый куст облазили. Ничего нет. Там никто, кроме зверья, не ходит.
– Хорошо, Карса.
Отряд, войдя в поселение, сбился вокруг командира. Все, и раненные, и здоровые, ждали указаний. Хорошие солдаты. Не только они, но и весь легион. Подвести их – преступление.
– Размещайтесь в казармах! – приказал легат. – Раненных отдельно. Установите дежурство, кто помогает лекарям. Есть и спать. В полдень сбор. Карса, ты и твои люди спите на два часа дольше.
На лицах солдат отразилось облегчение. Многие опасались, что дневные и ночные приключения – не последнее, что придется пережить до ближайшей трапезы и сна.
Сопровождаемый телохранителями, Коссом и Эмилием, легат направил коня вслед за Лицинием. Только сейчас он понял, насколько устал и насколько самонадеян был, когда планировал, что, отправив солдат отсыпаться, сам, будто не ведающий устали Меркурий, будет прочесывать Оппидум Убиорум вдоль и поперек. Череп раскалывался, виски гудели от ноющей боли, глаза резало. Плохой знак. Луций Корнелий Приск, отец Децима, был сведущ в болезнях, страдал от таких же мигреней и не уставал повторять, что именно они его и доведут до погребального костра, настигнут на какой-нибудь горячей рабыне, скрутят в узел сосуды в голове и разорвут мозг в клочья. Во всей этой требухе отец разбирался отменно, знал, о чем говорит. Но ошибся. Он погиб во время пожара, уничтожившего все его труды, бесчисленные пергаменты, исписанные мелким почерком и полные срисованных с натуры человеческих органов, мускулов и костей.
Эмилий вертел по сторонам головой и, как ученый ворон, повторял:
– Не помню! Ничего этого не помню! Но должен, хоть что-то должен я помнить!
Двухэтажный особняк префекта был единственным каменным строением в поселении. Радушный хозяин отвел легату самую большую и роскошную комнату, с мягким ложем, устланным покрывалом из лисьих шкур. Отказавшись от завтрака и женщины (еще не хватало исполнить в столь неподходящий момент отцовское пророчество), Децим повалился на кровать, прижался пульсирующим жестокой болью виском к твердому подголовнику и забылся тревожным прерывистым сном.
<< предыдущая, 8 глава 1 книги
следующая, 10 глава 1 книги >>
© 2015 – 2017, Irina Rix. Все права защищены.