ᚢ

Úr er af illu jarne;

opt løypr ræinn á hjarne.

….

– Что может быть горше, чем проснуться ото сна, в котором ты силен, и моло…?

Я отмахнулся от него.

– Нет ничего горше, чем то, что я видел в том сне.

– Ты не видел Вальхаллы? – удивился он. – Одина?

– Видел. И…, – озарение пробило меня, как молния вековой ясень. – И был… Одином. И…

Слишком близко я стоял к Хильде. Не успел увернуться от его свирепого тумака, что отшвырнул меня прочь, в спящих воинов. Борг, которому я ткнулся своим костлявым острым локтем в живот, жалобно застонал и воззвал к матери.

– Одином?! – в голосе Хильде сплелись гнев и презрение. Неуклюжим крабом он поднялся со своего места и двинулся на меня, сжимая в руке топор. С резной ручкой. Эта резьба приковала к себе мой взгляд.

В миг, когда жизнь висела на тонкой нити, я завороженно смотрел на восходящую к лезвию топора спираль из вереницы воинов, сражающих, пирующих, возносящих к солнцу сыновей, погибающих и уходящих погребальным дымом в Вальхаллу.

– Ты неверно меня понял, – проговорил я, вздохнул, закашлялся. Хильде остановился: чем сразу бить и кромсать, надо дать выговориться богохульнику. Так говорят жрецы распятого бога. Не блаженные саксонские деды, а хитроглазые ромеи: эти давно приучились разменивать грехи на звонкую монету. Тем и живут.

Но я отвлекся.

Намеренно затянув свой кашель, я дал Хильде остыть. Сам же в полной мере осознал свою ошибку. Чем открывать ему явившуюся мне горькую правду, лучше смолчать, перевести все в шутку. К чему знать ему, что Вальхалла – лишь дым погребальных костров и наши воспоминания, и надежды, а Один – сгусток горечи всезнания?

– Я видел ярла Хальфдана. И своего отца. А отец моего отца…, – я замер. Выходило, я даже не спросил его имени. Не сказал ему, кто я. Какой же я пень. – Я сидел с ним рядом. Он мне рассказал про ту бухту, в которой…

– Отец твоего отца? – Хильде нахмурился, одна половина его лица от этого погружения в глубины памяти съехала вниз. И за этим погружением он оставил свою злобу на поверхности, и она рассеялась, испарилась. – Не было у Торстейна отца.

– Не было?

– Там не было, – поправился Хильде. – Он не вернулся из набега, когда Торстейн был еще мальчишкой. И бабка твоя, мать Торстейна, была с ним.

– На русов ходили?

– А куда же еще?

– На юг. На запад.

– Нет там ничего, на этом западе. Только безбрежное море.

– На юге есть.

– Там и без нас… хватает.

– Там люди беззаботные, им земля легко урожай дает. А русы – что мы. Зачем нам к ним, Хильде?

– Тебе – незачем. Хъярре – один Локи знает, зачем сиживать там. А мне – голову сложить в бою и к Одину вернуться.

Я хмыкнул. Без насмешки. Печально. Вспомнил, каково это – быть тенью, сотканной из надежд умирающих мужей.

Наши товарищи мирно спали, одни раскатисто храпели, другие жалобно посапывали, третьи напевали под носы дремотное. Борг спал покойно, тихо. На спине. Раскинув руки и отваливши челюсть. При каждом выдохе на открытом рту его надувался пузырь слюны. При вдохе вворачивался внутрь.

Мы с Хильде завороженно смотрели на этот пузырь, когда нас окликнул Хъярре.

– Вы двое! Проснулись? – ярл был раздражен. Как и всегда по утрам, когда его слабая голова гудела от выпитого накануне меда. – Буди остальных. Выдвигаемся! Грузи повозки!

–  Повозки? – спросил я шепотом у Хильде. – Мы не поплывем?

Хильде усмехнулся.

– По прошлой осени гулял наш ярл на свадьбе у ярла Уве. Долго гулял, много пил, очень много. Как и Уве. И во хмелю принесли они друг другу клятву страшную, на крови. Что, если с одним случится беда, если войной на одного пойдет враг, или оскорбление нанесут одному, то второй явится на зов с дружиной.

– Позвал его Уве? – догадался я.

– Позвал, – кивнул Хильде и поддел носком сапога одного из спящих. Тот хрюкнул во сне и перевернулся на другой бок. Хильде прошипел ругательство и огрел его своей палкой. – Да только Хъярре не хочет поспешать на тот зов. И мать не велит. Много крови да никакой поживы этот зов сулит.

– А…

– Пока Уве жевал грибы и пил мед, его молодая жена сошлась с одним гостем, из данов, – он ткнул еще одного под бок, и сразу приложил палкой: чтобы и не думал ворочаться. –  Долго они под самым носом Уве любились. Пока не надоело то гостю. Посадил он Гунхильду в свой кнорр, вместе со всем добром, что сумели оба унести ночью, да уплыл.

– Уве хочет вернуть ее и предать смерти? И отомстить тому вору?

– Да. Только вор тот – сын конунга Снорри. Младший, это да. Но отец и старшие братья любят его, Гунхильду приняли. Не отдадут. А воинов у них сотни и сотни.

– И Хъярре не хочет умирать в сече за чужую бабу.

– Не хочет.

– Поэтому мы убегаем к конунгу русов? Кружным путем пойдем к кораблям? Чтобы Уве не прознал?

– Так. А по дороге Хъярре заглянет к Сигурду. Ему мать велела, – Хильде пожевал свои сухие губы. По всему выходило, этот Сигурд не вызывал в нем симпатии.

– Что за Сигурд?

Словно пробитый ознобом, Хильде зябко передернул плечами.

– Отшибник. Колдун. Брига сказала, за подношение он снимет с Хъярре клятву, и станет тот чист перед богами. Но… чист или нечист, а с Уве встречаться Хъярре не хочет. А я бы пошел…

– На бой с данами?

– Да, – он пнул Борга. Тот вскочил, захлопал ресницами. – Вставай, Борг! И ты вставай, Скегги! Бегом!

Охая, мелкими шажками, будто боясь расплескать драгоценное внутреннее море, Борг и Скегги устремились вслед остальным, к нужнику. Они перебрали с грибами и медом так сильно, что их кишки не сумели должно переварить принятое, и оно забродило внутри, забурлило, застремилось прочь из узилища плоти.

За долгим бдением в нужнике последовали неторопливые сборы. Под тяжелым и нетерпеливым взглядом Хъярре воины грузили на повозки оружие, доспехи, бочки с солониной, сушеные ягоды и грибы, зерно.

Солнце давно выкатилось из-за гор и уже было на середине своего ежедневного пути к закату, когда невеликое наше войско наконец тронулось в путь. Шесть повозок, крытых шкурами. Я взялся за вожжи, Хильде сел рядом, а Борг и еще шестеро повалились на шкуры. Наша повозка была самой маленькой, неказистой, зато две наших лошадки оказались лучше прочих. Низенькие, кряжистые, выносливые и неприхотливые, они происходили с каменистых островов на северо-западе, где за каждую травинку шла борьба на смерть с себе подобными.

Мы замыкали короткую вереницу повозок, поднимавшуюся по змеящейся тропе к заросшему хвоей высокогорью.

Глухой стук копыт о твердую почву, всхрапывание лошадей, посапывание задремавшего Хильде рядом. Я то и дело проваливался в сон. Сколь глубокий, столь и скоротечный. Но успевал ухватить и сохранить в сознании обрывки образов и событий.

В одном я снова был с моей кюной: в обычном и ничем не примечательном дне. Но я был счастлив в той обыденности, купался в этом счастье. Оно обволакивало меня, как горячая вода в бочке, в которую залезешь, промерзнув до костей на зимней охоте. То был летний день, теплый, праздный, полный солнечного света. И там была река. Великие воды, неспешно несущие свои воды с севера на юг. Солнце, неспешно плывущее с востока на запад. Оно село за далекие кромки деревьев на другом берегу, и мы пошли пировать.

В другом сне я был с господином, мы вместе встречали рассвет на высоком холме. Кроваво-красное солнце поднималось из-за уходящего вдаль моря, окрашивая и воды, и воздух в дымчато-розовый цвет. Будто пустил кровь врагу в прибое, сказал я, и господин усмехнулся, мои слова позабавили его.

В третьем я ехал верхом, на снежно-белом коне. Вокруг был снег, грязный, подтаявший. И дома. Мощеные улицы. Смурные люди. Воздух был пропитан сыростью и тревогой. А я был весел, беззаботен. Безгранично уверен в своей силе, в своей власти. И на губах еще чувствовал вкус поцелуя женщины, которую любил. Но где-то очень глубоко, на самом дне своей сущности, я уже знал, что…

Утробный стон за спиной оборвал мое погружение в воспоминания о том сне, выдернул обратно на поверхность.

– Борг, – проворчал я. – Не мешай!

– Ой, брат…, – Борг подтянул свое тело ближе ко мне. Я покосился на него: всегда румяный, он был бледен, почти сер. По лицу градом катил пот, губы дрожали. Тряслась вместе с челюстью и рыжая борода. – Ой, плохо мне…

– Один ты, что ли, такой, Борг? Всем вам плохо, столько гриба сжевать. Пройдет.

– Не пройдет, – Борг рыгнул, испортил воздух, до рези в глазах. – Ой, брат, все… Не доеду… не доеду… брат…

Хильде проснулся, втянул носом воздух, сморщился гадливо. Выругавшись, сплюнул на землю, закрыл лицо краем шерстяного плаща и вновь задремал.

– Сойти мне надо, брат…, – простонал сзади Борг, – облегчиться надо мне, брат… ой, плохо как… ой, муторно…

– Борг, нельзя, отстанем. Видишь, как Хъярре наподдал своей лошади? Торопится. Нам отставать нельзя.

– Нельзя, – глухо отозвался Хильде сквозь шерсть. – До темноты хочет Хъярре до Сигурда и обратно обернуться. До сумерек. Лес тот страшный, в нем духи злые промышляют. Не всяк смельчак в тот лес и днем сунется, а уж ночью…, – он присвистнул.

– …ой, раздуло все, – Борг икнул, – не удержу! Ой, все, кончаюсь я, ребят….

Я натянул поводья, лошади остановились.

Хильде повернул ко мне свое хмурое лицо:

– Нет, гаденыш. Даже не думай.

Я не стал с ним спорить. Зачем? Чуть повернув голову и скосив глаза на серого, как пепел, Борга, я коротко ему кивнул.

Борг не заставил себя уговаривать, с оханьем он подорвался с телеги и все тем же мелким шажком устремился к недалеким кустам. Его более сдержанные на жалобы товарищи по несчастью поспешили следом. Поспускали штаны, не добегая до кустов. Тревожно озирались, боясь, что мы тронемся, не дожидаясь их.

Хъярре заметил нашу остановку. Единственный, кто ехал не в телеге, а верхом, он повернул своего жеребца, дотрясся на рваной рыси до нас, смерил тяжелым взглядом из-под насупленных бровей.

– Борг занедужил, – сказал Хильде. – И остальные.

– Все недужные, – Хъярре окинул взглядом свое невеликое войско. – Больше не будете пить. До самой заставы русов. А там – тем более. – Он пожевал свои тонкие губы. – Сейчас пусть отдыхают, облегчают нутро от хвори. А ты идешь со мной.

Хильде напрягся. Стал похож на тролля, окаменевшего под рассветными лучами солнца.

– Ярл, я…

– Ты идешь.

Бросив на меня полный злобы взгляд – будто я был повинен, что ярл выбрал его, самого бывалого и опытного из нас, себе во спутники, – Хильде понуро слез с телеги.

Хъярре тоже спешился.

– Долго идти, – пробурчал под нос Хильде.

– Знаю, – отозвался ярл. – Тем дороже наша жертва. Тем сильнее колдовство.

Хильде хмыкнул, но ничего не сказал.

Вместе – гнутый Хильде и долговязый сутулый Хъярре – они направились к лесу.

Оглядевшись, я убедился, что вся дружина занята, и никто на меня не смотрит. Слез с телеги и припустил, держась кустов и валунов за ярлом и Хъярре.

Никогда до того я не встречал ведунов-отшибников. В нашем селении была лишь одна старуха, про которую говорили, будто видит она прошлое, настоящее и будущее. Я слышал от Тира, что когда-то оно и было так, и предостерегала она Хальфдана от рокового набега на русов. Но потом исчерпала она свой дар, за видением безделиц, с которыми женщины ходили к ней по поводу и без. Будет ли богатый опорос, если свести матку с хряком косого Скегги? Такие дела.

Лес был старым, заросшим, сырым, по-осеннему – хотя была теплая весна – промозглым. В один миг я весь вымок и продрог.

Ярл и Хильде шли по едва заметной, змеящейся тропе. По сторонам скрипело, ухало, трещало. Я следовал за ними, быстрый и незаметный, и на эти звуки не отвлекался. Всяк знает: покуда не вперился глазами в злого лесного духа, он тебе не страшен. Другое дело, если то не дух, а волк, или кабан. Тогда тебе не повезло.

Идти оказалось не так долго. Неожиданно сумрачная чаща сменилась прогалиной, залитой серым светом, со стоящей посреди нее кособокой хижиной. Из отверстия в крыше поднималась струйка сизого дыма.

Быстрый шаг Хъярре сменился нерешительным топтанием. Хильде и того меньше стремился к покосившейся от сырости двери.

Она распахнулась сама, и на пороге возникла широкая приземистая фигура в плаще из грубой шерсти. Из своего укрытия – разваленной дровницы – я видел лишь большой крючковатый, как у купцов с юга, нос, торчавший из низко надвинутого на лицо капюшона.

– Великий воин пожаловал, – проскрипело из-под капюшона. – Всяко ты видел, всяко пережил. Так давно в этом мире, что ничего нет для тебя в нем чудного.

Хъярре и Хильде переглянулись.

– Сигурд…, – начал Хъярре.

– Клятва твоя на крови была? – перебил его тот, и ярл осекся. – На крови. Вижу. Сильная клятва. Дорого стоит снять ее.

– Я готов заплатить.

– Я не беру серебра и золота. Они мне без надобности. Что мне покупать? У кого? Али чахнуть над ним?

Хъярре и Хильде вновь переглянулись.

– Что ты хочешь, Сигурд?

Плечи фигуры затряслись, из-под капюшона донесся мелкий кряхтящий смех.

– Сочтемся. После. Ты! – крикнул он поверх их голов, и невидимые в черноте капюшона глаза вперились в меня. – Выходи!

Хъярре и Хильде резко повернулись, заметили меня, выругались.

– Молчите, – оборвал их Сигурд. – Он нам поможет клятву твою в прах обратить. Ждите здесь!

С этими словами он резко скрылся в глубине хижины.

Стоя рядом с Хильде и не решаясь поднять на него или ярла глаз, я прислушивался к звукам, доносившимся из хижины. Сигурд метался по ней: то тут, то там раздавался стук падения, дребезг, хлопанье крыльев, топот маленьких ножек.

Это продолжалось довольно долго, в прорехе меж низких облаков показалось солнце, стремительно катящееся под одеяло ночи.

Наконец, Сигурд вышел. В правой руке он держал за ноги упирающуюся курицу, в левой – нож с изогнутым щербатым лезвием и костяной рукоятью.

– Держи! – велел он мне, ткнув мне птицу и сразу присел на корточки, расчистил от шишек и иголок пространство.

Нож заплясал в его руке, расчерчивая землю знаками. Едва он закончил, как горло его исторгло утробный вскрик, и он метнулся в хижину, принес раскаленных углей в глиняной миске.  Выхватил у меня курицу, рассек ей горло и оросил кровью угли. Из сумки на поясе вытащил черное вороново крыло, рыбий плавник и высушенного крота. И бросил это все на угли.

От миски потянуло смрадом.

– Еще углей! – велел он мне и мотнул своим носом на зияющую мраком дверь.

Я заколебался: в тот миг куда сильнее мне хотелось сбежать прочь от места, где творилось настоящее колдодейство, чем участвовать в ней. Решил все пинок Хильде: зловредный горбун рассудил, что, если откажусь я, придется ему идти в хижину, и сподобил мне отсутствие выбора.

Я влетел в нее и растянулся на земляном полу. Свет в хижине был, но скудный, от очага. И все же он позволил мне осмотреться. Широкая лавка возле очага была покрыта одеялом из шкур. На столе остывала в миске густая похлебка. Из рыбы и кореньев, если судить по запаху. С потолка свисали пучки трав, связки грибов. К стенам были прибиты доски, на которых кучно стояли миски, горшки, кувшины. В углу стояла клеть, и в ней квохчали курицы.

С трудом найдя пустую миску – все они были полны разных гадостей: сушеных жаб, змей, птиц, и чьих-то глаз, языков, сердец, – я наполнил ее углями из очага и вынес наружу.

– Долго, – рявкнул Сигурд, вырвал миску из моих рук и вывалил из нее угли на исходящих копотью плавник и крота. Крыло, по всему, уже сгорело. Остались лишь тонкие хрупкие косточки.

– Призываю тебя Один, через огонь, воздух, землю и воду! – Сигурд закружил вокруг стоявшей на земле миски. – Через них очищаю я этого человека, Хъярре, от данной ярлу Уве клятвы! И да освободится он! – кружась, он будто бы невзначай загреб из своей сумки щепоть какой-то мелкой крошки. – Дай знак, мудрый Один, что слышишь меня и принимаешь эту жертву, освобождаешь Хъярре от груза клятвы! – С этими словами он вскинул руки к небу, а мелкая крошка полетела на угли.

Они вспыхнули ярким, синим пламенем, что взметнулось выше наших голов и сразу исчезло, оставив миску пустой и почерневшей от копоти.

– Один принял твою жертву, – сказал Сигурд прерывисто, будто запыхался от долгого бега. – Ты свободен от клятвы, ярл Хъярре. И теперь поговорил о плате.

Повинуясь взмаху ярловой руки, что будто откинула нас прочь с господским небрежением, мы с Хильде отпятились к дровнице. А Сигурд, усмехнувшись, поманил Хъярре, чтоб тот наклонился к нему.

Ни я, ни Хильде не слышали, что нашептал Сигурд на ухо Хъярре. Но по кислому выражению ярла обоим нам стало очевидно, что плату отшибник взял высокую. В его руки перекочевал кожаный кошель, и гривна с шеи Хъярре – подарок его покойной жены.

– В эту ночь обряд проведу, ярл, – Сигурд хлопнул его по сутулому плечу. – И будет сохран на тебе. И жена у тебя будет, добрая, плодовитая. И сыновей много. Много сыновей. И добычу получишь добрую. – Здесь проведу. Злые духи будут круг меня плясать, к себе тащить, в стужу Хельхейма. За то, что так много требовать для тебя стану. Не дамся. Верь. Но и ты мне помоги.

Ярл при этих словах побледнел. Уже начало понемногу смеркаться, и он со все большим нетерпением поглядывал в сторону тропы, что вела прочь из злого леса, а Сигурд все говорил и говорил, путанно, заговариваясь и срываясь на сотканные в песнь молитвы богам.

– Не уходи далеко, возле леса с войском своим стой, жги костры, сжигай в них печальную участь свою, писанную норнами, а поутру войди в воды реки, и прими новую свою судьбу, полную удачи, побед и радости.

Хъярре быстро кивнул, развернулся и, едва не срываясь на бег, поспешил к тропе.

Колченогим крабом Хильде покатился за ним.

Я – следом. Но перед тем помедлил несколько мгновений. Смотрел на застывшую среди клубящегося тумана и мелкой пыли дождя фигуру Сигурда.

Из-под капюшона на меня смотрела тьма, и в ней мне виделась истина, ответы на мои вопросы, ключ ко всем сокрытым от меня тайнам.

Хильде окрикнул меня, и я припустил за ними. Резко темнело, и мы рисковали потерять тропу. Под конец мы бежали изо всех сил, а за нашими спинами трещало, ухало и резко взвизгивало. Тяжелая поступь неведомого существа преследовала нас до самой кромки леса, а затылки обдавало зловонным дыханием.

Вылетев из леса в редкий подлесок, мы наткнулись на наших товарищей.

Они сидели вокруг костра. Над огнем висел котел, в нем булькало густое варево из кореньев, мяса и грибов.

Хъярре резко перешел с бега на степенную поступь: в глазах дружины надобно быть медведем, волком, а не зайцем.

– Борг плох, – сказал один из дружинников и показал глазами на темный холмик под одиноким ясенем. Не сразу я понял, что это Борг, лежащий на земле и укрытый дюжиной шкур. – Не выдюжит.

Ярл пожал плечами: не выдюжит, так не выдюжит. И сразу позабыл о Борге, принялся разъяснять воинам, как им надобно усилить чары Сигурда этой ночью, какие слова шептать огню костра и водам реки.

Я не слушал. Ушел к Боргу, брошенному в недуге, забытому.

Досель я видел в нем чурбана, отмеченного незаслуженной удачей. Удачей, явно забранной у меня. Я отчаянно завидовал его росту и силе. Завидовал легкости, с которой он обретал желаемое. Завидовал тому, как смотрят на него девы.  Завидовал тому, что отец и мать его живы. И любят его. Со всей силой своих черствых ко мне сердец.

Мне бы наполниться злорадной радостью в тот миг. Но нет, горечь, отчаяние и страх опалили мне сердце и сдавили горло.

Я осознал, что на всем этом свете, во всех его мирах, от ледяного промозглого Хельхейма до пресветлого Асгарда, нет у меня никого, кроме Борга. Простого и доброго Борга. И нет его вины, что он – красавец – больше люб девам, чем я. Моя кюна – она лишь туман, морок из снов. А Борг – он живой, из костей и плоти.

– Борг, – я коснулся его огромной ладони, что лежала поверх шкуры и мелко подрагивала в лихорадке, – Борг…

– Не слышит он тебя, – прошептал подошедший Хильде. – Кончается.

– Нет, – я не хотел верить в это. Не мог допустить. – Борг! Борг!

– Ты иди к ярлу, – велел Хильде. – Ему все нужны. Помочь Сигурду творить то, за что ему заплачено.

Ресницы Борга дрогнули, с сухих губ сорвалось что-то жалобное. И снова они сомкнулись.

– Сигурду…, – повторил я сдавленно. И повернулся к Хильде.

Он все понял без слов.

– Нет, вошь ты блохастая! Даже не думай! – он замотал головой и отступил на шаг.

– Не сейчас, – я вцепился в его руках. – На рассвете! Одному мне не справиться, храбрый Хильде! Борг слишком тяжелый! А вдвоем сдюжим, отнесем на носилках. Мы же… мы же как братья с тобой!

– Братья?! – скривился Хильде.

– Мы были духами, мы были с Одином, мы…

– Я подумаю, – он стряхнул мою руку со своего локтя. – Спи.

Легко сказать. Он ушел к остальным, молить огонь и воду о милости к ярлу. А я остался с Боргом. Не смыкал глаз. Отчего-то уверен был: стоит задремать, и Хель вырвет дух Борга из его тела и утащит в Хельхейм. Я сидел рядом с ним, и бдел. Иногда он просыпался, просил воды и вновь проваливался в забытье.

Едва чернота ночи начала разбавляться серым, я растолкал Хильде. Он был в полусне, и оттого мало сопротивлялся. Мы наскоро смастерили носилки из двух тонких стволов и шкуры, переложили на них Борга. Подняли и… опустили на землю. Борг оказался неподъемно тяжел.

Хильде задумался, потом залез в свою суму, вытащил холщовый мешочек, развязал тесемки, потряс над раскрытой ладонью.

– У Сигурда разжился, – он протянул мне щепоть какой-то трухи.

– Что это?

– Зелье. Даст силу. Много силы. Но… взаймы. Потом без сил и без души много дней будешь. Для сечи последней взял. Но раз…, – он дернул ртом, – снова к нему идем, возьму у него еще.

Не раздумывая, я сгреб с его ладони труху, кинул в рот, протолкнул в глотку отдающий плесенью комок.

– Когда подействует?

– Скоро, – запрокинув голову, Хильде высыпал себе в рот остатки зелья из мешочка.

Мы ждали. Время от времени один из наших товарищей просыпался, отходил, шатаясь, в полусне, от места сна. Журчал под молодое деревце. Возвращался. Проходя мимо нас, кряхтел скорбное: все были уверены, что Борг нежилец.

– Давай, – велел Хильде.

Мы подхватили носилки, подняли. Ощущения мои не изменились: Борг был неодолимо, неподъемно тяжел. Но руки мои при том не соскользнули с тонких стволов, не разжались в бессилье пальце. Невероятным образом я, понимая ничтожность моих сил, все же держал его.

Мы двинулись в путь. Хильде впереди, я сзади.

Лес был темен. Но уже не черен, а дымчато-сер. Тропа едва угадывалась под нашими ногами. Я не следил за ней, всецело положившись на память и лесную сноровку Хильде.

Нести Борга было тяжело, и оттого я почти не замечал шороха, треска, топота, глухого ворчания – всех тех звуков и знаков, которыми древний лес предостерегает от вторжения в себя.

Сигурд будто знал, что что мы придем. Нет. Не будто. Знал.

В утренней дымке поднимающейся с земли водной взвеси он стоял недвижимым идолом. Его плечи едва заметно приподнялись при нашем появлении.

– Долго шли, – проговорил он сипло и надсадно кашлянул, проталкивая из глотки в нутро мокроту. Поднес руку к скрытому под капюшоном лицу, протер невидимые нам глаза. На его землистого цвета пальцах остались следы крови. – С петухов вас ждал. Запоздали.

– Прости, великий Сигурд, – прошелестел Хильде и оглянулся на меня. – Малец больно тщедушен, а Борг… сам видишь.

– Вижу, – хмыкнул Сигурд, подошел к носилкам, которые мы опустили на землю. – Великий воин. Великий раздор.

– Раздор? – переспросил я, и Хильде больно шлепнул меня по губам.

– Молчи! – прошипел он.

Сигурд коротко усмехнулся этому и присел на корточки возле Борга, взял его руку в свою.

– Он не здесь, – проговорил он, спустя долгое время. – Не с нами. Далеко.

– Мы мед пили, – подсказал Хильде, – и грибы жевали. Вальхаллу видели. Я. И он, – он махнул рукой на меня. – Одина видели. И Борг там был. Верно, остался.

– Мед. И грибы…, – Сигурд поднялся, и чернота его невидимого под капюшоном лица вперилась в нас. – Нет, он не в Вальхалле. Оттуда легко возвращаются. Вы же вернулись. И ваши товарищи. Его дух крепко пленен, крепко. Он не умрет, но останется таким. Будет лежать, плотью без духа, есть, пить, спать, гадить. Иногда духу будет удаваться прорваться в свою плоть, но лишь на мгновения.

– И что же делать? – спросил я. – Как спасти его? – и вскрикнул от боли: это Хильде отвесил мне подзатыльник.

– Покончить с его мучениями, вот что, – сказал он. – Вложить ему в руки меч и предать благородной смерти: перерезать горло.

– Что и как делать – не вашего ума дело. Я спасу его. Верну его дух в тело. С вас – плата.

– Сколько? – спросил я, и в голове моей лихорадочно завертелись подсчеты: Тир и Хельга, отец и мать Борга, не пожалеют ничего ради сына, отдадут половину стада, или даже все стадо…

–  Самое дорогое, что у тебя есть.

– У меня? – я не поверил своим ушам: ничего дорогого у меня не было, худая ношенная одежда, стоптанные башмаки. – Это? – в догадке я тронул шнурок на своей шее. Бусины, подарок моей матери.

Сигурд кивнул.

Мне было жаль расставаться с ними. Больно. Горько. Подарок матери, которой я не помнил. Но что они – покрытая глазурью обожженная глина – против жизни Борга?

Я снял шнурок, протянул Сигурду. Он взял его, спрятал под плащ.

– Теперь уходите! – велел он. – И быстро! Духи уже слетаются на мой зов! Бегите, глупцы! Бегите!

Хильде не надо было уговаривать: ошпаренным крабом он поспешил прочь от жилища Сигурда, к спасительному покою молодой рощицы, в которой заночевал ярл и его дружина.

Я же не сразу дал заячьего стрекоча. Во мне взыграло любопытство, я хотел увидеть своими глазами духов леса. До этого я лишь слышал их. Но их ли? Или то были обыкновенные лесные шумы: скрип больных и умирающих деревьев, предсмертные вопли задушенных лисицами птиц, топот кабанов?

– Прочь! – крикнул мне Сигурд, и я со всех ног поспешил вслед за Хильде. Но не грозный голос отшибника заставил меня сорваться с места: я увидел его, духа леса. Или не леса? Это нечто не имело лица, глаз, носа, рта. То была тьма, густая, черная, без очертаний. Неотвратимая, бездушная, безжалостная. Как смерть. Как жизнь.

И это был не первый раз, что я встретил ее. Совсем не первый.

В то мгновение, что разделило два события: как я увидел ее и как я помчался, не разбирая дороги, прочь, – перед моими глазами пронеслось воспоминание.

Я снова был там, в тревожном и заснеженном городище, большом, полном угрюмых людей. Огромная, вымощенная камнем площадь. Всадники. Кучки людей. Воины в странных одеяниях.

Разбалованные дети, мелькнула у меня мысль. Незлобная, снисходительная, ленивая. Так Тор взирает на смертных воинов. Нужно привести их в чувство, и вернуться обратно, в тепло обители моей женщины.

Посягнуть на власть конунга, усомниться в ее божественной природе – глупость и наглость. Они это поймут, стоит мне поговорить с ними. Мое слово – как гнев бога, самые отважные из воинов тупят глаза и замирают сердцем. Вот та женщина – позор на мою голову и хохот моих недругов, – я всего лишь попросил ее оставить пляски и дать дорогу моей любимой, а она умерла от разрыва сердце. Не проходит и дня, чтобы мне не припомнили этот стыдный случай.

Мальчишка, молодой, бледный, тщедушный, горящие глаза.

Он не дослушал меня.

Перед глазами вспыхнуло, и я увидел тьму.

Она пришла, чтобы изменить все сущее, перемешать и выплюнуть его.

А я встал на ее пути.

______________________________

вернуться к ᚠ

перейти к ᚦ

© 2023, Irina Rix. Все права защищены.