В сопровождении четырех солдат городской стражи Луций и Агриппина шли вдоль набережной к дому Домициллы, вдовы Валерия Камилла.
- Проб считает, Камилла убил кто-то из матросов, – сказал он, заслонив Агриппину от очередной протянутой за милостыней руки.
- А ты?
- Я с ним не согласен.
- Отчего же?
- Они простые люди. Решат убить, убьют без изысков.
- Не поверишь, но плебс блещет умом не реже патрициев.
- Не тот случай. Я говорил с каждым из них этой ночью. Все проклинают Камилла…..
- Вот видишь!
- …за то, что не мог сдержать в себе гордыни и навлек на себя гнев Нептуна.
- Они любили его? – не поверила Агриппина.
- Любили? Нет. Но он платил им вдесятеро больше, чем получают моряки на других кораблях. Больше, чем центурион примипил в легионе. Огромное жалование и в срок. У них семьи, много детей. Чтобы один из них зарезал дойную корову?
- У Камилла был скверный характер. Он оскорбил кого-то, человек не сдержался, горячая кровь.
- Нет.
- Нет? – левая бровь Агриппины иронично изогнулась. – Нет, потому что тебе претит соглашаться с Децием Пробом?
- Это преднамеренное убийство, холодный рассудок.
Агриппина задумалась, и несколько шагов они прошли молча.
- Они ведь немолоды, эти моряки? – спросила она. – Я видела нескольких, облезлые обезьяны.
- Все старше меня.
- Старше тебя? А сколько тебе? Больше пятидесяти?
Его лицо ожидаемо вытянулось, и Агриппина расхохоталась: наконец-то, ей удалось отомстить ему за снисходительный менторский тон.
- Сорок один, – пробормотал он.
- Тебе нужно больше отдыхать, – наставительно заметила она и, не дождавшись ответа, продолжила: – Старики мстительны. Поверь мне, я знаю. Они годами лелеют месть и больно бьют, когда видят: пора.
- Твой муж свидетельствовал против тебя?
- Ты догадлив.
- Возможно, этим он хотел сохранить жизнь себе и вашему сыну.
- О, нет, он хотел отомстить мне. С самого первого дня нашего супружества он не упускал случая навредить мне, вынашивал планы кампаний против юной девочки, стратег! – Агриппина вдруг остановилась. Ее брови страдальчески изогнулись над закрытыми глазами, губы стиснулись в тонкую нить.
- Что с тобой? – Луций схватил ее под руку.
- Подожди. Кружится голова. Сейчас пройдет, да, пройдет…, – не открывая глаз, она мучительно улыбнулась.
- Я держу тебя.
Она прерывисто вздохнула, втянула носом воздух, глаза широко распахнулись:
- Мне нужно поесть….
- Ты ела меньше часа назад.
- И снова хочу. Кусок хлеба, и я обрету силы.
- Потерпи немного, разговор с женой Камилла не будет долгим. Сразу после вернемся на виллу Гортензия, и ты поешь.
- Нет, сейчас! Я чувству, пахнет чем-то вкусным!
Луций еле удержал в себе тягостный вздох. Агриппина, верно, настолько наголодалась на острове, что различает запахи съестного даже среди портовой вони: пота грузчиков и моряков, тины, рыбьих потрохов и ослиного помета.
Он посмотрел по сторонам.
- Из термополиса пахнет.
- Идем туда!
- Для сестры цезаря позор показаться в таком месте.
- Сестре цезаря плевать! Идем! Или иди один, принеси мне еды, а я подожду здесь! Я не сбегу, не переживай. Эти болваны бдят, – она обернулась на солдат городской стражи. – Что там подают? Чем это пахнет?
- Жаренными в масле бобами с мукой, госпожа.
Агриппина обернулась на голос. Он принадлежал слепой старухе, что сидела в удобном кресле под маленьким навесом в двух шагах от края пристани. За ее спиной плескались разбивающиеся о причал волны. Она была опрятно одета – в светлое платье и шерстяной плащ. Перед ней был низкий столик, на котором стояла глиняная миска. На ее дне лежало несколько монет. Асы, сестерции, денарии, один ауреус.
- Бобы? – переспросила Агриппина. – Никогда не пробовала бобов…. Луций, умоляю, иди туда и принеси мне этих бобов! И хлеба! Или лепешек!
- Благородному человеку…, – начал он.
- …не стоит отказывать женщине в ее ничтожной просьбе! – закончила за него Агриппина.
- Я пошлю одного из солдат.
- Я не доверяю им, они служат Гортензию и его вульгарной жене. Эта овца ненавидит меня. Вдруг она наказала им отравить меня, если представится случай?
- Милая….
- Я прошу!
- Хорошо, – сдался он. Повернулся к солдатам: – Охраняйте госпожу, я скоро вернусь.
Сопровождаемый их удивленными взглядами, он протиснулся сквозь толпу к дверям термополиса, отодвинул в сторону тяжелую занавесь, служившую дверью, и, нагнувшись, вошел внутрь. В лицо ударил жар, шедший от многочисленных очагов и разгоряченной вином плоти посетителей. Они сидели за длинными дощатыми столами, перед каждым была миска, полная резко пахнущего чесноком варева, и высокая кружка с вином или пивом. Как хорошие солдаты по команде, они повернули головы и посмотрели на вошедшего. Гомон стих. А танцовщица, извивавшаяся в танце на невысокой сцене, замерла в неловкой позе. В этом заведении, пропахшем потом и жареной рыбой, никогда еще на памяти владельца и клиентов не появлялся патриций.
- Господин? – вжав круглую голову в плечи, к нему подошел толстяк-сириец в длинной заляпанной тунике и холщовом переднике.
- Миску бобов. Сколько стоит?
- Благородный господин, в этот час за два аса мы подаем миску жареных бобов, пирог с капустой и репой, вяленую свеклу и кувшин вина.
- Хорошо. Положи все это в корзину.
- Корзина стоит еще пять асов.
- Хорошо, только быстро! – Луций сунул сирийцу сестерций. Все одно Агриппина выкинет эту мерзость, подумал он.
Выйдя из термополиса, он поискал глазами Агриппину. Она была там, где он оставил ее, возле слепой старухи, и о чем-то говорила с ней. Солдаты стояли поодаль. Агриппина обернулась, заметила Луция. Ее лицо осветилось радостью, и она нетерпеливо махнула ему рукой: подходи быстрее!
- Дай мне денег! – велела она, когда он подошел, и повернулась к старухе: – Сколько, говоришь, ты хочешь?
- Два ауреуса, благородная госпожа.
- Как ты поняла, что я благородная?
- От тебя хорошо пахнет, – ответил вперед старухи Луций. – За что ты хочешь заплатить?
- За предсказание!
- Щель Венеры, – проворчал он, и солдаты, как по приказу, хохотнули.
- Я не просила таскать меня повсюду. Ты сам настоял.
- Ты права. Твои бобы, – он протянул ей корзину.
- Два ауреуса, дай их этой женщине!
Луций вложил монеты в протянутую ладонь. Старуха улыбнулась:
- Что ты хочешь узнать, госпожа?
- Что меня ждет?
- Возвращение. Скоро ты окажешься дома.
- Дома? В Риме? И что ждет меня там? Смерть?
- Нет. Старик.
- Старик?
- Да. Сам он добрый. Но его жена – зла и будет ненавидеть тебя. Будь с ней осторожна.
- А мой сын, ты видишь его судьбу?
Старуха пожевала бесцветные губы, ее мягкие пальцы водили вверх-вниз по раскрытой ладони Агриппины.
- Нет. Его нет здесь. А мне нужно ощущать тепло человека. Тогда духи шепчут.
Луций нетерпеливо огляделся. С запада надвигалась темная туча. Недолго Гелиос радовал Землю. Скоро начнется дождь или, того хуже, снег. Он ощутил вдруг легкое прикосновение к своей руке.
- Опасайся вероломства в горах, господин, еще лошадей и…, – вещунья нахмурила лоб: – И карликов.
- Карликов?
- Так сказали духи.
- Духи? Агриппина, идем, у нас нет времени на….
- Нет! Я еще не все узнала! Ответь, женщина, когда я умру? Молодой?
Старуха смежила веки над незрячими глазами, по ее лицу пробежала тень:
- Они говорят, ты не доживешь до старости, – наконец, произнесла она. – Ты встретишь смерть на исходе возраста, в котором чрево еще способно принять семя и дать росток.
- О, это радует! Совсем нескоро! – Агриппина повеселела и откинула ткань с корзинки: – Боги, что это?
- По запаху, госпожа, это бобы, пирог с капустой и репой, вяленая свекла и вино. Все свежее, вкусное. Ешь без опаски. Но вино не пей, оно и без того скверное, так еще хозяин термополиса плюнул в него и помочился.
- Это тоже духи сказали? – Луций обернулся на двери термополиса. Старуха наверняка сочиняет, слизняк-хозяин не посмел бы.
- Нет, им нет дела до мелочей. Это говорит мне мой нос. Когда глаза предают, нос и уши служат вдвойне.
- Ты можешь отличить запах мочи хозяина термополиса от чьей-то другой?
- Луций! Хочешь узнать о моче, плати! Прости его, почтенная, за его вопросы не заплачено! Отвечай только на мои!
- Спрашивай, госпожа.
- Я умру от болезни?
- Нет, – старуха ответила сразу, будто заранее знала ответ. – Они говорят, твоя смерть придет по воле родной крови и от дружеской руки. Еще, – она нахмурилась, покачала головой: – Не понимаю…. Они говорили про горы и лошадей, а теперь шепчут, твоя смерть, господин, придет от той же руки, что и смерть госпожи. Как странно….
- Это не важно! – оборвала ее Агриппина. – Он все равно не верит! Скажи, у меня будут еще дети?
- Да.
- О, Мать-Юнона! – Агриппина с улыбкой взметнула взор к небесам, сразу вернула обратно и сжала руку старухи так сильно, что та поморщилась. – Боги дадут мне то, что я хочу? Духи должны знать, что я хочу, они ведь знают?
- Они говорят, ты получишь сполна.
- О, – по лицу Агриппины разлилось блаженство, и она повторила: – Сполна!
- А что говорят духи о твоей смерти, женщина? – спросил Луций.
Агриппина в это время вытащила глиняную бутыль с вином из корзины, взвесила в руке и швырнула в разбивающиеся о причал волны.
- Они говорят, что смерть уже во мне, – ответила старуха. – Пока сидит тихо, выжидает. Но наступит лето, и она начнет сжигать меня изнутри, и я буду кричать от боли, которую не в силах заглушить ни дурман, ни вино. Но я приму яд и уйду спокойно, не терзая душу и тело тщетной борьбой за жизнь.
- Она не врет, поверь уже, наконец! – Агриппина пальцами зачерпнула из миски слипшиеся друг с другом бобы, отправила в рот: – Божественно! Попробуй! У Гортензия все такое пресное, безвкусное, как размоченный папирус.
- Ты закончила с гаданиями?
- Пока да, не знаю, что еще спросить…. Ах да! Почтенная, он найдет убийцу Валерия Камилла?
- Найдет.
- Луций, ты слышишь?
- Слышу. Может, ты назовешь имя убийцы, почтенная?
- Называю не я. Духи. Они смеются, – старуха улыбнулась. – Говорят, ты сам справишься, без их помощи. А еще…, – ее широкое лицо застыло, и она стиснула его ладонь в своей мягкой руке, – они говорят, ты достигнешь своей цели. Но цена будет высока, и ты не испытаешь радости.
- О чем она, Луций? – глаза Агриппины загорелись. – Что за цель?
Губы старухи дрогнули:
- Они открыли ее мне. Но ты не хочешь, чтобы благородная госпожа ее знала.
- Не хочу, – Луций бросил в глиняную миску еще одну монету. – Агриппина, идем.
Старуха долго сидела, склонивши голову над миской с монетами и не обращая внимания на подошедших следом: отставного солдата с женой, что вопрошали, дадут ли им боги ребенка после пяти лет бездетности.
- Но она узнает, – проговорила старуха. – Ты сам ей расскажешь.
- Что? Что ты говоришь, Пульхра? Что я расскажу? – опешил отставник.
- Ничего, – отмахнулась старуха. – Кибела даст вам ребенка. Но нужен обряд, древний, непростой, и стоить будет сотню сестерциев.
- Сотню?! – охнул отставник.
- Сотню. Ты даешь деньги, а я все обсужу с твоей женой. Это женское дело. Уйди.
Отставник, отпустив бранное слово, под испуганным взглядом жены, удалился в сторону термополиса.
- Из сотни, что он даст, пятьдесят я верну тебе, – сказала его жене старуха, притянув ее к себе за край одежды. – Чувствую, он скряга, лишнего медяка тебе не дает. А деньги тебе пригодятся, когда родится ребенок. Молока у тебя будет мало, придется нанимать кормилицу.
- А что за обряд?
- Обряд! – хохотнула старуха. – Рудиарий Парис. Со страшненьких он берет деньги, с красивых нет. Пригнись, я ощупаю твое лицо, – женщина послушно наклонилась, пальцы старухи пробежали по ее лицу, плечам и груди. – С тебя он ничего не возьмет! Ты – красавица!
- Но, Пульхра, я боюсь! Если мой муж узнает….
- Как он узнает, если ты будешь молчать, я буду молчать, а Парис даже не спросит твоего имени? Его чресла произвели уже полсотни здоровых сыновей и дюжину дочерей. Семя твоего мужа мертво, с ним и ты останешься пустым сосудом. Парис даст тебе сына, а твой муж воспитает его, считая своим. Если захочешь еще детей, проведешь обряд заново. Все женщины так делают, половина мужчин Неаполя воспитывает не своих детей.
- А если муж усомнится?
Старуха хмыкнула:
- Этот ребенок будет красив, могуч и ловок, как Парис. Твой муж будет гордиться, что произвел такого сына, а не сомневаться!
Агриппина долго оборачивалась назад, смотрела на старуху.
- По воле родной крови…. Что это значит?
- Вернись и спроси, – резко ответил Луций.
- Не злись! – она толкнула его локтем. – Выходит, ты и я примем смерть от одного и того же человека…. По воле родной крови…. Гай пощадит меня сейчас, но не потом. И что же я сделаю? – она остановилась, посмотрела Луцию в глаза: – Что мы сделаем?
- Мы? Ничего. Ты отказала мне.
- Мать-Юнона, ты все об этом! – Агриппина хохотнула. – Да Гай с радостью сам отдаст меня тебе. Если попросишь. Но ты не проси. Обещаешь?
- Обещаю.
- По воле родной крови…. Родной крови, от дружеской руки…, на исходе возраста…., – она жевала последние бобы. – Что у тебя за цель? О чем она говорила?
- Не знаю. Бессмыслица.
- Перестань! Она попала в самое ядро. Тебе перекосило больше, чем когда я пошутила про твой возраст!
- Меня не печалит мой возраст.
- А цель? Расскажи! Ты хочешь стать вторым консулом? Вместе с моим братом?
- Нет.
- А что же?
Он уже приготовил ответ:
- Я хочу получить отставку, – это была не совсем ложь, полуправда.
- Так в чем же трудность? Подай прошение цезарю!
- Подавал. Не принимают. Ни Гай, Ни Тиберий до него.
Агриппина усмехнулась:
- Значит, ценят тебя, доверяют. Наслаждайся этим.
- Наслаждаюсь. Мы пришли, – он кивнул на стоящий отдельно дом за покосившимся, поросшим вьюном забором. Не жилище зажиточных римлян с внутренним двориком, не вилла, а скорее ферма. Ворота были приоткрыты, из-за них раздавалось кудахтанье птиц, лай собаки.
- Ты уверен?
Луций обернулся на солдат.
- Это здесь, легат, госпожа, – подтвердил один из них. – Дом Клодии Домициллы.
- Это не дом, а курятник! Камилл был скаредной крысой! – с возмущением воскликнула Агриппина. – Совсем как мой муж. Слава Юноне, он мертв, и я больше не увижу эти трясущиеся в ярости подбородки и бородавки!
Пропустив вперед двух солдат, они вошли в приоткрытые ворота. По дворику бегали домашние птицы: курицы, утки и гуси. На цепи сидел тощий молосс и задней ногой чесал за ухом. Посмотрев на вошедших, он беззлобно гавкнул и продолжил чесаться. Посередине двора стояли две женщины. Одна, молодая, дородная, передавала той, что старше, завернутого в шерстяное одеяльце ребенка.
- … на ауспиции. Хочу знать, что его ждет, тетя Домицилла, – голос у молодой был тягучим, грудным.
Домицилла неловко приняла младенца.
- Осторожнее! – крикнула вдруг Агриппина. – Держи ему голову!
Домицилла вздрогнула от неожиданности и едва не выронила ребенка. Агриппина бросила на землю корзину с остатками пирога и вяленой свеклой и подскочила к ней, протянула руки:
- Можно мне? – ее голос стал тихим. – Подержать?
Домицилла скользнула по ней цепким взглядом. Сама она была высокой и статной, с черными волосами, тронутыми сединой, и темными глазами. Она все еще была красива, красотой хищной и нервной.
- Я – Юлия Агриппина, сестра принцепса Калигулы, – сказала ей Агриппина и обратилась к молодой: – Это будет благословение для твоего дитя.
- Конечно, госпожа! – мать вырвала ребенка из рук Домициллы и протянула Агриппине: – Это честь для нас!
Та взяла его, прижала к груди, закрыла глаза.
- Совсем забыла, что шея у младенцев слабая, – с нотками оправдания в голосе сказала Домицилла, обращаясь притом не к матери ребенка, а к Луцию. – Столько лет прошло с тех пор, как мой сын был так же мал, – она вздохнула, выдержала паузу и с улыбкой спросила: – Кто ты?
- Клодия Домицилла, я – Луций Атилий Север, по приказу Гая Цезаря расследую смерть твоего мужа. Это не месть Нептуна. Убийство. Дело рук одного из членов команды, кого-то из трибунов или моряков.
С лица Домициллы сползла улыбка, оно приняло скорбное выражение.
- Молю, чтобы на того, кто это сделал, пал гнев Юпитера.
- На него падет гнев Гая Цезаря.
По худому лицу Домициллы пробежала тень.
- Я оскорбил тебя?
- Нет, Атилий Север. Но я наслышана от мужа о Гае Цезаре. Он таков, что может простить преступника, если тот удачно польстит ему. Публий рассказывал мне о негодяе Афре, что некогда свидетельствовал против матери принцепса, твоей матери, госпожа Агриппина, способствовал ее изгнанию. Но стоило ему распеться соловьем о божественном красноречии Гая Цезаря, тот простил его, приблизил к себе и осыпал почестями!
- На этот раз подобный исход невозможен. Принцепс Калигула возлагал большие надежды на твоего мужа, как командующего флотом, как изобретателя.
- Да, Публий говорил мне. Его «Партенопея» обещала поразить принцепса своим совершенством и стать первым шагом к господству Рима на море.
- Он не говорил тебе арене для навмахий?
В глазах Домициллы мелькнуло удивление:
- Он упоминал о ней.
- Что именно?
- Что лишь ему одному под силу создать ее.
Луций выругался про себя, но внешне разочарования не показал: надо скорее найти убийцу, и тогда останется пара дней на поиск решения. Камилл, возможно, и был отмечен богами и даровит, но – судя по носовой фигуре – преувеличивал свои таланты, а сотни льстецов с Калигулой во главе лишь убеждали его в заблуждении.
Домицилла передернула плечами, посмотрела на небо, на рваную сизую тучу, нависшую над Неаполем:
- Дождь начинается. Прошу в дом.
Луций оглянулся на Агриппину. Та по-прежнему прижимала к груди чужое дитя. На ее щеках блестели дорожки от слез, а глаза горели. Она втолковывала что-то матери ребенка, та почтительно слушала, кивала.
- Госпожа Агриппина соскучилась по сыну, – ответил Луций на безмолвный вопрос Домициллы. – Она не видела его больше года.
- Могу понять. Я была разлучена с сыном больше двадцати лет, – она поднялась по ступеням в дом, толкнула дверь. Никто из рабов не бросился ей навстречу. Дом казался пустым и безлюдным.
- Где твои рабы?
- Рабы? – она усмехнулась. – Проданы. Остались стряпуха и охранник. Стряпуху я продам, мне не нужны яства, пожарить рыбу и испечь хлеб я могу сама.
- Я же говорила, что Камилл был скрягой, – Агриппина вошла вслед за ними.
- О нет, он был щедр, – возразила Домицилла. – Но «Партенопея» стоила очень дорого. Когда Публий начинал строительство два года назад, его отец еще был жив и, как глава рода, распоряжался всем имуществом. Он отказал Публию в средствах, и тогда, чтобы Публий смог осуществить задуманное, я продала все, что имела, остался только этот дом….
- Неужели и десяти сестерциев нет на ауспиции моему ребенку, тетя Домицилла? – из-за спины Агриппины возникла молодая мать и, уперев руки в крутые бока, заслонила собой узкий коридор.
- Луций, дай этой милой женщине ауреус, у нее чудесный ребенок! Посмотри!
- Я верю, – сказал он, мельком глянув в крохотное личико, вытащил монету и вложил ее в протянутую пухлую ладонь молодой матери. – Домицилла, присядем где-нибудь.
- Да, идем, – ответила та. – А ты, Валерия, поди прочь!
Молодая мать не стала спорить, сунула монету за щеку, приняла у Агриппины ребенка и упорхнула, напевая о любви рыбака и наяды.
Домицилла привела Луция и Агриппину в просторную комнату с высоким потолком. Посередине стоял высокий стол, вокруг него – четыре кресла.
- Твой муж завещал рабу Феоклу сто тысяч сестерциев, – сказал Луций, сев.
Это не выбило земли из-под ног Домициллы. Она пожала плечами и покачала головой:
- Это небольшая цена за служение. Феокл исполнял все его поручения, терпел непростой его нрав.
- Возил ему шлюх, – вставила Агриппина.
- Я знаю, – Домицилла улыбнулась.
- Платил им.
- На то они и торгуют собой, чтобы получать за это плату.
- Платил твоими деньгами. Вступив в наследство, он вернул тебе долг?
Луций толкнул Агриппину коленом под столом. Домицилла – непробиваемая женщина. Но к чему унижать ее?
- Феокл привозил ему самых дешевых, экономил наши с Публием средства. Все ради «Партенопеи».
- У твоего мужа были враги?
- У всех они есть. Даже у нас, женщин. Что уж говорить о мужчинах, патрициях, приближенных императора? У тебя ведь есть недруги, Атилий Север?
- Речь не обо мне, – Луций огляделся. Без наученного чувствовать желания господина раба за спиной, он чувствовал себя неуютно. – Я жив. А твой муж убит, кем-то из соратников.
- Да, у него были и недоброжелатели, и враги, и перевертыши, прикидывающиеся товарищами. – Она посмотрела на него пристально: – Ты хочешь пить. Я права?
- Хочу.
- Сейчас, – она поднялась, вышла из комнаты.
- Не боишься, что отравит? – спросила Агриппина.
- Прошу, не оскорбляй ее.
- Почему нет? Ее муж был свиньей и….
- Ужель ты думаешь, она за тридцать лет не познала все его стороны? Твой брак был несчастливым, но это не повод….
- А твой счастливый? – брови Агриппины иронично изогнулись.
- Вполне.
- Ты в Гельвеции, она в Риме. Годы летят. Все счастливы. Ты – с варварскими девками, твоя жена – с гладиаторами и актерами, – она зевнула. – Счастье.
Появилась Домицилла с подносом, на котором стоял кувшин и три чаши.
– Это вино? – спросила Агриппина. – А закуска? Я безумно голодна.
- Есть хлеб и сыр, оливки, яйца….
- Неси!
Домицилла улыбнулась и снова вышла.
- Ты только что съела бобы и пирог.
- Заткнись, Луций! Может статься, брат прикажет распять меня на рогах у быка или замурует под землей. Дай мне насладиться жизнью! – она посмотрела в сторону. – Знаешь, почему он отправил нас с Ливиллой на Партеноп? Думаешь, это была милость? Как бы не так! – Она сжала его запястье в своей сухой ладони, вздохнула и продолжила, уже не своим, надтреснутым голосом: – После смерти Тиберия, мы – оставшиеся в живых дети Германика – Гай, я, Друзилла и Ливилла, приплыли на Пандатерий, остров, на который старый стервятник сослал нашего брата Нерона. Преторианцы, что надзирали над ним, корчась в пытках, рассказали нам о его последних днях. Тиберий запретил давать ему еду и питье, но Нерон боролся за жизнь, ловил чаек, собирал дождевую воду. Они сломали ему обе ноги…. Он умер от жажды, истощения и боли. В расщелине, в которую заполз, потратив последние силы. Они оставили его без погребения. Когда я и Гай увидели его изгаженные чайками кости, мы…, – она судорожно сглотнула. – Горечь накрыла нас, мы рыдали над ним, вспоминали его, такого доброго, такого сильного! Вспоминали, как счастливы мы были все вместе, в Германии, когда был жив отец…. Друзилла и Ливилла не понимали нашей скорби, хлопали глазами, как дойные овцы. Помню, я тогда сказала Гаю, что нет горшей участи, чем умирать от голода и унижений, как Нерон. Или как Друз, другой наш брат. Говорят, он ел солому и обгладывал собственную плоть…. Как наша мать…. Ее мучители докладывали Тиберию, что в конце… от ее гордости не осталось и следа…. Она ублажала их в обмен на корку хлеба и глоток воды.
- Уверен, это ложь.
- Нет. Правда. Все мы ломаемся, несгибаемые Юлии. Когда наш заговор раскрыли, Гай припомнил мне мои слова и сказал, что это и будет моим наказанием. Ливилле он предложил легкую смерть, но она отказалась, захотела со мной, на Партеноп.
- Вы преступили закон.
- Я знаю. И не жду сочувствия.
- Вам многие сочувствовали. Лепид и Гетулик клялись на допросе, что пошли против принцепса не из честолюбия, а ради Рима, что собирались вернуть республику.
- Они лгали. Нами двигало честолюбие, только оно. Республика? Отдать власть Сенату? О, нет! Я хотела власти. Для себя и своего сына. А Ливилла и Лепид хотели власти для себя и своих будущих детей. Случись нам преуспеть и низложить Гая, мы сцепились бы с ней на смерть за императорский перстень.
- Выйди к вам Нерон живым, когда вы рыдали над его останками, и вы задушили бы его голыми руками, – на пороге застыла Домицилла с подносом в руках.
- Ты права, – Агриппина улыбнулась одними губами, а ее холодный пристальный взгляд уперся в лицо женщины. – Гай перегрыз бы ему горло. Но не я. Гай и Друз, они оба были разочарованием для моей матери. Но Нерон – первенец – был ее гордостью. И я понимаю ее, он унаследовал только хорошее, и от Юлиев, и от Клавдиев. Он был бы достойным принцепсом.
Луций снова толкнул ее под столом. Слишком опасные слова.
- Перестань пинать меня!
- Займи свой рот едой, милая.
Домицилла улыбнулась:
- Я никому не передам слов госпожи Агриппины, – она поставила поднос на стол перед Агриппиной и села напротив.
- Благодарю, Домицилла. Госпожа Агриппина еще не вполне вспомнила, как вести себя в обществе.
- «…в обществе!», – передразнила его Агриппина. – Да, моим единственным обществом на Партенопе была овца-сестрица, чайки и моллюски. Моллюски, правда, недолго: мы их ели…. Брр! – она передернула плечами. – Гадость, больше никогда в рот не возьму эту Нептунову слякоть!
- Вернемся к твоему мужу, Домицилла, его врагам и друзьям.
- Магистрат Гортензий был Публию хорошим другом. Они любили проводить время в беседах, вместе думали, как изменить облик Неаполя. Публий очень помог городу с канализацией. Это было бедствие….
- Я слышал. Но я хочу знать о людях, что были на «Партенопее» в ночь его гибели. Что ты можешь сказать о них?
- Знаю трибунов, но никого больше из команды. Туллий – пьяница, любитель юных девочек. Публий презирал его за то, что страсти властвуют над ним, но терпел. Туллий был предан ему. Спас, когда Рубелий написал на Публия донос принцепсу Тиберию.
- Донос? – Луций подался вперед. – Рубелий?
- Да, лет пять назад, – Домицилла отщипнула виноградину от кисти, положила в рот. Ее зубы были снежно белыми, ослепительными. – Публий уже тогда задумал реформу флота, строительство новых судов, и писал старому принцепсу едва ли не каждую неделю, уговаривал, увещевал, доказывал, что Рим без сильного флота, как лошадь о трех ногах. Тиберий раз за разом отказывал. Он объяснял в своих письмах, отчего не может позволить открыть казну на эти цели. Публий злился. И не единожды поносил имя принцепса прилюдно. Рубелий записал все его слова, и отправил принцепсу донос, подкрепив его свидетельством Дидия. Из Рима прибыл дознаватель.
- И как Туллий спас Камилла?
- Он выступил в его защиту. Поклялся, что, крича на весь корабль о сучьем безмозглом потрохе Тиберии, любителе нетронутых лон, Публий имел в виду его, Тиберия Туллия, а вовсе не принцепса. По счастью, Туллий не наговаривал на себя, такой он и есть. В каждом здешнем лупанаре знают Тиберия Туллия, готового платить сотни сестерциев за нежное свежее мясо, – Домицилла вдруг залилась краской: – Прости, госпожа, годы, проведенные с моряком, испортили мой язык.
- Я росла среди солдат, – отмахнулась Агриппина. – Моя мать ругалась, как кузнец, проливший металл себе на ногу.
- Камилл был оправдан?
- Да.
- Но Рубелий остался рядом?
- Остался. И Дидий. Это был личный приказ принцепса. Полагаю, он сделал это намеренно. Чтобы Публий впредь держал гневные слова при себе.
- Похоже на правду, – сказала Агриппина. – Уверена, старик не поверил в эти басни про другого Тиберия и совпадение. Но он, при всей его мерзости, не дерьмо носил в черепе. И мог закрыть глаза на оскорбление. Если ценил человека. И если человек этот был предан ему.
Домицилла долила вина в ее чашу.
- Кокцей хотел занять место Публия. Его мать глупа и открыто говорила об этом. Спрашивала у меня, доколе мой старик-муж будет препоной карьере ее мальчика, – она скорбно поджала губы. – Я думаю, это он убил моего мужа. Рубелий оставил свое честолюбие в прошлом, Дидий – его тень, и сам ни на что не способен, муж держал его за талант – он лучший кормчий в этих водах, Туллий – он уже показал себя однажды верным другом, зачем ему меняться?
- А Проб?
Теперь настала очередь Агриппины толкнуть под столом Луция. Этим она не ограничилась, повернула к нему голову и иронично ухмыльнулась: ревнуешь?
- Проб? Он товарищ моего сына. Но…, – Домицилла пожала плечами, – я не стану превозносить его. Как хороший лавочник, хитрый, оборотистый, проворный, он везде, откуда веет выгодой. Сдружился с Гаем – я уверена – чтобы быть ближе к Публию, чтобы напроситься на службу к нему. Публий хотел, чтобы Гай служил у него, но мой мальчик терпеть не может моря и предложил вместо себя Проба. И Публий взял его. Проб исполнял все его прихоти, терпел придирки и, едва Публий привык к нему и приблизил к себе, начал изводить его нытьем о своей любви к дочери Гортензия. Боги, какая любовь? Он хочет выгодного союза!
- И что в этом плохого? – спросила Агриппина. – Если ты плебей, но хочешь сделать карьеру, должен вертеться!
- Он видел в Публии средство к возвышению и….
- А ты ждала, что твою облезлую обезьяну будут искренне любить? За что? За ехидство и желчь?
Домицилла застыла с открытым ртом. Луций отвернулся и уперся взглядом в поблекшую фреску на стене. Агриппина же, как ни в чем не бывало, налила себе остатки вина из кувшина.
- Ты права, госпожа, – сказала, наконец, Домицилла. – Всем правит расчет. Это рисовал мой муж, Атилий Север.
Луций оторвал взгляд от фрески – грубо намалеванных мужчин и женщин, пьющих и танцующих – и повернулся к Домицилле:
- Божественно. Он был… кладезем талантов.
- Да. Я никак не могу поверить в то, что его больше нет.
- Феокл сказал, за несколько дней до своей гибели Валерий Камилл отправил тебе письмо с птицей?
- Да. Это было… накануне.
- Что было в письме?
- Ничего особенного. Велел испечь ему пирог с рыбой. Я испекла. Феокл за ним приплыл на лодке.
– Птица здесь?
– Нет, я отправила ее обратно, как только прочла послание.
<<предыдушая, Глава 15
следующая, Глава 17>>
© 2016 – 2017, Irina Rix. Все права защищены.