ᚠ Fé vældr frænda róge,
føðesk ulfr í skóge…

Смерть из жизни. Жизнь из смерти. Нет прямых дорог, есть закольцованная вечность. Круг с отсечками: рождение, взросление, борьба за женщин, за золото, за земли, гибель в этой борьбе, и вновь рождение, взросление…

Изредка тебе удается преодолеть эту зарубку, сделанную топором Тора в древе жизни, и дать жизнь сыновьям, убелить голову инеем седины и покрыть имя свое нестираемой славой.

А после? После все начнется снова, и великий конунг всех северных земель, оплаканный сынами и женами, вновь станет безвестной былинкой: сыном рыбака или вовсе псом, или иной какой тварью вроде рыбы, что родится и, не осознав себя, отложит икру и вернется обратно в круг перерождений.

Старики – те, что почитают свои прожитые годы за великую ценность и равняют их с великой мудростью – говорят, я не прав.

В их разумении, в сказаниях их дедов и пращуров, в нескладных песнях дурней-скальдов, земная жизнь – лишь одна. И твой выбор, быть ли червем, что будет раздавлен поступью богов, или быть великим воином, ярлом, конунгом, что за жизнью встанет вровень с богами, сядет подле Одина, и станет пировать с ним.

Лишь глупцы, наделенные силой, но не умом – рубаки навроде Борга, – могут верить в это. Все-Отец отдал глаз за мудрость. И обрел ее, как всем известно. Но в чем мудрость день за днем рубиться смертно, без уловок и хитрости, а после пить перебродивший мед и рвать зубами жесткое мясо вепря?

Нет, брат Борг, Один – не тебе чета и таким, как ты, пням многосильным. Он принял смерть на древе жизни, он познал ее, вися на нем, и он вернулся. И стал тем, кем стал. И после Рагнарёка он вернется снова. И снова будет жизнь, и борьба, и смерть, и снова жизнь. И снова Рагнарёк…

Я родился в середине осени. К тому времени те из мужчин, что выбрали жизнь не воинов, но землепашцев, собрали урожай. Небывало скудный даже для наших скаредных на плодородие мест. Его не хватило бы и до дня, когда день становится равным ночи. И рыбы в то лето было мало. И зверя. Все твари будто сговорились покинуть забытое богами место, которое стало моим домом, и отправиться в богатые жирные земли.

Вскоре после моего рождения мой отец, Торстейн, вернулся из набега на восточные земли, населенные русами. Поредевший – до одного корабля из ушедших четырех – флот ярла Хальфдана привез невеликую добычу из нескольких ниток бус и бочки с солониной, и завернутое в шкуры тело самого ярла, умершего на пути домой от плохой воды.

Отец вознес хвалу Одину за то, что послал ему сына, и подарил моей матери нитку бус. Она была молодой, моя мать, неплохо владела луком и щитом. И потому в весенний набег они ушли вместе. Отдавая меня своей сестре, она повесила мне, своему первенцу, на шею оберег – нанизанные на синий шнур пять бусин – часть невеликой добычи моего отца.  И наказала сестре, толстой и рябой Хельге, беречь меня и хорошо кормить.

Разумеется, Хельга забрала у меня оберег, едва драккар с моими родителями покинул бухту. С того дня и до зимы, пока жива была в ее худой памяти строгость материнского наказа, наравне с ее собственным сыном Боргом я кормился ее жирным молоком. Но пришла осень, корабли не вернулись. Настала зима, еще более скудная на запасы, чем прошлая, и подле изобильных грудей Хельги остался лишь Борг, мне же пришлось довольствоваться дрянной похлебкой из рыбных потрохов, которой в нашем селении кормили дряхлых стариков и старух. Этим траченным жуком пням и корягам еще до холодов стоило закончить свои жизни, бросившись с утеса в прибой и освободить семьи от своих жадных до съестного ртов, но смелости на то в них не было, как и твердости в новом ярле, который, заразившись от русов каким-то смиренным учением, привечал убогих и больных превыше здоровых и сильных.

Оттого, недоедая, я совсем не рос, но чах и скукоживался, как морошка на ветру. А Борг раздавался ввысь и вширь вдвое быстрее своих сверстников.

Тогда я помнил все. Все, что было со мной до этой жизни, в жизни прошлой. Потом стерлось. Осталась суть. И яркие картинки, которые никак теперь не составить в воспоминание.

Один мудрый человек с востока, сухой как прошлогодняя трава, сказал, таков порядок: тебе не дано помнить минувшей жизни, но ошибки этого минувшего для тебя прошлого ты должен исправить, иначе погибнет твой дух.

Кюна. Я служил ей. Долгие годы. Ходил с ней в набеги. Она была отважна. И мудра. Удача никогда не изменяла нам. Мы проходили без потерь по большой воде, занимали богатые дома, и их хозяева прислуживали нам…

Я закончил свой путь немолодым, по весне, сопровождая ее в набеге. Врезалось в память, что она осталась прежней, не постарела. Разве что самую малость. Верно, в ней текла кровь богов. И Борг был в той жизни тоже. Но в этой ничего не помнит. Пень.

В чем же ошибся тогда? Где оступился? Отчего я был отлучен от нее и брошен в тоскливое и жалкое бытие? Я задавался этим вопросом каждое утро, когда сны, несшие в себе обрывочные воспоминания о минувшем еще держались на поверхности, как невесомая паутина меж стеблей травы на рассвете.

Моя рябая тетка Хельга и ее муж Тир отправили меня пасти скот, едва мне исполнилось шесть. С собой выдавали снасти – чтобы чинил, – или корзинку – чтобы собирал грибы, ягоды и съедобные корешки.

На ночь меня клали на скамье у входа, чтобы я сторожил их покой, и я спал вполглаза, боясь, что лишусь и этого худого дома с его дрянной похлебкой. Не раз и не два я вовремя поднимал тревогу, заслышав шорох и шаги за дверью, и лихие люди убегали прочь. Вступать в открытый бой с проснувшимся хозяином дома – отцом Борга – они не решались: разбуженный, он становился свирепым, как Фафнир, и был способен сокрушить – гора из мяса, костей и жира – своды этого мира, не говоря уж о черепах простых воров, понадеявшихся на его крепкий хмельной сон.

Перво-наперво Тир, отец Борга, одаривал меня пинком или оплеухой. За то, что разбудил. Но после, разобравшись, звал в подпол и там отрезал хороший кусок от подвешенной к потолку свиной туши в награду за то, что охранял дом лучше дворовых псов. Еда богов. Засыпая, я мечтал только об одном: чтобы воры предприняли еще одну попытку.

В год, когда мне и Боргу исполнилось по тринадцать лет, ярл ступил на тропу, ведшую в тоскливое царство Хель. В его руку успели вложить меч, но умер он не славно: в своей постели, седым и угрюмым стариком. Владение осталось его сыну, такому же угрюмцу, что делал все, чтобы закончить как отец, покойно и бесславно.

Но корабли он все-таки строил. И воинов собирал. Чтобы отправиться на восток (будто бы нет иных путей), в земли русов (будто бы нет иных народов), и вернуться – на этот раз – с богатой добычей. Но не в набег он собирал воинов и снаряжал корабли. Не таков он был, чтобы налететь вихрем и оставить после себя разорение, а с собой увести золото, серебро, скот и рабов. Нет. Он решил отозваться на призыв конунга из русов, что держал заставу на торговом речном пути. Лихие люди повадились грабить торговые суда на подступах к его заставе, и купцы стали избегать этого пути, и конунгство занялось хиреть.

У меня свело челюсти от тоски, когда Тир и Борг, придя ранним утром после тинга, рассказали о цели похода. Но я не показал вида: лучше худой поход, чем никакого.

Возраст – мой и Борга – уже позволял войти в дружину ярла и отправиться с ним. Оставалось показать свои умения и доказать полезность. Борг уже все показал и доказал. Прямо на тинге. Даже не поднявшись со скамьи, не обнаживши меч, не вскинувши щит. Его стать говорила громче лязга мечей и стука щитов. Ярл принял его в дружину за исполинский рост, великанскую ширь и зычный рык.

В полдень того дня я уговорил соседскую девчонку последить за козами, а сам припустил со всех ног в ярловскую гридницу. Туда, куда сходились все мужи и юноши, желавшие отправиться с ярлом.

Желающих было мало, две дюжины, если считать со мной. Рыбаки, землепашцы, немалых или слишком юных лет. И всего пятеро бывалых воинов.

Ярл Хъярре хмуро оглядел тогда нас всех, на мне вовсе не задержал взгляда. Лишь махнул рукой: вон его.

Воины ярла подхватили меня под локти, поволок вон из гридницы под обидный людской гогот.

– Торстейна сын…, – крякнул кто-то.

– Которого Торстейна?

– Который сгинул давно, и долг мне не отдал.

– Мелковат, будто рабское семя, не наше…

– При Тире приживает…

– У которого Борг сын?

– У которого Борг.

– Одарили Один и Фрейа Тира с Хельгой! Красавец, сила! А это что? Плевок богам в лицо. И как его Хельга с Тиром оставили? Сбросить бы с утеса да…

Я успел крикнуть им, что о воинском деле знаю более их, что был в сотнях набегов с моей кюной, был ее правой рукой. Но вряд ли меня расслышали за собственным гоготом и хрюканьем.

Лишь один голос – женский, надтреснутый, хриплый – молвил в мою защиту и честь, что еще не видал мир такого чуткого стража, как я. Что ни лихой человек, ни мышь, ни даже болотная мошка, которая так мала, что не увидеть глазу, не прошмыгнет мимо меня не замеченной.

Под это восхваление меня выкинули из гридницы, я пролетел полдюжины шагов по воздуху, еще три пропахал носом раскисшую после дождя землю и уткнулся макушкой во что-то смердящее и скользкое. Протухшая рыба.

– Верните его! – услышал я сквозь жужжание мух, подхватившихся в воздух с воняющей смертью кучи.

Воины ярла, те самые, что вытолкнули меня из гридницы, снова подхватили меня под руки, подняли, развернули и мягким – чтоб не упал – пинком отправили обратно. От моей латаной рубахи рыбный смрад передался их рукам, и они забранились мне вслед.

Оказавшись перед ярлом, я поискал глазами свою спасительницу. Надеялся робко, что это она, моя кюна. Нашла меня, пришла спасти, забрать обратно, в мир битв и пиров. Она тосковала по мне. Там. В иной жизни. Это я помнил. И знал.

Но это была не она. Ее я узнал бы. То была мать ярла. Старая, гнутая жизнью.

– Стеречь твой сон будет, – сказала она, повернув свое сморщенное ветрами и временем лицо к хмурому сыну, – оружия, кольчуги, шелома и щита ему не надо, ест – Хельга сказывала – как птица малая, миски жидкой похлебки ему довольно. Бери, пригодится.

Ярл дернул своим угрюмым тонкогубым ртом под вислыми усами и махнул рукой: пускай.

– Бьёрн! – пронесся над притихшей толпой зычный рык — это Борг радостно взревел и от радости своей подпрыгнул на месте и выкинул вверх сжатый кулак. – Брат! – от прыжка его по всей гриднице прошла дрожь, жалобно заскрипели старые бревна, посыпалась с потолка труха.

– Борга не бери, – сказала ярлу на ухо мать. Так тихо, что расслышал только я. – Быть беде, если возьмешь.

Ярл вновь дернул ртом, но уже упрямо, мотнул головой: иди, старая, по своим делам и не лезь в дела мужчин.

Она вновь зашептала ему на ухо, поглядывая то и дело в сторону Борга и Тира, что, забеспокоившись, отвесили одинаково свои рыжебородые челюсти, силясь расслышать ее говор, да переминались с одной ноги на другую.

Я задом протиснулся к ним.

– О чем говорят? – спросил Борг.

– О тебе.

– Обо мне?

– Говорят, ты надежда и опора ярлу будешь, – соврал я. – Если силу твою соединить с моей хитростью. А один пропадешь, так говорят.

– Дело говорят, – не стал спорить Борг, а Тир заворчал неразборчивое, но, видит Один, бранное. – Мне с братом плечом к плечу всяко сподручнее. Брат доглядит там, где сам не догляжу, услышит, что сам пропущу.

Тир хмыкнул презрительно.

– А ты глаза раскрой шире, да уши под волосом не прячь, и обойдешься сам по себе, и добычу делить на одного будешь, а не среди двоих.

Не жаловал меня Тир, не любил. Терпел, да. Из страха перед Хельгой, а та из страха перед моей мертвой матерью. Провидец уже во второй мой год сказал, что нет боле моих родителей среди живых, но наказал ей глядеть за мной в оба глаза, иначе утянет ее Хель в свое тоскливое владение раньше срока. Это я узнал от соседей, добрых людей, недолюбливавших Хельгу и Тира из-за обычных для наших худых мест споров за кусок земли, который мог уродить хоть что-то, а не стоять стылым камнем в тумане.

Вернувшись домой в тот день, я потребовал у тетки вернуть оберег, оставленный мне матерью. Помнить его я не мог, рассказали соседи, те самые добрые люди, что был шнурок с пятью бусинами, краше и бесценнее которых не было даже у жены ярла.

Хельга поджала свои тонкие губы, теснимые в птичью гузку мясистыми щеками, достала из-под шкур, на которых спала с Тиром, короб и раскрыла передо мной. Он был полон украшений: серьги, ожерелья, обручи, фибулы. Теперь я понимаю их невеликую стоимость – бронза, медь, грубая работа, – но тогда я был поражен: такое богатство, оказывается, хранилось в доме, в котором я вырос, а я и не знал. Ведь если б знал, то… Нет, оборвал я в тот миг свои мысли. Я страж, но не вор.

Хельга достала со дна короба синий шнурок, на который через узелки были нанизаны пять бусин. Такими жалкими они показались мне в сравнении с остальными украшениями. Мелкими, блеклыми. Одна была зеленой и похожей размером и формой на человеческий зуб из задних рядов, остальные были мельче, светлого оттенка. Не драгоценные камни, как говорили соседи, а глина, покрытая глазурью.

Проглотив разочарование, я взял у тетки оберег и повесил себе на шею. Моя собственность. До того дня у меня не было ничего своего. Одежду я донашивал за Боргом, за ним же доедал крошки, догладывал кости. Теперь я не считаю серебра и злата, мои одежды из тончайшего льна, восточного шелка и драгоценного меха, но эти бусины на обветшавшем за годы синем шнурке и поныне со мной. Оберегают меня от бесславной смерти, от буйства вод и ветров, от подлых людей.

Вместе с Боргом мы явились в гридницу на сбор дружины. Было шумно, тесно. Бывалые воины – те, что уже ходили с ярлом в набеги, – громко шутили, толкались, бранились меж собой, остальные вели себя скромнее, тише. Но к бочонку с хмельным медом подходили не реже бывалых.

– Для храбрости, – шепнул мне Борг, мотнув головой на бочонок, зачерпнул сам, отпил, крякнул от удовольствия, прикончил его до конца и загреб пятерней вяленой ягоды из корзины возле бочонка, отправил в рот. Прожевав и проглотив, икнул. – Туго ягода идет, запить надо, – зачерпнул еще меда, выпил ковш, второй, третий. Четвертый осилил лишь на две трети, рыгнул, протянул мне: – Выпей и ты, брат Бьёрн, добрый мед.

Никогда прежде не пробовал я меда. К праздникам Тир покупал бочонок или два, чтобы угостить родню или важного гостя. И выпивался он весь без остатка. Из любопытства я раз лизнул донышко пустого бочонка и сплюнул: вкус отдавал кислотой и плесенью.

Но этот мед был вкусным, щекотал язык и небо. Последовав примеру Борга, я загреб горсть из корзины с ягодами и сразу получил по руке: Хильде, горбатый и хромой прислужник ярла. Его правая рука. Говорят, когда-то он был статным и красивым, и пел и плясал так истово, что все думали: не иначе Тор вселился в этого молодца. Боги благоволили к нему. Он умело обращался с мечом и кормилом, и они приносили ему серебро и злато. Прекраснейшие из дев мечтали выйти за него. Но пришел год моего рождения, и боги оставили его, как оставили моего отца и его ярла. В том набеге они были вместе. Завлеченный коварными русами в ловушку, ярл потерял три корабля из четырех. Силками русов была бухта, с виду безопасная, покойная, с высокими берегами и стеной непроглядной хвои. Но в ней странно, непредсказуемо дули ветры, и еще более свирепо вела себя вода, в одних местах недвижимая, будто болото, в других – вертящаяся уходящей в глубину воронкой. Не иначе, как колдовство заставляло безумствовать ветра и воды.

Хильд сумел обойти эти воронки, поднимавшиеся выше мачты одиночные волны, справился с порывами ветра, что угрожал перевернуть драккар. И почти достиг спасительного выхода из бухты, когда начался шторм. Теперь кипели воды и бесновались ветра не только в бухте, но и открытом море. И не было спасения. Впереди была смерть от воды. Сзади – на берегах бухты – бесчестная смерть от рук русов: те плясали и с хохотом звали высадиться, чтобы принять от рук хозяев этой земли заслуженную смерть. И способы ее были один другой позорнее: повешение, сдирание кожи, посажение на заостренный кол.

Мой отец решил за них за всех, вскочил с весельной скамьи, подрубил снасти, содрал парус, и стало легче: драккар уже меньше мотало и кидало меж волн.

– Руби мачту! – взревел ярл.

Отец подчинился. Он был хорошим воином, но плохим лесорубом. Рубил не так, как следует, без науки. Упав, мачта едва не перевернула драккар, он зачерпнул правым бортом. И придавила собою кормчего, переломала его. Сделала из него хромого горбуна, о котором боле не грезили прекраснейшие из дев, и в мошну которого боле не тек ручеек серебра. И в этом он винил моего отца. И за это ненавидел меня.

– Не положено тебе меда и ягод, – прошипел он.

– Отчего это? – округлил глаза Борг. – Бьёрн – такой же, как и все мы, дружинник.

– Такой да не такой, – фыркнул Хильде и оттер меня от бочонка своим перекособоченным задом, – весь медовый зал слышал, что сказала Брига, мать нашего господина: ты сторожевой пес, мелкий, брехучий, и положены тебе рыбьи потроха и объедки, а не пища воинов и мед.

Я догадался, к чему идет, и едва не расплакался над своей долей, как какая-нибудь саксонская монашка, обнаружившая себя брюхатой: жизнь уперлась в загаженный тупик, и за лучшее покончить с ней разом, а не копошиться охочим до любой, даже самой пакостной, жизни червем в этой куче дерьма. И мне было бы это сделать куда легче, чем той монашке: ее-то ждали вечные мучения за грех самоубийства, я же знал, что проснусь в новой жизни, и в ней мог надеяться на встречу с моей кюной. Мог надеяться. Мог верить. Но не знать. Не оттого ли я стиснул зубы тогда, а не вышел восвояси из гридницы, чтобы прыгнуть с утеса? Оттого. Я знал, что должен пройти до конца этот путь. Познать все горести и потери, испытать отчаяние и гнев, одолеть неодолимое. И тогда… в этой жизни или в следующей, только тогда я снова встречу ее.

– Брига, мать нашего господина, сказала, вас всех спасет мой слух и мое проворство. А какое проворство в кольчуге? Поспешание дряхлой старухи до выгребной ямы. И что услышишь в шлеме, кроме звона в ушах? Ты, Хильде, их лучше оставь себе. Мне без надобности…

– Верно, Локи тебе в уши шепчет! – изумился Борг. – Не отказывайся от защиты, брат…

– Да никто ему и не дал бы кольч…! – взвился Хильде, но крик его утонул в боевом рыке воинов: ярл поднял кубок и призвал Тора не оставить нас в путешествии, – и я закончил:

– …а мед этот порченный, сам его пей, Хильде. Я своими глазами видел, как кривой торговец в него нужду справлял. Большую.

С этими словами я повернулся и направился к высоким дверям, что вели из медового зала прямиком на свежий воздух. Оглушительный хохот воинов сопровождал меня. Смеялись ли они над бессильным позором Хильде или над чем-то им одним ведомым, мне было неважно. В тот миг я впервые в жизни почувствовал себя свободным, как Ньёрд, рассекающий по подвластным волнам, и счастливым, как Тор, играючи крошащий этот мир своим молотом. Это чувство заполонило меня. Я шел и улыбался во весь рот. Но длилось это недолго, с полдюжины моих шагов.

Миг, и я лежал на дощатом полу медового зала, и перед глазами моими была чернота с узким просветом в середине, через которую виднелся закопченный потолок и кружащиеся звезды – меня свалил подлый удар по ногам сзади, и затылком я приложился изрядно.

Среди роя мельтешащих звезд возникло и перекрыло весь свет перекошенное злобой лицо Хильде. Он что-то шипел, рычал, я не мог разобрать слов: в голове стоял гул, будто оказались запертыми в ней все осы, пчелы и болотная мошкара со всей округи. Просвет чуть расширился, и кроме заполонившей все косматой головы Хильде я увидел Борга, он стоял позади Хильде и держал его. Сдерживал. От того, что окаянный горбун намеревался сделать – наконец-то я смог унять этот звон в голове и разобрать его хриплый рык:

– Я расколю твою голову, как яйцо, отрыжка ты сучья, разотру в труху твои кости и скормлю их свиньям, сожгу…

Борг чуть попятился назад, утягивая за собою брызжущего слюной и злобой Хильде, и мне удалось приподнялся на локтях и встряхнуть головой, чтобы изгнать мельтешение звезд из глаз и гул из ушей.

Они не стали сопротивляться, исчезли. Тишина. Почти. Брань Хильде, гомон воинов, скрип досок под их ногами никуда не делись, но гул прошел. И перед глазами больше не мелькали звезды и разноцветные разводы. Я видел только доски пола, старые, траченные жуком, рассохшиеся, в пятнах меда, крови, жира, и свои ноги в шерстяных штанах и башмаках, стянутых на лодыжках веревками. Они были мне велики, и штаны, и башмаки. Достались мне от самого младшего из трех братьев Борга, а тот донашивал за братьями и сестрой и сносил до дыр.

У Хильде, хоть и был он гнут и безобразен, одежда и обувь были добротными: высокие сапоги, какими торговали купцы из южных земель, темнолицые и крючконосые, штаны и рубаха из льна, какой ткали русы, с затейливой вышивкой, подбитый мехом плащ.

Он не знал нужды в простом. Вкусно и обильно ел, хлеб, мясо, молоко. Пил мед. И даже южное вино.

Прекраснейшие из дев не хотели идти за него, это правда. Но против воли обедневшие отцы отдавали их за него. И рабынь у него было с полдюжины. И много сыновей. Приобретенное отцом уродство не наследовалось ими, и они обещали вырасти статными и ловкими воинами, гордостью отца, теми, кто исполнит все то, что тот не сумел.

У него было все, чего не было у меня. И он проклинал меня. Шутка богов. Не иначе. Так подумал я тогда.

Нет, его женщины не вызывали у меня зависти. Соседские девчонки всегда заглядывались на меня, и я знал к ним подход. Все просто. Ласковое слово, нарвать цветов, смотреть на нее, будто она – весь этот мир. И она твоя. Если, конечно, в этот миг не появится Борг. Сразу все менялось, и я исчезал для любой из них.

Не испытывал я и того жгучего жжения в груди, что бывает у одетого в лохмотья бедняка при встрече с лоснящимся сытостью и достатком богачом.

Я не завидовал ему. Но он завидовал мне. Отчего я так решил? А как иначе, если он проклинал меня и желал мне смерти?

Поднявшись, я еще раз тряхнул головой. Перед глазами поплыло, но я устоял на ногах. Дерзкая мысль вспыхнула в моей голове, сгорела дотла, и пепел осел на стенках черепа древними рунами, что я не мог прочесть, но суть была мне понятна.

Разлепив разбитые губы, я сделал то, что шептали мне руны.

– Я убью тебя, Хильде. В поединке. Сейчас. Сразись со мной. Или ты испугался?

В медовом зале разом смолкли голоса, боковым зрением я видел округлившиеся глаза воинов над кустистыми бородами, над бородами, заплетенными в косицы, над вислыми усами, над усами, едва пробивающимися клокастым пушком.

– Брат…, – молвил державший Хильде Борг. В его голосе был ужас. Горбуна все боялись, почитая, что в нем живет злоба всех турсов и их же колдовская мощь. – О! – он сморщился, скрючился, получив, зазевавшись, от Хильде локтем в живот.

Безобразным крабом Хильде подскочил ко мне, даже согнутый горбом он был на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Его губы кривила улыбка, делавшая и без того неприятное лицо похожим на морду летучей мыши. Одна такая жила в клетке у соседской девчонки, и мне нравилось злить ее, просовывая меж прутьев палец и вытаскивая его за миг до того, как она прокусит его.

– Я вывел драккар из проклятой русами бухты, спас ярла и дюжину воинов. Твоего отца Торстейна в их числе. И взамен боги послали мне уродство. Значит ли это, что я прогневал их тем, что пошел наперекор их воле, и мы должны были утонуть?

– Сам знаешь ответ, – хмыкнул я, – раз больше не вставал у кормила. – Куда метил он своим вопросом? Хотел ли он, чтобы я испытал стыд за то, что мой отец стал невольной причиной уродства своего спасителя? Странный человек, подумал я тогда, слабый, не умный. Станет ли укоряться сын, никогда не знавший отца? Отца, не сгинь который, жизнь этого сына была бы иной. У меня причин ненавидеть Торстейна было ничуть не меньше, чем у Хильде, если уж на то пошло.

Крупный, сизый, как у всех, кто не пьет ничего, кроме меда, нос Хильде дернулся:

– Хильде неведом страх, – проскрипел он. Огляделся по сторонам и крикнул: – Расступитесь! Раздавлю эту букашку, раз букашка тяготится жить, и двинемся, ярл уже ждет!

Мое сердце забилось. Я не боялся. Хильде был стар, слаб и неповоротлив, а я – юн и ловок. Поймав налету брошенный мне Боргом короткий меч, я попятился назад, давая Хильде пространство, чтобы сбросить свой подбитый ценным мехом плащ и сделать движение, с каким воин, не отягченный уродством, расправил бы плечи, а у Хильде лишь приподнялся горб: будто неутомимый крот уже близился к поверхности.

Он сделал молниеносный выпад вперед. Я успел отпрыгнуть назад, едва устоял на ногах, поскользнувшись на чем-то. Успел зацепиться взглядом за его руки – мне нужно было знать, что за оружие о выбрал против меня. Они были пусты. Ни меча, ни кинжала, ни ножа. Это будет просто, понял я. Но бесславно.

Эта мысль успела опалить разочарованием мое сердце – я думал обрести славу того, кто подарит калеке, когда-то спасшему моего отца, смерть в бою и Вальхаллу, но для Вальхаллы, я знал, ему нужно было умереть с мечом в руке, а нет меча, нет Вальхаллы, и нет мне славы, – а затем наступила тьма.

На краткий миг.

А в миг следующий я осознал себя лежащим на спине, почувствовал гудящую боль в затылке, и перед глазами мельтешили знакомые звезды, а запястье правой руки скручивало такой нестерпимой болью, что я закричал. И разжал пальцы. Боль прекратилась.

Среди звезд возникло лицо Хильде. Снова. Будто и не было моего глумливого торжества над ним. В его руке был короткий меч Борга. Каким-то непостижимым образом Хильде одолел меня. И овладел им.

Я видел его щербатое лезвие. Острие, направленное мне в горло.

Видел глаза Хильде. Серые. Осенний шторм в открытом море, когда не видно земли. Вот, что они напомнили мне. Напомнили то, чего я никогда еще не видел: к своим годам я ни разу не покидал бухты, на берегу которой ютилось наше селение.

Но я помнил.

Волны, неистово бьющиеся о борта, плеск воды среди скамей гребцов, скрип снастей, порывистые удары переменчивого ветра в парус. Дождь, барабанивший по вощеному полотну, под которым я спал. Да, я спал. Дремал. Просыпался иногда, чтобы выглянуть, ухмыльнуться бессильной навредить нам стихии и снова заснуть. С ней я ничего не боялся. С кюной.

На долю мгновения это воспоминание пронеслось перед моими глазами, и на них выступили слезы: как же я хотел туда, в тот день, к ней. Еще до темноты мы добрались тогда до наших владений. Хильде что-то говорил, но я не слышал, все заглушала поступь воинов по дощатому причалу: встречайте нас, верные, мы вернулись домой. Дом моей кюны. Надо стать котенком или вовсе крысой, чтобы гридница ярла показалась такой же большой.

Хильде воспринял мои слезы по-своему: презрительно фыркнул. Его рука крепче сжала рукоять меча.

– Слезы? Позор Торстейну, ты…

– Убери меч, Хильде.

Одновременно мы – я и он – повернули головы, на голос. Это снова была Брига, мать ярла. Белоснежно седая, тощая, высушенная горестями бытия. Воплощенная материнская и вдовья скорбь. Все ее сыновья, кроме Хьярре, были мертвы. Томились в Хельхейме. Никто из них не пал в бою. Одного зарезала рабыня, из ревности, других унесли хвори.

На мгновение рука Хильде обмякла, меч ушел в сторону от моего горла, и я не упустил этой возможности: поднырнул под его локтем, вцепился пальцами в заросшее жестким волосом горло. Хильде потерял равновесие, повалился на спину. Как перевернутый жук он барахтался, но не мог скинуть меня. Хрипя, силился ухватить хоть глоток воздуха жадным ртом, а я давил и давил его горло. Кричал, что не позор я своему отцу, а слава. Бессмертная слава, которой я покрою свое имя, его же срамной удел – крошиться в ледяную пыль в тоскливом лоне Хель.

Меня остановили: обхватили за плечи, разжали пальцы, сгребли в упирающийся куль и бросили оземь. Дух вылетел из меня, ударился о матицу, уцепился за нее, повис нетопырем, поглядел вниз. На Хильде, что лежал навзничь на грязных досках. На меч в его руке. Он так и не выпустил его из руки. И дух его был рядом со мной.  Отлетевший от тела калека и теперь пылающий разудалым весельем: смерть с мечом в руке, в бою, пусть и от рук убогого мальчишки, но порядок есть порядок, и Один уже подвинулся на скамье, освобождая для него место за пиршественным столом.

Я видел Борга, что тряс мое тело. Такое маленькое и жалкое, что мне стало стыдно за него. Ручки и ножки как веточки, цыплячья грудка, бесцветная солома растрепанных волос.

Я видел хмурого воина, что принес ведро воды и вылил на голову Хильде. Танцующий его дух вспыхнул ужасом и исчез. А мгновением позже в остекленевшие глаза калеки вернулась жизнь. В них разлились горечь и влага слез.  Вороний клекот вылетел из его груди, тело сотрясло кашлем.

Борг тряс меня, как охотничий пес – зайца. Будто не оживить меня хотел, а натешится своей великой силой.

Я видел, как дрогнули мои белесые ресницы. Попытался уцепиться за матицу. Нет, нет, нет! Я не хочу! Не здесь мое место, не смей! Отпусти меня к ней! Здесь ее нет, не в этой жизни! Нам не встретиться здесь, не быть вместе! Мне нужно дальше! Искать ее! Борг, обгаженный ты пень, отпусти меня!

Но Борг не отпустил. Подхватив меня, вынесся наружу, в промозглый вечер, и кинул меня бочку с дождевой водой.

Миг тьмы, и в мои легкие хлынула вода. Я захлебнулся, ударился головой о стену бочки, опрокинул ее. И покатился в ней, орошая водой и без того раскисшую дорогу к мосткам причала, прочь от гридницы.

Ее набравший невиданную скорость ход был резко остановлен у самой воды: столкнувшись с перевернутой лодкой, бочка взлетела в воздух, зависла в нем. И рухнула в мелководье.

Не вполне осознавая себя и происходящее, я сумел доплыть до берега, выполз на него.

Не помню, как снова оказался – уже в глубокой черноте ночи – в медовом зале. Сидящим на скамье. Я был одет чистое и добротное: крепкие башмаки, льняные штаны – цвета грозовых небес – и рубаху, не крашенную, светлую, с воротом, испещренным красными стежками вышивки. Пояс мой охватывал широкий кожаный ремень, и на нем – в берестяных ножнах – висел кинжал. Простой, в щербинах и ранах ржавчины, но – кинжал.

Передо мной стояла миска, полная каши с мелко порубленным жирным мясом и травами. Рука моя сжимала рог, полный меда.

По правую руку от меня сидел Борг и, отдуваясь, с упоением обгладывал свиную ногу. Во все стороны разлетались брызги жира. Жир тек по его рыжей бороде, по рукам. Е

Слева сидел Хильде. Перед ним стоял кувшин, полный меда, и миска, полная жирной свинины и свежего хлеба. Но он не притрагивался к еде и питью. Не мигая, он смотрел в одну точку: в неприметное пятнышко на столе.

Я знал, что он видит. То, что было так близко. Вальхалла. Радость снова быть сильным, ловким, молодым, радость биться и побеждать. Радость гибнуть в азарте битвы, с бурлящей от исступления кровью. Гибнуть. И возрождаться.

Как никто, я понимал его горечь. Она скручивала в жгут и мое сердце, сдавливала горло, наполняла глаза влажной мутью слез. Кто я без нее? Что я без нее? Хильде страдал от неполноценности искалеченной плоти, а я будто родился с незаживающей, год от года саднящей все больше и больше раной в сердце. Без руки ли, без глаза ли, трудно, но проживешь. А без части души? И чем больше лет отделяет меня от прошлой моей жизни, чем старше, старее я становлюсь, тем горше эта боль разлуки, эта вечная жажда сгинувшего в безводных песках несчастливца.

– Прости, – прошептал я левым углом рта, он скосил на меня слезящиеся глаза, – что не смог.

– Помешали, – просипел он в ответ. – Смог бы. Теперь…, – он закашлялся. Кашлял долго, а когда закончил, не стал продолжать. Или вовсе забыл, о чем хотел сказать.

– На рассвете выдвигаемся, – шепнул мне на ухо Борг, обдав меня хмельным дыханием, и задержал взгляд на роге в моей руке.

– Пей, – я отдал ему рог – пить мне не хотелось, я наглотался довольно жидкости, соленой и пресной, и подвинул к себе миску с кашей.

Поначалу я вовсе не ощущал вкуса. Глотал, не жуя. Думал. Вспоминал. Толком я и не понял, каково это – быть бесплотным духом. Волен ли я был выбрать новое воплощение или вернуться в прошлое? Или не прошлое? С чего я взял, что та жизнь была в прошлом, и все, кого я знал и кто был мне дорог, уже умерли? Может статься, они еще не родились. Или… или они живут сейчас, одновременно со мной. Оплакав меня и забыв.

Время – не река, текущая из начала в конец. Это бурлящая вода во рву, что окружает Асгард. И ты можешь войти в эту воду в любом месте. Нет прошлого и нет будущего, есть закольцованная вечность.

– Что? – хрипло переспросил меня Хильде. – Какая вечность?

Оказалось, я размышлял вслух.

Смутившись, я пробормотал что-то невнятное и попытался увести разговор в сторону:

– Смотри на Борга, – я мотнул головой на пустое пространство между скамьями, в котором кружились и подпрыгивали под быстрые переливы тальхарпы и ворчание бубна д  в удалом танце воины.

Было их пока немного, всего четверо вместе с Боргом, но дикий их пляс был так заразителен, что мужчины, молодые и старые, воины и землепашцы, торговцы и ремесленники в ритм бубна били в ладоши, стучали ладонями и кулаками по столам, подтопывали ногами.

Они кружили, топоча, вокруг бочонка с медом и корзиной с высушенными солнцем и ветром шляпками оленьего гриба. Не останавливаясь, вливали в глотки мед, подхватывали горстями грибы, жевали их.

– Вальхалла…, – прошептал я.

– Что ты сказал? – вскинулся Хильде.

Я повернулся к нему. Вся скорбь этого мира была в его глазах.

– Я знаю, как заглянуть в чертог Одина. Идём, – я потянул его за рукав.

В другой день Хильде отплатил бы мне за эту наглость оплеухой или пинком, но не в тот час. Он послушно дал вытащить себя в центр медового зала.

Следом за нами со скамей подхватились десятки мужчин. Без раскачки все они кинулись в пляс.

Я и Хильде кружили с ними. Не останавливаясь и не сбавляя темпа, зачерпывали из бочонка мед. Высушенные шляпки грибов скрипели на моих зубах. Сердитые удары бубна, протяжные переливы тальхарпы, хриплый голос скальда, топот, хоровод – мир закружился. Изредка в щербинах меж мелькающих бородатых лиц я видел Хъярре. Ярл, задумчивый и хмурый, сидел за столом, с матерью – Бригой – по правую руку. Место слева от него пустовало: его жена Брюнхильда не прошла испытания родами, умерла в них. Ребёнок выжил. Но это была девочка, и то, что она не мертва мало утешало Хъярре и Бригу. Худым землям нужен был наследник. Тот, кто станет ярлом после Хъярре по праву крови.

Посланник руса, что держал заставу и терпел убыли от промысла лихих людей на своих землях, кроме прочего, посулил Хъярре одну из своих дочерей. Какую выберет. Все они, по велеречивым словам посланца, были красивы и статны. А их плодовитость не подлежала сомнению: их общая мать уже родила семнадцать детей и снова была на сносях.

Моя голова раскалывалась от боли, перед глазами плыло – я перестал различать лица, не понимал, где верх, где низ, но ноги продолжали топотать в хороводе.

Заревел боевой рог, ему вторили собратья. Много. Десятки. Сотни. Хриплый голос одинокого скальда распался на хор.

В изнеможении я рухнул на скамью. Меня тут же толкнули в плечо. Я повернулся: воин с безобразным шрамом через все лицо оскалился в приветствии, толкнул ко мне свое блюдо. Ослепительно желтое. С сочащимся соком мясом. И налил в кубок, что стоял передо мной, меда.

– Скол! – прогудел он.

– Скол! – кивнул я и осушил кубок.

Огляделся. Стол и ряды скамей казались бесконечными. Стены и свод угадывались очертаниями, тонущими во мраке. Воины, воины, воины. Молодые, зрелые, старые. Все они пили, ели, ругались, шутили, пели. Среди незнакомых лиц – те, с кем я кружил в танце. Я с трудом узнал Хильде. Его лицо, выдубленное солнцем, ветром и злобой, было чистым. Серые глаза лучились, как у невесты в день свадьбы по любви. Спина была пряма, плечи широки и налиты силой.

Он сидел рядом с воином, чье лицо мне показалось смутно знакомым, и тучным стариком с одутловатым лицом, и набрякшими веками. Старик не выпускал из руки короткого меча, держал так – до посиневших костяшек пальцев, – будто ослабить эту хватку означало верную погибель.

– Хальфдан, – шепнул мне воин со шрамом, заметив, что я украдкой рассматриваю старика, – Торстейн успел вложить ему меч в руку, и сжать его пальцы. И перерезал ему горло. А то б, – он хохотнул, – не сидеть ему здесь, в чертоге Одина, а слоняться по Хельхейму, в своем замерзшем дерьме! Ух и воняло же тогда! – он дернул ртом. – Как по мне, а это уловка, происки Локи. Не должно быть ему здесь. Торстейн этим… нарушил оговоренный ход.

– Торстейн? – переспросил я.

– Мой сын, – он мотнул головой на воина, чье лицо мне показалось знакомым. – Я-то уже был мертв к тому времени. Корабль и всех товарищей утащило на дно, а я выплыл. Русы ждали меня. Чтобы пытать. Глумиться. – На его губах заиграла усмешка. – Не вышло. Я положил троих, голыми руками. У третьего вырвал меч. И дрался. Дрался. Пал от удара топором, – он коснулся своего шрама. – А после… не сразу сюда отправился, следовал за кораблем ярла до самого… дома.

– Ты помогал им… добраться? – догадался я.

– Верно. Иначе б не смогли они. Предрешено им было сгинуть. Я говорил с Ньёрдом. Уговорил забрать Хальфдана, но дать спастись остальным. Суждено ему было сгинуть бесславно, от поноса. Но Торстейн…, – его чело помрачнело. – Пошел наперекор. И сгинул. Пусть в славном бою. Но…, – он покачал головой, – имя его забыто, и не сложат о нем песен, не воспоют тот бой и его доблесть. И, выходит, зря все это было, промедление мое.

Я глянул через стол, на Торстейна. Мой отец. Вот каков он. Невысок, но крепок, с цепким и веселым взглядом. Он был бы хорошим отцом. Если бы вернулся.

Я хотел было подняться и подойти к нему, но остановился на полпути и сел обратно: это подождет. Сперва я должен увидеть Одина. Я подался вперед, к середине стола, и посмотрел направо. Бесконечные дубовые доски, угощения, воины уходили за горизонт. Повернул голову налево – все то же.

Голова дико затрещала. Я зажмурился от боли, сжал пальцами виски. Меня охватила черная тоска.

Я открыл глаза. От этой тоски, от боли я едва мог видеть. Ряды воинов расходились влево и вправо от меня. Полупрозрачные, бесплотные, будто сотканные из тумана, они продолжали пировать. А другие – такие же, едва плотнее воздуха – бились меж собою за моей спиной и передо мною.

В голове будто разорвался этот черный, густо замешанный с горечью мрак всезнания, и в следующее мгновение в глаза мои ударил яркий солнечный свет.

Я заморгал, чтобы привыкнуть к нему, усмехнулся ласковым лучам – от тьмы во мне за один миг не осталось и следа – и продолжил свой путь по вымощенной круглым камнем широкой дороге среди странных домов, таких хлипких и невесомых, что подуй ветер, развалятся.

Я шел на положенные три шага позади господина. Намеренно замедляя ход, подстраиваясь под его поступь. Это было нелегко. Мое молодое, жилистое тело рвалось вперед, кровь бурлила в венах. Он же шел медленно, очень медленно. Вот он остановился, оглянулся на меня – морщинистое оплывшее лицо, узкие щелочки глаз под набрякшими веками, холодный и жестокий взгляд, плотно сжатые губы, – и продолжил свой путь.

О господине много всякого рассказывают. По углам. Плохого. По телам и душам он прошел свой путь, подчас бесчестный и подлый, и теперь встал в шаге от… Нет, я не могу этого произнести даже про себя. Произнесенное мысленно слово способны подслушать. Но я знаю его цель. Мне он открыл ее. Мне, сыну, рожденному рабыней. Я знал его сомнения. Его ли во мне кровь или нет. Но с той же решимостью, с какой обрывал он жизни своих детей, рожденных женщинами благородных кровей, он принял меня.

Говорят, я могу унаследовать его положение. Но хочу ли я этого? Нет. Служить ему и защищать его – вот мое предназначение. Я знаю, он достигнет своей цели, для него нет преград. Люди говорят, в той великой битве, что вознесла его на вершину власти, вовсе не он был творцом замысла, приведшего к победе. Истинный же творец был вероломно убит в ночь перед битвой. После того, как рассказал господину о том, как расставить войска, чтобы победить.

Это правда. Господин таков. Но это ничего не значит. Я верен ему. И буду верен всегда, где бы то ни было. Для меня нет иного Пути.

Он постарел. Мысль об этом опалила горечью мое сердце. Страсти и пороки истощили его плоть. Они приносят кратковременную радость, забытье, но плату берут несоразмерно высокую.

На краю зрения мелькнуло девичье лицо, и я обернулся. Обычное дело для меня, мой недостаток: я не могу пройти мимо, не оглянувшись вслед женщине. Все они прекрасны. И тонкие, как веточки, и дородные, как грозовые облака, и юные, и зрелые.

У меня перехватило дыхание, так она была прекрасна. Тонкие, чистые черты. Огромные глаза, как бездонные колодца. Хрупкий и гибкий стан, обернутый в переливающийся на солнце шелк.

Я стоял и смотрел на нее. Тонул в ее глазах.

Сбоку раздался резкий крик, звуки борьбы.

Бутон губ красавицы скривился в торжествующий лисий оскал. Она резво дернулась с места прочь, и в мгновение исчезла среди разномастной толпы уродливых людей.

Обыденная полуденная прогулка обернулась кошмаром.

Мой господин был смертельно ранен. Он лежал на дороге, и жизнь покидала его бьющимся из груди фонтаном крови. Добежав, я успел увидеть укор в его гаснущих глазах.

Дрожащими руками я выхватил свой длинный изогнутый меч из ножен, чтобы убить себя прямо там, возле господина, которого я подвел, которого не сумел защитить, который не достиг своей цели, не стал владыкой всех земель под солнцем.

Мне не позволили.

Ты не достоин благородной смерти. Твой удел – до конца дней быть рядом с тем, кто пал из-за тебя, и молить о прощении. Молить о том, чтобы боги позволили тебе искупить вину.

А дальше… жизнь замелькала перед моими глазами.

Мой меч ломают и с презрением выкидывают в придорожную канаву.

Мой господин находит последний покой в безлюдном высокогорье.

И там, среди стен одинокого дома, сложенного из огромных валунов и продуваемого всеми ветрами, я влачу свою бесконечно долгую жизнь.

День за днем, год за годом я прошу дух моего господина и богов об искуплении, приношу им жертвы. На лоскутах тонкой древесной коры я вырезаю слова своей молитвы. И сжигаю их. Или бросаю в бурлящий горный поток. Вместе с монетами. И убитой мною дичью. Кровь и плоть птиц и зверей должна помочь господину возродиться вновь. Я верю в это. Силюсь верить. Но верю ли?

Я умираю дряхлым стариком. Весной. В страхе, что так и не прощен.

Я проснулся в слезах, от собственного воя. Вскочил на ноги среди спящих вповалку воинов. Сидевший, привалившись к срединной балке, Хильде понимающе ухмыльнулся мне:

– Что может быть горше, чем проснуться ото сна, в котором ты силен, и моло…?

Перейти к ᚢ

 

© 2023, Irina Rix. Все права защищены.