Веки жгло и слепило. Кассий Дайа хотел загородить глаза правой рукой, но не сумел поднять ее. Что-то тяжелое придавило ее к жесткой циновке. Дайа приоткрыл один глаз. Солнечный луч, пронизывавший клубящуюся в воздухе пыль, ослепил его. Выругавшись, он зажмурился. Поднял левую руку, прикрыл ею лицо, перевернулся на бок, и обнял ту, с которой провел ночь, и которая лежала на его правой руке. Как же все они любят это. Что лупы, что неверные жены, что юные гельветские крестьянки – всем им непременно нужно было спать с Дайей в обнимку, на его плече. Кровь застоялась, с ленивым недовольством подумал он, будет с болью проталкиваться по венам снова. Не открывая глаз, он приподнял голову и сразу уронил ее обратно: в висках застучало.
Дайа застонал. Сколько же он выпил? Много. Пытался не отставать от командира. И ничего не ел. Хотел, но не осмеливался попросить. Раз легат сказал, никакой еды, значит, надо терпеть. Вино ведь тоже насыщает, бывший виноград.
Он вспомнил, как громогласно рассуждал о женщинах, о грядущем походе, о скифах, о Тирренском море и его негостеприимных островах, а своих победах на арене. Легат больше молчал. Дайа запомнил лишь одно: тот рассеянно спросил, то ли у него, то ли у луп, есть ли для женщин иной смысл жить, как не быть матерью. Дайа ответа не знал, но понес какую-то чушь, а лупы во мнениях разделились. Те, что старше, возразили ему: материнство лично им не дало ничего, кроме страданий плоти, разочарований и трат. И только Береника согласилась. Она надеялась на лучшую долю, хотела замуж, большую семью. Так она и сказала Дайе. Потом. Когда он вел ее по коридору, спотыкаясь и налетая на стены, в ее каморку. Но до нее – клетушки в деревянной пристройке – они так и не дошли, завалились в первую попавшуюся комнату, из которой Дайа пинками выгнал заспанную толстуху.
Внутри черепа будто сотни пузырьков одновременно лопнули, причинив жестокую боль: пострадавший от избытка вина мозг с возмущением отверг попытку Дайи сложить разрозненные воспоминания в мозаику. Вроде легат уходил с Береникой. А потом он сам? Да, верно, так и было. Вот это правильно сделал. Будет, что рассказать ребятам. Только внешность лупы лучше приукрасить.
– Береника…, – прошептал он. Его рука сползла с ее бедра на живот, устремилась выше, к груди. Что-то показалось ему странным. Она никак не отозвалась на его ласки. И ее кожа…. Дайю пронзило мыслью, он распахнул глаза и вскочил, выдернув из-под нее руку. И закричал. Увидев ее лицо на выбеленной стене.
Лишь спустя несколько минут, когда на его крик прибежал Таруций и двое солдат, он понял, что это не настоящее лицо, а рисунок. Но настолько мастерски сделанный, что от живого лица отличался только цветом: черным углем на белой стене.
Но не успел Дайа облегченно вздохнуть, как едва утихшему его крику вторили прибежавшие. Оборачиваясь к ним, он скользнул взглядом понизу. И его сердце ухнуло в бездну: у Береники больше не было лица, только череп с лишенными век, вытаращенными глазами. Окровавленная кожа с лоскутами плоти жалкой тряпочкой лежала поверх брошенной на пол комками одежды Дайи: плаща, туники и штанов.
– Это… это не я, не я…, – зашептал Дайа. Солдаты и Таруций попятились от него. – Где… где легат?
– Уехал, – ответил один из солдат, – давно, – и сразу добавил, посмотрев на тело Береники: – Как в Виндониссе. Не тех тогда легат казнил.
– Это не я, клянусь, не я!
– Легат разберется, – оба солдата одновременно двинулись к нему, обхватили под руки и выволокли из комнаты. – Ты, свиная утроба, бери лошадь и скачи в лагерь, доложи!
– Я… я? – подбородки Таруция затряслись.
– Ты. Мы должны остаться здесь. С преступником.
– Но вас двое! Один может….
– Я не преступник!
– Пошел! – не выпуская Дайю, солдат подтолкнул Таруция носком калиги под зад.
– Я плохо держусь в седле!
– Сам беги тогда, здесь не больше двух миль!
Не дав Дайе одеться, они голым вытащили его во двор, привязали крепко к стволу старой яблони и, сев по бокам от него на чурбаки для колки дров, принялись наблюдать за трясущимся на рыси через поле Таруцием.
Из глубин дома раздался женский крик, за ним еще один, и еще. А спустя мгновения из дверей высыпали все лупы, ринулись к солдатам, гомоня на ходу. Один из них остановил их резким взмахом руки:
– Убийца пойман, женщины. Спокойно. Идите к себе, оденьтесь и… приукрасьтесь, – при жестоком дневном свете лупы выглядели старо и жалко. Но ни одна не вернулась в дом. Прижавшись для тепла друг к другу, они стояли гурьбой во дворе, пока солнце не стало припекать, и тогда они разбрелись. Но недалеко, а стараясь держаться возле солдат.
Миновал полдень, а со стороны лагеря так и не показались всадники. Солдаты переглянулись.
– Бросим монету? – предложил один.
– Это не я! – вставил Дайа. Он повторял это вновь и вновь. Но его не хотели слышать, и все чаще он стал получать за свои слова по губам, а лупы подходили и плевали на него.
– Может, кого из них отправим? – второй мотнул головой на женщин.
– Их не пропустят к легату. Монету.
– Ладно.
Кинули. Проигравший влез в седло. Тронул лошадь, с шага перешел в галоп и поскакал через поле к лагерю.
– Это не я, – повторил Дайа. – Я никогда, никогда не тронул бы женщину. Как можно?
– Как? – ухмыльнулся солдат. – А в чем трудность? Ты болван, всего немного потерпеть, и режь-кромсай скифских баб, никто тебе и слова не скажет. Но зачем здесь?
– Это не я! – теперь Дайа взревел. И получил ребром ладони по губам. Рот наполнился горячим и соленым. Он сплюнул кровь. – Ты ответишь мне за это! – прошипел он.
– Отвечу, да, – солдат хохотнул. – Ты к вечеру повиснешь на кресте и завтра к ночи подохнешь. Но висеть будешь до тех пор, пока не сгниешь.
– Я не убийца, и легат докажет это!
– Докажет? Надейся! У него разговор быстрый: прибить к кресту. Прав, виноват – неважно. Три дюжины парней приказал распять, а убийцей был ты! Три дюжины невиновных ребят!
– Не я!
За жаркой перебранкой они не услышали топота копыт. Первыми всадников заметила одна из луп. Она радостно вскрикнула и замахала руками. Дайа и солдат разом замолчали. Атилий Север, отправившийся за ним солдат и еще четверо – телохранители легата – рослые и плечистые гельветы – остановили лошадей, не доехав нескольких шагов до покосившейся изгороди бывшей фермы.
– Развяжите его, – бросил легат, спешившись. Ни на кого при этом не смотрел, и потому солдат, что стоял навытяжку рядом со связанным Дайей, осмелился уточнить:
– Кассия Дайю? – и сразу втянул голову в плечи под тяжелым взглядом.
– Вы связали кого-то еще?
– Но ведь он убийца!
Легат скривился. От высокого и резкого голоса легионера загудели виски. Вино в заведении Таруция не отличалось качеством, и оттого похмелье было жестоким. Взглянув утром на свое отражение в серебряном зеркале, он нашел, что постарел за ночь лет на пятнадцать: морщины стали резче и глубже, а цвет лица приобрел землистый оттенок, что бывает скорее у несвежих трупов, чем у живых. Щурясь от яркого солнечного света, он скользнул по легионеру взглядом, отметив про себя его цветущий вид и гладкость кожи.
– Почти все убийства в Виндониссе произошли после того, как Кассий Дайа… покинул легион, – сказал он. – Он не может быть убийцей.
– Да кто знает, где он был? Быть может, ходил вокруг лагеря и…!
– Я знаю. Не в Виндониссе. Отставить разговоры. Развязать.
Солдат подчинился. Неприкрытое раздражение в голосе всегда сдержанного Севера – нечто новое, и за лучшее остеречься. Недоверчиво хмыкнув – тихо, чтобы слышал только Дайа, – он развязал узлы.
– Я тебе все это припомню, – пообещал ему Дайа, растирая затекшие запястья.
Легат услышал его шепот.
– Отставить, Дайа, – сказал он. – Оденься. Идем. Покажешь.
– Да, командир! Моя одежда, она… там…, где Береника.
– Береника? – по лицу легата скользнула тень. – Молодая иудейка?
– По матери она гречанка, – зачем-то уточнил Дайа. – Он содрал кожу с ее лица, а еще….
– Мне сказали. Но не сказали, кто жертва.
В комнатке было душно, вокруг тела Береники роились мухи.
Комната была так мала, что Северу пришлось переступить через тело, чтобы добраться до окна и открыть ставни. Каморку залил солнечный свет. Дайа со страдальческой миной застыл над ворохом своей одежды. Она пропиталась кровью, натекшей с содранной плоти.
– Выстирай. На солнце высохнет быстро, – сказал ему легат и, сняв плащ, взмахнул им над телом, разгоняя мух, потом кинул его Дайе: – Прикройся.
– Да, командир, – Дайа обернул плащ вокруг бедер, нагнулся, чтобы сгрести свою одежду, и замер, не решаясь дотронуться до окровавленного лоскута кожи. Беспомощно оглядевшись, он натолкнулся глазами на лицо на стене и громко вскрикнул: при солнечном свете оно было еще живее и прекраснее, чем в недавнем сумраке.
Луций перехватил его взгляд. Его и без того резкие черты обострились, челюсти стиснулись, заиграли желваки.
– Как же она была красива, – проговорил Дайа. – Я сразу и не понял, посчитал дурнушкой. А эта тварь…. Он видит красоту и глумится над ней! Что он хотел этим сказать, что?! Зачем забрал ее красоту и оставил ее на этой проклятой стене?!
Легат никак не отреагировал на его слова, перевел взгляд на тело, склонился над ним.
– Он перерезал ей горло, – его голос был будничным, бесцветным, как у менялы, что отсчитывает медяки в обмен на сестерций. – Тонкий разрез, хорошее лезвие. Позови парней.
– Да, командир.
Дайа с облегчением попятился в коридор. А Луций, оставшись один, с отвращением посмотрел на рисунок на стене. Как опрометчиво. Как опасно. Но девушка была особенной. Сквозь грубые черты ее лица была видна красота. И она была чистой, несмотря на ремесло и место, в котором занималась им.
– Она спрашивала о тебе, командир, – голос вернувшегося Дайи вырвал его из задумчивости. – Без умолку трещала….
«…только не говори, болван, что она рассказала тебе, кто нарисовал ее…».
– …говорила, что не собирается оставаться в этой дыре, что с ее красотой ей открыты двери лучших заведений Церы, а то и Рима….
– Что еще? Упоминала врагов, недоброжелателей?
– Нет, командир, ничего такого. Я велел ей молчать – мне мешает болтовня, когда я пьян – и повел ее из большой комнаты…. Помню, как шли, потом ввалились сюда…, – он нахмурился. Огляделся: – Нет, не сюда, там иначе было, сундук стоял…. И бабу жирную я в коридор выпихнул…, – Дайа замолк: неведомые твари внутри его черепа застучали молоточками по вискам. Страдальчески скривившись, он пробормотал: – Вот ведь дерьмовое вино, череп раскалывается!
Легат ничего не ответил на эти жалобы, обратился к солдатам, что безмолвно стояли за спиной Дайи:
– Кто-нибудь приходил ночью в заведение?
– Не было никого, командир, – ответил один.
– Бродяга, – ответил второй, и первый воззрился на него с удивлением. – Ты отлить отходил, помнишь? А задержался так, будто не отлить, а отложить!
– Что за бродяга? – в тусклых глазах легата заплясали огоньки.
– Бродяга, – пожал плечами солдат. – Темно было, я его не рассмотрел. Он, выходит, со стороны города появился. Прошел мимо меня, постучал в дверь. Уверенно так шел, и я подумал, может, раб Таруция. Меня он поприветствовал. А Таруций не рад его был видеть. Тот шептал ему, но Таруций не дослушал, ругнулся и захлопнул дверь. Он и ушел.
– Куда?
Солдат открыл рот, чтобы с готовностью ответить, и застыл. Моргнул, нахмурил лоб.
– Он не пошел обратно, а обогнул дом, так?
Солдат сглотнул.
– Откуда ж мне было знать, что это убийца? – промямлил он, потупившись. Дайа тоже опустил голову, чтобы никто не заметил, как злорадно засияло его лицо.
– Я тебя обвинил?
– Нет, легат Север.
– Он влез внутрь через окно, да, командир? – чересчур радостно воскликнул Дайа.
Легат пожал плечами.
– Он затаился, – продолжил Дайа. – А как я заснул, проник сюда и.…, – он скорбно сдвинул брови и посмотрел на тело Береники.
– Или это просто бродяга, Дайа. Надо спросить у хозяина – как там его? – что хотел этот человек. Приведите его.
Солдаты переглянулись, и тот, кому выпало скакать за легатом, осторожно заметил:
– Таруций – хозяин этого заведения…. Мы сначала отправили к тебе его, верхом…. Ждали-ждали. И решили, что его не впустили к тебе. Бросили монету, кому ехать следующему…. Выпало мне и….
Легат перебил его:
– Ищите его. Вы двое и мои гельветы.
– Но твоя безопасность, командир? – попытался возразить Дайа. – Эта тварь может быть рядом и….
– Он не убивает мужчин, – Луций поднял с пола худое шерстяное одеяло и накрыл им тело Береники. – Идем. Осмотрим дом, каждую комнату. И снаружи. Быть может, он оставил… следы.
Время шло, легче Кассию Дайе не становилось. Молоточки внутри его черепа сменились на Вулканов молот, глаза грозились лопнуть от внутреннего напряжения, во рту стоял тошнотворный привкус. Который час он бессловесной собачонкой таскался за легатом, для вида переворачивал дурно пахнущие тюфяки, заглядывал в сундуки и ящики. Наконец, улучив момент, когда Север надолго задержался у приотворенных ставней окошка в отхожем месте, Дайа метнулся в погреб, на ощупь нашел там бутыль с вином, сбил горлышко о стертую ступень и припал к нему ртом, рискуя порезать язык об острую кромку. Верно, виноград, из которого это вино получилось, рос в непроглядной чаще. Таким безвкусным и водянистым оно было. Но муки похмелья оно уменьшило, и из погреба он поднялся другим человеком, неся за спиной вторую бутыль.
Легат по-прежнему разглядывал подоконник. Дайа, перед тем, как войти, зажал нос пальцами: смрад, шедший из дыр в полу, вызывал у него рвотные позывы. Так легко возвращать обратно добытое с риском вино он не собирался.
– Подойди, Дайа, – не оборачиваясь, велел легат. Дайа подчинился. Проходя мимо дыр в полу, почувствовал, как закрутило кишки внутри, к горлу подкатила тошнота. Нужно снова выпить, тогда станет легче. По счастью, бутыль не запечатана, лишь заткнута пробкой. Дайа быстро вытащил из-за спины бутыль, вырвал пробку, поднес горлышко к губам и даже успел сделать глоток, когда Север резко обернулся. Дайа подавился, закашлялся. Вино оказалось густым и… жирным.
– Масло! – гадливо скорчившись, Дайа принялся отплевываться.
Легат изменился в лице. В три шага дойдя до Дайи, он вырвал у него бутыль и метнул ее в стену. Дайа зажмурился и вжал голову в плечи. Осколки и брызги обдали их обоих.
– Болван, – оттолкнув Дайю в сторону, Север вышел из помещения.
Бормоча извинения, Дайа поспешил следом. Похоже, прав был караульный: траур легата по сыну не пройдет для легиона бесследно. Не припоминал он за ним вспышек гнева, наказания были частым делом, но за дело, по Уставу, ничего личного.
Скрипучий внутренний голос прорезался из недр души и принялся стращать: легату расследование в тягость, он назовет виновным тебя, Кассий Дайа, и ты повиснешь на кресте, которого уже избежал однажды.
Крепко задумавшись, Дайа застыл посреди коридора. И не пошел вслед за легатом в большую комнату, где собрались все лупы, а направился к выходу из дома. Остановился на пороге, огляделся по сторонам: не сбежать ли, пока не поздно? Никто не увидит. Солдаты и гельветы ускакали на поиски Таруция. Осталось две лошади: кобылка, на которой приехал ночью сам Дайа, и тяжелый жеребец-испанец легата. Он ускачет далеко, продаст лошадей и….
Размышления прервал топот копыт: из-за дома выскочил взмыленный мерин, с него спрыгнул один из гельветов-телохранителей, Фелан, огромный, черноволосый, с испещренным оспинами грубым лицом:
– Где легат? – прорычал он.
– В доме. А что…?
– Нашли Таруция!
Дайа вмиг забыл о побеге. В нем проснулся азарт охотника и мстителя. И уже другой внутренний голос, не тот по-старушечьи надтреснутый, что убеждал бежать, пока не поздно, а лающий грубый, как у гельвета Фелана, спросил с презрением: как мог ты даже помыслить о побеге? Убийца любимой Офилии должен быть пойман! Сбежать? Ты – тряпка, Кассий Дайа, а не мужчина. Будь ты мужчиной, поклялся бы, что не прикоснешься ни к какой женщине, пока убийца не будет пойман! Устыдившись, Дайа начал произносить слова клятвы, но вовремя остановился: его ждут битвы, а сношения поднимают боевой дух, воинскую смекалку и утраивают силы, это всем известно. Нельзя. Не время.
Но он все же принес клятву, другую, но оттого не менее страшную: не отступит, пока не сдерет с черепа убийцы его собственное лицо.
Он догнал гельвета. Тот широким чеканным шагом шел, не смотря по сторонам, туда, откуда слышались голоса – легата и женщин. Судя по обрывкам фраз, отдельным словам, Север выспрашивал у них, не видели ли они кого постороннего ночью. Когда вошли, одна из луп сбивчиво рассказывала, как пошла в ночи к отхожему месту, но услышала шорох внутри, и решила обождать. Ждала долго, потом не выдержала, распахнула дверь, а внутри никого не было. Почудилось, решила она.
– Не почудилось, – отозвался легат. – На подоконнике следы от…, – он обернулся на вошедших и закончил: – Калиг. Небольшого размера. Нашли хозяина?
– Командир, – Фелан прошел на середину комнаты. – Он доехал до лагеря, его впустили. Лошадь он оставил караульным, они отвели ее в конюшню. Сказали ему, куда идти. Должны были сопроводить, болваны, но нет, поленились…, – желваки гельвета яростно заиграли. – До твоего шатра он не дошел. Его видели на окраине лагеря, многие, но в центре – никто.
– Вы нашли его?
– В палатке мастерового. Той самой, в которой…, – гельвет оглянулся на Дайю, и тот инстинктивно попятился. – Мертвым. Горло перерезано. От уха до уха.
– А лицо? – охнул Дайа.
– Лицо на месте.
– Что мастеровой? – легат поднялся с низкого ложа, на котором сидел.
– Жив.
– Я говорил тебе, командир! – воскликнул Дайа. – С ним нечисто, с этим Папием!
– Не Папий это! – отмахнулся от него Фелан. – Он с рассвета на отладке орудий, проверял, чинил, смазывал, все время на виду. И это другой конец лагеря от его палатки.
– Что ж, это хорошо, – спокойно произнес легат.
– Хорошо? – вырвалось у Дайи.
– Нет сомнений, что это человек из легиона. И он посещал это заведение ранее, был знаком с Таруцием. Увидел его в лагере. И убил из опасений, что тот вспомнит его появление этой ночью тогда, когда все его товарищи разбежались. Он знал, что Папий далеко от своей палатки. Он – не пришлый, знает легионные порядки, кто есть кто. Нужно найти всех, кто видел Таруция в лагере. Кто-то да вспомнит, с кем он говорил, с кем ушел. Милые, – он оглянулся на луп, – за вами пришлют повозки. Через вас…, – он помедлил, смысл фразы выходил двояким, – пройдет весь легион. Вы укажете на тех, кто посещал вас. Это будет оплачено.
– Но ведь это тысячи человек, – пробормотал Дайа.
– У нас есть две недели до отхода на восток. Переписать всех, кто бывал здесь, особое внимание – тем, кто служит дольше двух лет. Новобранцы не застали убийств в Виндониссе. Но исключать их нельзя. Возможно, младший брат подражает старшему, или племянник дяде или сын отцу.
– Так выходит, те, которых ты приказал казнить, не были виновны! – воскликнул Дайа. – Убийства ведь продолжаются!
– Они были виновны. Признались. Без пыток и принуждения.
– Они могли скрыть имя того, кто сумел не попасться, – предположил Фелан.
– Могли, – согласился легат.
– А еще…, – ноздри Дайи дрогнули, он покосился на гельвета.
– Что, Дайа?
– Еще, командир, я ведь тоже был приговорен к казни, однако ж…, – он снова метнул быстрый взгляд на Фелана.
– То, что я заменял казнь рабством для осужденных солдат, для Фелана никогда не было тайной. А теперь об этом знает весь легион. От солдат твоей центурии.
– Командир, я ни единым словом не…, – Дайа снова попятился и при этом положил руку на сердце.
– Твои товарищи говорят иначе. Стигий допросил их всех этой ночью. От тебя они много чего узнали.
Дайа побледнел. Проклятые сплетники! Он о них думал, когда ночью просил легата дать сбежать из лупанара всем самовольно отлучившимся, а они?! Сдали без колебаний!
– Так что ты хотел сказать, Дайа?
Дайа проглотил застрявший в горле ком. Кажется, легат не в гневе. Сказал, как данность. Без упреков.
– Я говорю…. Один из них мог снова стать свободным, как я, и вернуться! Срезать клеймо и….
– Весь легион запомнил их лица, – возразил Фелан, его грубые черты при этом исказились от ярости, и Дайа нутром почуял: убийца отнял у гельвета нечто дорогое сердцу. Надо бы спросить при случае. – Ты сказал, у него короткая ступня, командир. Как и у всех тех. Мы легко найдем его.
– Не короткая. Небольшая. Обычная для мужчины среднего роста или ниже. Ты говорил, Дайа, караул на воротах впускает в лагерь луп?
– Да, командир, но….
– Их много, этих женщин?
– Нет, командир, не больше дюжины. Дело-то рисковое, тем более, что парни бегали сюда и….
– Кто-то из вас бывал в лагере? – легат повернулся к женщинам. Все замотали головами, а одна ответила:
– Мы здесь без отдыха работаем, господин, не до бега нам. А в лагере – мне один из ваших рассказывал – промышляют девки из городских, те, что без хозяина, без защиты, сами по себе.
– Они могут быть полезны, – произнес Север задумчиво.
– Шлюхи всегда полезны, – пробормотал Дайа. Легат его, казалось, не услышал, зато гельвет грозно сдвинул брови и ткнул под дых: молчи!
– Ты поможешь Стигию найти их и расспросить, Дайа.
– А что нужно узнать, командир?
Легат не ответил. Кивнув на прощание лупам, он вышел из комнаты, бросив через плечо, что должен осмотреть все комнаты еще раз, но следовать за ним не нужно.
– Так что же надо узнать? – беспомощно повторил Дайа свой вопрос.
– Причуды тех, с кем они спали, – ответил ему гельвет. – В прошлый раз это помогло. Женщина из местных, вдова, указала на одного из тех скотов. Она замуж снова хотела, ходила с мужчинами, если звали. Он едва не убил ее, распалившись. Изувечил. Она – баба крепкая, смогла вырваться и убежать.
– Они убили кого-то, тебе близкого? – осторожно спросил Дайа, и лупы обратились в слух: похожий на дикого вепря варвар тронул их черствые души грубой красотой и мощью. А если он вдобавок носит в сердце боль, то привлекателен вдвойне.
– Дочь, – отрывисто ответил тот.
Дайа вздохнул:
– И мою любимую.
– Я знаю. Помню ее. После нее осталась девочка.
– Легат сказал мне, – кивнул Дайа и добавил не без гордости: – Похожа на меня!
– На тебя? – рассеченная давним шрамом бровь Фелана иронично изогнулась. – На легата! Красавица растет. Зеленые глаза. – Очевидно, Дайа изменился в лице, не сумел скрыть чувств, и гельвет расхохотался, хлопнул его по спине: – На тебя, на тебя! Пошутил я, а ты болван! Синие глаза у девчонки, и нос твой!
<<предыдущая, Глава 4
следующая, Глава 6>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.