- Ночью, после твоего ухода, еще немного посидели все вместе, и мы, трибуны, и матросня. В общей комнате, тянули вино, обсуждали, строили догадки, кто все-таки отправил к праотцам Камилла. Рубелий был с нами. Пил горячее вино с корицей, заедал печеньем и сушеными фигами. Принес с собой, сказал, что проголодался от долгих разговоров. Помню, Проб попросил у него печенья, и Рубелий нехотя дал одно. Как от сердца кусок оторвал, ненасытное чрево.
- Были все?
- Да. Наверху только караул остался, еще трое или четверо гвардейцев сопели под нашими дверьми. Наверное, надеялись, им тоже предложат вина. – Кокцей усмехнулся и потер руки: – Никак не согреюсь!
Сам он уже успел переодеться в сухое – штаны и две туники, – обуть сапоги и накинуть на плечи короткий шерстяной плащ. И теперь наблюдал, как Луций силится влезть в его одежду. Туника оказалась узка в плечах. Он все же натянул ее, но она неприятно сковывала движения, заставляла сутулиться.
- Ты хорошо сложен, Атилий Север, – сказал Кокцей. – Много тренируешься?
- Каждый день, – по счастью, сапоги пришлись впору.
- Как мой отец, – Кокцей улыбнулся. – Он бегал и отрабатывал навыки уличного боя вместе с солдатами городской стражи. И это были достойные парни, а не то посмешище, что опозорило беднягу Волумния! Я давно знаю его, еще с тех времен, когда он был простым солдатом. Раньше отбор в стражу был строгим. И мой отец – был под стать гвардейцам! Геракл! И чтобы я поверил в удар?! – он взмахнул руками. – В утро того дня он провел четыре боя, один рукопашный и три на мечах, а перед тем пробежал в полном вооружении три мили, и эта падаль Гортензий смеет говорить об ударе?! Это бич обжор и лентяев!
- Для обвинений нужны доказательства, Кокцей. У меня в легионе был центурион, он тоже каждое утро бегал, поднимал тяжести. Посреди учебного боя свалился замертво.
- Яд?
- Нет. Лекарь вскрыл его череп. Удар. Ежедневные упражнения не укрепили его, но приблизили смерть.
Кокцей покачал головой:
- Тот центурион – возможно. Но не мой отец.
Луций пожал плечами: пусть упорствует, его дело.
- Когда вы разошлись?
- Часа за три до рассвета. Я пошел спать, остальные тоже. Хотя…, – он нахмурился, широкие брови сошлись над переносицей: – Да, вспоминаю, Рубелий сказал, что пойдет проверить гадящих под себя свиней. Это он про гребцов. Именно так сказал. И сплюнул. Терпеть не могу эту его привычку, не деревенщина, а ведет себя как козопас.
- Гадящих под себя?
- А ты не видел? – Кокцей криво улыбнулся. – На это стоит посмотреть! Изобретение незабвенного Валерия Камилла.
На палубе их уже ждали Проб, Дидий, Агриппина и четверо солдат, что сопровождали их к Домицилле. В одной руке у Агриппины была чаша с горячим вином, в другой – плетеный пирог с сушеным виноградом и корицей. И тем неожиданней для нее стал жуткий смрад, окутавший ее, едва Кокцей откинул люк, ведущий вниз, в отсек с гребцами.
- Боги! – выронив чашу, она зажала пальцами нос. – Что это?!
Луций последовал ее примеру и вопросительно посмотрел на Дидия, который оказался к нему ближе всех.
- Изобретение командующего! Чтобы не водить гребцов в отхожее место! Я сейчас все покажу! Идем!
- Милая, не ходи, – Луций оттолкнул побледневшую Агриппину от источающего смрад люка.
- Нет уж, – прогнусавила она, – мне любопытно, что же там такое измыслил этот кладезь талантов.
- Атилий Север, ты простишь меня? – спросил Проб и отступил на шаг назад от люка. А поймав быстрый взгляд Кокцея, добавил: – И Кокцея?
- Безусловно.
Втроем они спустились вниз. Вонь, как ни странно, перестала быть нестерпимой. Света, пробивающегося в отверстия для весел в борту, было достаточно, чтобы разглядеть длинное узкое пространство с низким потолком и плотно стоящими скамьями по бокам. На каждой сидело по трое прикованных к кольцам в полу рабов. Чернокожие, обнаженные, они воззрились на спустившихся в этот зловонный ад людей. Пятьдесят скамей с каждой стороны, по трое на каждой. Триста рабов, быстро посчитал в уме Луций. «Партенопея» должна выдавать неплохую скорость, но Кокцей уверяет, что это не так. Интересно. Чем же собирался Камилл удивить принцепса?
- Командующий изобрел особое устройство скамей, – шепнул ему Дидий. – Под каждым из этих скотов дыра, в которую они гадят, не сходя с места. Вот почему он заменил свободных моряков рабами. Ни один свободный не согласился бы служить в таких условиях! Да и зачем свободный? Чтобы грести, ума не нужно!
- И куда девается…?
- Желоба. Их уклон регулируется рычагами. Дважды в день Камилл лично переставлял их, и дерьмо выливалось в море. Но…, – Дидий замешкался, – с его смертью секрет утерян. Мы не знаем, что делать! А эти твари все гадят и гадят!
- Водите их в отхожее место.
- И правда…, – лицо Дидия расплылось в улыбке.
- Их следует продать на рудники. Военный флот – не место для рабов. Это закон.
- Но Камилл….
- Он мертв.
- Да! И да примет его Нептун с почетом!
Агриппина тягостно вздохнула, и Дидий втянул голову в плечи: отчего-то он боялся этой истощенной женщины с хищным профилем.
Луций, стараясь не дышать носом, быстро прошел по узкому проходу. Рабы с кожей разных оттенков черного сверкали в сумраке белками глаз и зубами, белым был только один.
- Долгих лет тебе, Атилий Север, командир! – услышал он за спиной. Остановился, обернулся. Из-под спутавшихся косм на него смотрел исподлобья тот самый белый раб, заросший бородой до самых глаз.
Луций вернулся, всмотрелся в заросшее лицо. Чернокожий раб, что сидел рядом, ссутулился и отодвинулся от белого, насколько позволила цепь. А белый мотнул головой и откинул спутавшиеся пряди волос за спину, открыв выжженное пониже ключицы клеймо. LAS.
- Ты был продан ланисте в Помпеи, Кассий Дайа.
- Да, – хрипло подтвердил раб. – И я не разрушил его надежд набить золотом мошну. Я стал чемпионом!
- Почему же ты здесь?
- Из-за жены ланисты. Уж очень ей полюбился мой…, – он вскрикнул от боли. Подошла Агриппина, и Луций с силой наступил на босую ногу Кассия Дайи. – А ты не изменился, по-прежнему веришь, что женщины не знают бранных слов, – прохрипел он.
- Кто это? Ты знаешь его? – Агриппина убрала руку от лица, чтобы лучше рассмотреть раба, но сразу снова зажала пальцами нос.
- Герой Тринадцатого легиона, госпожа! – выкрикнул Дайа и рефлекторно сжался: за каждое слово здесь он всегда получал удар хлыстом по спине. Но его не последовало, и он снова распрямился.
- В каких же битвах ты геройствовал? Не припомню за Тринадцатым славных побед уже лет двадцать как.
- Легат знает, госпожа!
- Луций?
- Мой солдат. За проступок был продан в гладиаторы.
- Блестящая карьера, – саркастически заметила Агриппина. – Я вернусь на палубу, Луций. И тебе советую, иначе провоняешь дерьмом.
- Ветер сдует вонь, госпожа! – весело крикнул Дайа ей вслед.
- Ланиста продал тебя в галерные рабы?
- На рудники. Эта жирная сука, его жена, сама принудила меня ублажать ее. Мне было довольно шлюх. Мне, чемпиону, еженощно полагалась женщина, и хозяин не скупился, ведь я приносил ему доход! Но все рухнуло в один миг! – он сплюнул, попал чернокожему рабу на бедро, но тот даже не шелохнулся. – Из-за этой ненасытной шлюхи! А все потому, что у ее мужа стручок между ног, а у меня – гладий! Вот он и предложил мне выбор: или отрежет член, или продаст на рудники. Понятно, я выбрал рудники. Недолго там пробыл. Приехала эта сушеная слива – Камилл – и купила всех нас, – он обвел взглядом ряды скамей. – Ни одного человека, одни скоты! Словом перекинуться не с кем!
- Ты знаешь Рубелия?
- Жирного трибуна? Как не знать? Он здесь частный гость. Проверяет, достаточно ли корма дано скоту. Бывает, берет в руки плеть.
- За дело?
Дайа усмехнулся в вислые усы:
- Если по уставу судить, то, конечно, за дело. – Он вдруг резко вскинул голову, посмотрел Луцию в глаза: – Низко я пал, герой Тринадцатого, да?
- Герои Тринадцатого брали Алезию, а ты всего лишь болван, поднявший руку на трибуна латиклавия.
- И сделал бы это вновь! Этот слизняк все еще служит? – натолкнувшись на холодный взгляд Луция, он смутился: – Я хотел сказать: благородный трибун латиклавий Друз Корнелий Приск все еще служит?
- Служит. Ты видел Рубелия этой ночью?
- Видел. Он спустился сюда. Пытался совладать с клятыми рычагами, чтобы отправить дерьмо в море. Ругался, кого-то из черных избил со злости, – он засмеялся. – У него вроде даже получилось что-то, но сверху спустился Аппий с футляром для писем, сказал Рубелию, что это от его сына. Тот переполошился, как несушка, и понес свое сало наверх.
- Его сын служит в Тринадцатом, – зачем-то сказал Луций.
Дайа вздохнул, опустил голову.
- В Тринадцатом…, – повторил он. – Знаешь, командир, я ведь не раз пожалел о своем выборе, клял себя за трусость. И среди гладиаторов, и на рудниках, и особенно здесь….
- Рубелий был рад письму? – Луций оставил без ответа этот шепот мятежной души.
- Да, легат. Очень.
Луций едва заметно кивнул и быстро зашагал прочь от Дайи, к лестнице.
- Атилий Север! Командир! – услышал он за спиной.
Остановился, обернулся:
- Дайа?
- Командир, умоляю, не откажи в последней милости! Я прошу о смерти!
Луций отрицательно покачал головой и продолжил путь. Поднимаясь по лестнице, он слышал перемежаемые всхлипами проклятия и брань.
Наверху его ждала Агриппина.
- Что он натворил, этот герой Тринадцатого? – спросила она насмешливо.
- Ударил трибуна латиклавия Друза Корнелия Приска.
- Сына Децима? Помню-помню, он служит у тебя, красивый мальчик!
- Друз сказал ему, что он сидит в седле, как готовая к опоросу свинья. Намеренно, чтобы позлить. Дайа был хорошим наездником.
- Но он должен был согласиться с мнением трибуна.
- Да.
- Тяжелый проступок. Не думала, что в Тринадцатом можно остаться в живых после этого. Я удивлена.
- Минутная слабость.
- Минутная? – глаза Агриппины заблестели. – Он грязен, зарос, но даже так видно: красавец! А еще у него здоровый….
- Милая, я не люблю мужчин, – он ногой захлопнул люк.
- Перестань! Это же очевидно, стоит только посмотреть на тебя! Здесь нечего стыдиться! Мы не при Августе живем, что украдкой сношал мальчиков, а на людях порицал мужеложцев! Мой брат разрешил все!
- Милая, – он взял ее под руку, – ты ошибаешься. Идем. Нужно обыскать корабль.
- Думаешь, Рубелий прячется?
- Возможно. Камилл говорил своим трибунам, что судно полно неожиданностей. Вероятно, его тайное убежище – не единственное из них.
- Не единственное. Еще желоба с дерьмом, кладезь талантов!
Вместе с солдатами караула, Дидием и Пробом они обошли весь корабль: палубу, каюты, разделенный на отсеки трюм, полный провизии: амфор с зерном, маслом и вином, голов сыра, засоленных овощей, свисающих с врезанных в потолок крючьев разделанных бараньих туш.
- Камилл предпочитал баранину, и нас принуждал есть либо ее, либо рыбу, иногда птицу. Свинину запретил. – Дидий почесал свисающий над широким ремнем живот, с надеждой посмотрел на Агриппину и добавил будто бы невзначай: – Время обеда….
- Обеда? – сестра цезаря не обманула его ожиданий. – И чем вы обедаете?
- Когда как, госпожа, – ответил Проб. – Сегодня Тиберий Туллий решил порадовать нас своей стряпней. Его отец разбогател на торговле пряностями, но начинал с термополиса. Тиберий и его мать дни напролет варили густую похлебку для моряков. А те слагали о ней песни. Очень уж хороша она была.
- Клянусь Юпитером, хороша! – поддержал его Дидий.
- Луций! – Агриппина едва не захлебнулась слюной. – Мы прервемся на обед. Впереди остаток дня и ночь, прочесывай это корыто столько, сколько хочешь!
- Хорошо, ступай. Я продолжу один. Не голоден.
Она пожала плечами и взяла Проба под руку, но на середине пути наверх по узкой крутой лестнице им пришлось остановиться: придерживая полы длинного плаща из куницы, им навстречу спускался магистрат Гортензий.
- Атилий Север! – ловко обогнув Проба и Агриппину, он спрыгнул с третьей ступени. – Я прибыл, едва узнал! Рубелий, каков негодяй!
- Негодяй?
- Это он убил Публия! Понял, что тебя ему не обвести вокруг пальца, и дал деру! Трус и подлец!
- Ты дал приказ на розыск?
- Конечно! – Гортензий положил руку на сердце и легко кивнул: как можно было усомниться? Этот военный, как пить дать, имеет дело исключительно с болванами, раз спрашивает столь очевидное! – Сразу!
- Неаполю повезло с управителем, – польстил ему Луций. – Трап после твоего прибытия подняли?
- Да. Опустили, чтобы я с моими людьми поднялся, и сразу убрали. Эта крыса Рубелий не прошмыгнет на волю!
- Хорошо. Иди, Дидий, – разрешил Луций трибуну, беспокойно переминающемуся с ноги на ногу, и, дождавшись, когда тот уйдет, спросил у Гортензия: – Ты помнишь историю с доносом, что Рубелий написал на Камилла?
- Доносом? – магистрат нахмурился. – Рубелий написал на него донос?
- Несколько лет назад, при цезаре Тиберии. Туллий выступил в защиту Камилла. Дознаватель из Рима снял с него обвинения. Со слов Домициллы, жены Камилла. Я говорил с ней сегодня.
- Несколько лет назад…, – Гортензий вздохнул и развел руками, – в последние годы Тиберия я сидел, как трюфель, зарывшись в бумаги в Антиохии. Был занят делами, к новостям из Неаполя, не прислушивался. Зато, как вернулся, вступил в борьбу за должность после скоропостижной смерти бывшего магистрата.
- Да, я слышал от Кокцея.
Гортензий побагровел.
- Этот несносный мальчишка продолжает поносить меня?! Я клянусь, жизнью своей клянусь, и пусть Юпитер поразит меня, если я солгал, я не имею касательства к смерти его отца! Это был удар! Он сидел на солнцепеке и наливался вином, а перед тем носился по улицам вместе с солдатами городской стражи и – как они показали – устроил им состязание! Ты не подумай, не на скорость бега, отнюдь! – Гортензий воздел к низкому потолку руки. – Он привел их в лупанар и….
- Почтенный Гортензий, мы расследуем другую смерть. Если бы у трибуна Кокцея были доказательства, он уже давно явил бы их обществу.
- Отец готовил его к быстрой карьере. Вот она, причина его злобы: теперь, без его протекции, щенку до конца дней ходить в трибунах!
- Гортензий…, – Луций сжал тонкое запястье магистрата и повел его к лестнице. В этом отсеке, находящемся по правому борту, было еще холоднее, чем наверху. Сказывалась близость к ледяным водам залива.
Они поднялись на палубу и снова спустились, уже в соседний отсек, тот, что был по левому борту. Этот был пуст, если не считать прошмыгнувшей под ногами Гортензия крысы. Юркнув в отверстие в углу, она исчезла.
- Побежала жрать запасы, тварь, – проворчал магистрат. – Почему здесь нет кошек?
- Запасы?
- Да, ведь мы через стенку от помещения, где хранится провизия, – Гортензий смерил Луция удивленным взглядом: видит Меркурий, у этих вояк вовсе нет воображения! Неужели он не представляет, как устроен корабль?
Луций подошел к стене, встал на колени. Посветив лампой, заглянул в отверстие, в котором исчезла крыса.
- Что ты видишь?
- Ничего. Но съестным оттуда не пахнет. За этой стеной не отсек с запасами.
- А что же?
- Сейчас проверим. Оставайся здесь, почтенный Гортензий, – Луций отдал ему свою лампу, взбежал по лестнице наверх и спустя минуту вернулся с топором.
- Что ты собираешься делать?
- Наверняка, здесь есть какой-нибудь рычаг, открывающий тайную дверь, но мы поступим варварски.
Гортензий открыл было рот, чтобы воспрепятствовать порче корабля, должного поразить воображение принцепса, но так и захлопнул, ничего не сказав. Лишь отошел в сторону, чтобы уберечься от летящих щепок. Когда Луций остановился на мгновение, чтобы перевести дух, Гортензий подошел к прорубленному отверстию и, осторожно просунув в него руку с лампой, заглянул вовнутрь.
- Ты был прав, – проговорил он.
- Что там?
- Не запасы – вот уж точно. Не пойму, что это.
Луций непочтительно оттолкнул магистрата и заглянул сам.
- Это вал. Как у колодца, только длинный, очень длинный. Рубелий! – позвал он.
Его голос разнесся далеко, отразился от стен многократным эхом.
- Ответил? – спросил Гортензий.
- Нет, – отрывисто ответил Луций и снова взялся за дело.
Спустя несколько минут, держа перед собой факел, он пролез, согнувшись, в узкий длинный отсек, скрывавший в себе металлический вал, что шел от носа до кормы. Прошелся туда и обратно. Цепи, канаты, рычаги, испачканные маслом куски материи, клочок пергамента, раздавленное перепелиное яйцо. И никаких следов Рубелия. Определенно, Камилл был здесь частым гостем. Но это и так очевидно. Луций надавил всем телом на вал, тот тяжело поддался.
- Зачем это здесь? – Гортензий провел пальцем по гладкой поверхности вала.
- Не знаю, – не стал делиться своей догадкой Луций. – Рубелия здесь нет. Уходим.
Палуба «Партенопеи» была безлюдной, и они спустились в общую каюту, где команда собралась на обед.
Против продуваемой всеми ветрами палубы, там было тепло, почти жарко. От глубоких мисок шел густой пар. Когда легат и магистрат вошли, Дидий как раз наливал в протянутую Агриппиной миску добавки.
- Луций, ты должен попробовать! – она махнула ему рукой. – В этом холоде такой жирный суп – спасение! Проб, налей мне еще вина! Налей всем! Луций, – она хлопнула по скамье рядом с собой, – садись, поешь!
- Не голоден, – он пробежал взглядом по лицам людей, собравшихся за столом. Трибуны, простые моряки. Все здесь. Кроме Рубелия.
- Госпожа настояла на том, чтобы команда разделила с ней трапезу, – шепнул ему Дидий. – Это великая честь….
- Да-да. Я оставлю вас, наслаждайтесь.
Провожаемый внимательными взглядами моряков, он вышел. Постояв в коридоре, вспомнил, какая из дверей ведет в комнату Рубелия, и, подойдя, толкнул ее. Скрипнув, она отворилась. Ничего не поменялось в обстановке. То же приземистое ложе, тот же сундук. На столе все тот же пергамент с пошлой пьеской. Приказав двум солдатам принести больше ламп, он принялся тщательно осматривать комнату. Солдаты украдкой переглядывались: ползающий в пыли патриций – зрелище забавное, будет, что рассказать по окончании дежурства.
- Кровь, – пробормотал он. Вытянув шеи, оба солдата разглядели какие-то мелкие пятнышки на полу.
- Господин, легат…, – подал голос один из них.
Луций поднял голову:
- Да?
- Там, – солдат указал пальцем куда-то вниз, под вешалку с доспехами.
Луций встал, отодвинул вешалку, поднял с пола запечатанный воском футляр для писем. Лев и цифра. XIII. Печать Тринадцатого легиона. Кассий Дайа не лгал. Наверняка, это то самое письмо от Марка, сына Рубелия.
- Мне сказали, ночью Рубелию принесли письмо. Это правда?
- Так точно, легат Север, – отчеканил один из солдат. – После того, как ты и госпожа Агриппина покинули корабль, прибыл всадник из почтовых. Волумний сказал ему, что на борт нельзя. Тот ответил, что и не собирался, отдал Волумнию это письмо, а тот передал его нам. Привязал к пике и протянул, чтоб мы сверху сняли.
- А я передал его одному из команды, длинноносому такому, – добавил второй. – Он сказал, что отнесет трибуну Рубелию, он де с гребцами. Добавил, что трибун будет рад.
- Да, и он был рад, – Луций оглянулся на пятнышки крови на полу. – Но отчего-то так и не прочитал его. Ты, – он посмотрел на одного из солдат, – сходи за магистратом. А ты приведи раба-гребца. Белого. Он там единственный. Не ошибешься.
Раскрасневшийся Гортензий пришел спустя минуту, на ходу вытирая губы куском материи.
- Госпожа Агриппина знает толк в яствах, никогда бы не подумал, что суп из свинины может быть так вкусен! – магистрат остановился в дверях и оглядел ярко освещенную комнату.
- Из баранины, – поправил его Луций. – Дидий сказал, Камилл запретил свинину на «Партенопее».
Гортензий нахмурил лоб.
- Да, вспоминаю, Публий говорил мне, что свинья – грязная тварь, полная паразитов. Но, – он лукаво улыбнулся, – в этом супе определенно была свинина. Я не младенец, чтобы перепутать! И холод сейчас такой, что все паразиты умрут раньше, чем заразят нас.
- Свинина, значит?
- Да! Тебе стоит отобедать, и выпить вина!
- Возможно, позже.
Из коридора послышались шаги, ругань. Гортензий обернулся на шум и дернулся внутрь комнаты: облик и запах неожиданно появившегося на пороге Кассия Дайи привели его в ужас. Голый, грязный, заросший, источающий нестерпимую вонь, бывший солдат, а теперь раб мало походил на человека, скорее на демона из восточных сказаний, что передавали из уст в уста сирийские рабы.
- Командир, – Дайа улыбнулся, обнажив неполный ряд желтых зубов, и попытался сделать шаг к Луцию. Но двое солдат держали его крепко.
- Я готов даровать тебе последнюю милость, Кассий Дайа, – сказал Луций, и тот вздохнул, его лицо просветлело, а поникшие плечи развернулись. – Но для этого ты должен кое-что сделать для меня.
- Что угодно, легат Север. Что я должен сделать? Убить этого пагани? – он указал глазами на магистрата, и тот вздрогнул, вспыхнул, а караульные сильнее заломили ему руки. – Гады! – он дернулся. – Дерьмоеды!
- Отставить!
- Прости, командир!
- Почему это животное зовет тебя командиром, Атилий Север?
- Он служил в Тринадцатом. Дезертировал. Был пойман.
- Я не…, – начал Дайа, но, поймав предостерегающий взгляд легата, захлопнул рот.
Тонкие губы магистрата брезгливо дернулись.
- Ничтожество, – выдохнул он. – Зачем он тебе, Атилий Север? Самое лучшее – спихнуть его за борт и….
- Это я и собираюсь сделать.
- Командир! – Дайа вытаращил глаза и задергался в крепких руках караульных. – Я – солдат, и должен принять смерть от меча!
- Ты – дезертир! И раб! – выплюнул Гортензий.
- Тише, – Луций тронул разбушевавшегося магистрата за локоть. – Ты примешь смерть, как свободный человек, как солдат, Кассий Дайа. Но перед этим заткнешь свой рот и будешь подчиняться приказам. Понял?
- Да! – Дайа ничего не понял, но почел за лучшее не перечить.
- Прекрасно. Поднимаемся наверх.
Гортензий намеренно отстал от шлепавшего босыми ногами Дайи и его конвоиров и, придержав Луция за локоть, спросил:
- Ты вышел на след убийцы?
- На след Рубелия.
- Они есть убийца! Змея, которую Публий, мой великодушный друг, пригрел на своей груди.
- Это не так, благородный Гортензий. И, если мои догадки верны, скоро ты в этом убедишься. – Они поднялись на палубу. – Ты готов, Кассий Дайа?
Дрожавший на ледяном ветру, тот посмотрел на него из-под упавших на лицо волос и мрачно кивнул:
- Готов, командир, и да поможет мне Марс, чего бы ты ни задумал.
- Ты справишься. Ты, – обратился он к одному из солдат, – принеси ножницы и крепкую веревку. Не сжимайся, Дайа, я всего лишь хочу, чтобы тебя подстригли. Иначе запутаешься в волосах.
- А веревка? – спросил Гортензий.
- Кассий Дайа будет нырять до тех пор, пока не найдёт поблизости от корабля на дне что-то вроде мешка с грузом. А чтобы он не утонул, по воле Нептуна или по собственной глупости, его обвяжут веревкой и вытянут, если потребуется. Ты возьмёшь в руки груз, Дайа, – Луций поискал глазами по палубе: ничего достаточно тяжелого при малом размере.
- Внизу, там, где я сидел, есть гиря в талант весом, – подсказал Дайа. – К ней приковывают тех, кто недужен. Дают отдых на день от гребли. Либо оклемаешься, либо отправишься рыб кормить.
- Принеси гирю! – крикнул Луций вдогонку убежавшему за ножницами и веревкой солдату. В задумчивости он подошел к борту, облокотился об него, посмотрел вниз, на темные воды. Начинало смеркаться, и это было некстати. Дайе придется пробираться на ощупь на дне.
- Ну и стужа! – пробормотал за его спиной Дайа. – В Виндониссе зимой теплее было.
- В Виндониссе холоднее, но там ты не ходил голым, – Луций снял плащ и, не оборачиваясь, кинул назад. Судя по возгласу, Дайа поймал его.
- Благодарю, командир!
- Не много ли заботы о преступнике? – Гортензий подошел и встал рядом.
- Я не хочу, чтобы он замерз раньше времени, только и всего.
- Отчего ты защищаешь Рубелия? Очевидно ведь, что….
- Вот, – Луций показал ему запечатанный футляр с посланием. – Письмо от его сына Марка.
- Который служит у тебя в легионе? Да, я вспомнил, Рубелий говорил об этом сегодня ночью.
- Да. И, если ты помнишь, Рубелий с порога спросил о сыне. Он беспокоился о нем и был рад услышать, что у Марка все хорошо. По словам Дайи, он обрадовался этому письму настолько, что побросал дела и поспешил наверх. Я нашел это на полу в его комнате, печать не тронута. Он, что же, сбежал, не прочитав письма? На полу капли крови…. С твоего позволения, я сломаю печать. Там может быть что-то важное.
- Ломай!
Печать треснула, разделив льва на ней надвое. Луций достал свернутое в трубочку послание, развернул. Гортензий вытянул шею, пытаясь разобрать в сгущающихся сумерках корявые буквы Марка Рубелия.
- Болван, – пробормотал Луций.
- Что такое?
- Пишет, что легион срочно переброшен под Церу. Это был тайный приказ принцепса, он опасался заговора. По счастью, ошибся. Сейчас это не тайна, Тринадцатый открыто стоит под Церой. Но не десять дней назад, – он ткнул пальцем в дату на письме. – Марк не имел права писать об этом, я приказал всем молчать.
- Накажешь его?
Луций не успел ответить: на палубу вернулся солдат с огромными ножницами и свернутой кольцами веревкой. Его товарищ тащил следом позеленевшую бронзовую гирю.
Дайа дал себя остричь: волосы, бороду, усы. Нехотя снял плащ. Он успел согреться, и теперь с сожалением вновь открыл тело ветру. Его обвязали веревкой.
- Как найдешь, или как кончится воздух, дергай за веревку, Дайа.
- Понял, легат, – Дайа влез на борт, принял в руки гирю и сиганул вниз.
- Сбежит, – пробормотал Гортензий.
- Как? – Луций вернулся к письму, прочел до конца и сразу свернул, чтобы Гортензий не успел прочитать. Похоже, Дайа не так уж не прав относительно Друза Корнелия Приска. Юный трибун латиклавий, по словам Марка, прилагал все усилия, чтобы стать в скором времени легатом, сменив «старого брюзгу Севера», а сам Марк выражал надежду, что благодаря дружбе с Друзом сумеет сделать быструю карьеру и стать трибуном ангустиклавием в обход старых вояк. – Старый брюзга, значит…, – он оглянулся на смех за спиной и скривился в неудовольствии: на палубе появилась Агриппина под руку с Пробом, за ней Дидий и Кокцей, после ещё кто-то из команды вперемешку с городскими гвардейцами.
- Дергает! – в унисон крикнули оба солдата, что потихоньку – по мере погружения Дайи – стравливали веревку.
- Тащите!
Над поверхностью воды, меж пенистых барашков, показалась голова Дайи.
- Я вздохнуть! – крикнул он, набрал полную грудь воздуха и снова исчез.
- Что происходит? – Агриппина была пьяна. Оттолкнув Проба, она, чтобы не упасть, повисла на Луции и, хохоча, спросила: – Мучаешь своего солдата-героя?
- Он выполняет приказ, – он прижал ее к себе. – Ты стала страстной.
- Отстань! – Агриппина наступила ему на ногу и вырвалась. – Всегда терпеть не могла мужеложцев!
- Я не….
- Те мужи, что отрицают свою тягу к мужчинам – такие, как ты – они облекают влечение в жестокость по отношению к тем, кого вожделеют!
На лицах всех, кто был на палубе, разлилось масляно-отстраненное выражение. Проб и Кокцей старательно прятали улыбки, а Гортензий иронично скривил рот.
- Агриппина, я прошу….
- Командир! – захлебнувшийся крик за бортом не дал Луцию договорить. – Кажется, нашел! Но не смог поднять! Надо ещё раз попробовать! – вынырнувший Дайа продышался, снова скрылся под водой.
Подошли Кокцей и Проб, встали рядом с Гортензием, чуть погодя к ним присоединился Дидий и несколько моряков. Все смотрели вниз, на волны. Дайа все не появлялся, не дергал веревку.
- Утонул твой боец, – Агриппина отошла от борта и села на пузатый бочонок у мачты. – Боги, как же хочется пить….
- Я принесу! – подхватился Проб. – Воды или вина?
- Воды? – Агриппина расхохоталась. – Вина!
- Принесу из своей каюты, – улыбнулся Проб и быстро зашагал к каюте на корме, ведущей в жилой отсек. Луций проводил взглядом его широкую спину и приказал одному из гвардейцев:
- Проводи.
- Есть!
Солдат убежал следом за Пробом, а Луций снова посмотрел вниз, на темные неспокойные воды:
- Вытаскивайте!
Гвардейцы потянули, и на их усилие Дайа отозвался, задергал веревку снизу. Показавшееся меж волнами, его лицо было перекошено от ярости:
- Рано! Не успел!
- Осторожней там! – крикнул ему пожилой моряк.
- Осторожно я буду твоей жене…!
- Дайа!
- Молчу, легат!
Голова Дайи снова исчезла под водой.
Вернулся Проб. Сопровождавший его гвардеец шел следом и нес кувшин и две чаши.
- О, фалернское! Наливай скорее! – велела Агриппина. – Луций, ты выпьешь?
В это мгновение Дайа задергал веревку, солдаты потянули ее. По вздувшимся на их смуглых лбах венам было видно, что на этот раз груз тяжелее прежнего.
- Помочь! – приказал Луций стоявшим в стороне без дела морякам. – Спустить лестницу!
Все вместе они вытянули Дайю и его груз на поверхность, помогли взобраться по веревочной лестнице. Перевалившись через борт, Дайа упал на палубу и, оставив поднятую со дна ношу – холщовый мешок – лежать, пополз, дрожа, к оставленному на палубе плащу.
- Налей ему вина, – велел Луций гвардейцу, что держал кувшин, а сам вытащил пугио из ножен и склонился над мешком.
- И поесть бы, командир, – стуча зубами, проговорил Дайа, заворачиваясь в плащ.
- Там еще осталась похлебка Туллия…, – начал Дидий и разинул рот: Луций в этот момент разрезал мешок: – Боги, что это?
В мешке была гиря, вроде той, с которой прыгал Дайа, но меньшего размера, куски тряпья и покрытые слизью палки разного размера и камешки.
- Что это? – Гортензий подошел и сморщил брезгливо нос.
- Рубелий, – кинжалом Луций подцепил предмет, напоминающий осколок кривого сосуда, облепленный тестом. Что-то сверкнуло. – Это ведь серьга Рубелия, Дидий?
- Да, – подтвердил тот, побледнев. Несмотря на не выдающийся ум, он начал догадываться, что к чему.
- Это часть головы, с ухом, – Луций положил предмет обратно. Поднял другой, продолговатый. – Кость бедра.
Агриппина подошла ближе.
– Одни кости. Где вся его плоть?
- Внутри вас.
- Похлебка? – Агриппина чуть побледнела. – То-то мне чувствовалась свинина, а не баранина! – и добавила остолбеневшему Гортензию: – Ребенком в Германии мне довелось попробовать мясо человека, по вкусу – поросенок!
Гортензий издал тонкий звук, шедший откуда-то из глубин его тощего тела, и стремглав бросился к борту. Перегнувшись через него, он исторгнул содержимое желудка в воды залива.
- Это была жертва на празднике убиев, так они признавали власть Рима над собой, – невозмутимо напутствовала ему Агриппина. – Сильнейший их воин добровольно пошел на смерть и дал зарезать себя. Мой отец, братья и вождь убиев с сыновьями пили его кровь пополам с молоком, а моя мать, я и жены вождя ели его плоть.
- Достойный обычай, – отозвался Луций. – Где Туллий?
- Туллий? – Гортензий вытер краем плаща пепельно-серые губы и огляделся.
Глаза всех, кто был на палубе, сошлись в одной точке. На трибуне Тиберии Туллии. Он только что поднялся из трюма с запасами, и теперь стоял возле люка. К нему будто бы не сразу пришло понимание того, что значат для него эти тяжелые взгляды.
- Подлец! – прогремел магистрат. – Как смел ты поднять руку на друга?!
- Я?! – Туллий попятился назад. – На друга?! Боги, что ты говоришь?!
- Ты убил Рубелия!
- Я не…!
- … а перед тем – Камилла!
Гортензий подскочил к нему и ударил. Туллий пошатнулся. Проб бросился к нему, схватил за плечо, но не удержал, и лысый трибун с криком полетел вниз.
Луций прыгнул следом. Сам чуть не упал, поскользнувшись на мокрых ступенях. Следом скатился Проб.
Переглянувшись, оба склонились над Туллием. Он дышал, его грудь мерно вздымалась и опускалась, из уголка рта тянулась дорожка слюны, левая ступня была неестественно вывернута, из уха и рассеченного наискось лба лилась кровь.
- Туллий! – Луций осторожно потряс его за плечо. Трибун не ответил, не пошевелился, даже его короткие белесые ресницы не дрогнули. – Гортензий, болван! – прошипел он.
- Ты звал меня, Атилий Север?
Луций посмотрел наверх. Взволнованное лицо магистрата смотрелось особенно трагически на фоне темно-сизого неба.
- Нужно воды! Я принесу! – Проб вскочил и, расталкивая подвешенные на крюках бараньи туши, скрылся в глубине трюма.
- Атилий Север! – повторил магистрат. – Он жив?
- Жив! Но без сознания! Нужно поднять его!
Гортензий исчез, на его месте возник Дидий:
- Он точно без чувств? Не притворяется?
Луций заскрежетал зубами: за дело Дидия Камилл нарек моллюском.
Вернулся Проб с миской воды, попробовал напоить Туллия. Не вышло. Тогда он намочил свой шарф и приложил ко лбу бесчувственного трибуна.
- Не верится, – пробормотал он. – Как ты же так, Тиберий, почему?
- Придет в себя, расскажет. Эй, Дидий, Кокцей! Нужны носилки!
Когда вслед за носилками с Туллием поднялись наверх, уже стемнело. Моряки были молчаливы, держались кучно и на порядочном расстоянии от улова Кассия Дайи. Агриппина дремала, сидя на бочке. Возле нее стоял бледный Кокцей. Гортензий нервно покусывал сухие губы.
- Нужен лекарь, – сказал он, покосившись на лежащего на носилках Туллия. – Я предлагаю перевезти его на мою виллу, Атилий Север. Или лучше в лазарет при претории. Там он будет окружен лучшими лекарями Неаполя. И не сбежит, за это я ручаюсь. Преторий охраняют, как Цербер царство мертвых.
- Сомневаюсь, что он скоро сможет бегать. У него сломана нога.
- И правда, – Гортензий глянул на вывернутую ступню Туллия, на осколок кости, торчавший из его лодыжки. – Но это ничего, Атилий Север. На казнь его отведут.
- Сначала он должен признать свою вину.
- Признает!
- Уверен?
- Да! Он придет в чувство, и все нам расскажет!
- Я надеюсь, Гортензий.
- Я отзову из предместий префекта городской стражи Афрания. Он заставит его признаться. Уж поверь мне, этот человек способен разговорить и немого, и мертвого.
- Буду ждать с нетерпением. Только передай своему префекту, что на теле Туллия не должно быть следов пыток, иначе ас цена его признанию. Гай Цезарь чтит закон.
- Даю слово, – магистрат положил руку на сердце и хотел присовокупить клятву, но его прервал кашель: Кассий Дайа подавился вином. – Этот преступник…. Ты, кажется, обещал ему почетную смерть.
– Верно, совсем забыл. Дайа, если готов, иди сюда! – Луций вытащил из ножен спату, меч кавалериста, который предпочитал более привычному в среде военных гладию или паразинию.
Дайа отставил кувшин в сторону, поднялся, подошел. Без промедления он снял плащ, оставшись совсем голым. Теперь он был чист, от него пахло морем – тиной и солью.
- Хочешь быть сожженным или упокоиться в море?
- Огонь. Он сделает дело быстро, командир, – голос Дайи был тверд, ярко-синие глаза светились решимостью. Он встал на колени. – В царстве Плутона я буду ждать Друза Корнелия Приска, у самых ворот, и, едва он сунет в них свою смазливую рожу, разобью об нее свой кулак. Передай ему это, командир, это мое последнее желание.
- Не передам.
Луций упер острие спаты в ложбинку за ключицей Дайи.
- В добрый путь, солдат, – тихо сказала Агриппина.
И вдруг что-то переменилось в Дайе, сломалось. Решимость исчезла из глаз, они полезли из орбит, а челюсть отвалилась наискось:
- Нет! – он дернулся из-под меча. – Нет! Нет! Не сейчас! Я не готов! Подожди немного! Я должен приготовиться! – Дайа вскочил, отбежал к мачте, засуетился, ища в сумерках плащ и кувшин с вином. Не найдя первого, но обретя второй, припал к нему, шумно глотая. К нему подошли и встали с обеих сторон два гвардейца с факелами. В их свете Дайа казался статуей, во всем его теле двигался только кадык. Наконец, вино закончилось. Он с сожалением поставил кувшин на палубу, распрямился.
- Теперь готов? – Луций шагнул к нему.
Дайа занес ногу для шага вперед, но так и не шагнул, сглотнул, огляделся. Его судорожное дыхание сплелось со скрипом снастей, шумом волн и завыванием ветра в причудливую ритмичную песню.
- Нет, – выдохнул он. – Нет, господин! – и с поникшей головой добавил: – Я не готов. Я хочу жить.
- Ничтожество! – выплюнул Гортензий и скосил глаза на Агриппину.
Но та не поддержала его, отвела взгляд. Кто-кто, а она могла понять Кассия Дайю, этот внезапный животный страх, ужас, лишающий души и человеческой воли и оставляющий в дрожащем теле испуганного зверька.
- Отведите его обратно к гребцам, – сказал Луций солдатам. – Подумай до утра, Дайа. Я зайду к тебе на рассвете.
- Подумаю, господин, – прошептал тот, но было ясно: его ответом будет «нет». Понурив голову, он дал гвардейцам увести себя.
- Ты остаешься на «Партенопее», Атилий Север? – удивился Гортензий.
- Да.
- Но зачем?
- Хочу кое-что проверить.
- Что?
- Прости, Гортензий, – Луций взял его за локоть и бросил красноречивый взгляд на столпившуюся команду «Партенопеи», – но я хотел бы до поры оставить это в тайне. Это ведь позволено посланцу Гая Цезаря?
- Безусловно! Тебе нет нужды просить позволения, я лишь поинтересовался….
- Благодарю, Гортензий. Еще одно….
- Да?
- Центурион Волумний и его люди до утра переходят в мое подчинение.
- Если так нужно….
- Нужно.
- Они твои. Хотя я не понимаю твоего усердия, убийца найден и….
- Убийца без признания, Гортензий. Как знать, он может вовсе не прийти в себя. И что тогда? Я хорошо знаю принцепса Калигулу, он может не поверить, что этот овощ – убийца. Нужны доказательства. Если они есть, я найду их.
- А госпожа Агриппина?
- Останется со мной.
Агриппина вздохнула.
- Ты не рада, госпожа? – участливо спросил ее магистрат.
- Отчего же? Рада. Надеюсь только, здесь есть, что поесть, кроме супа из Рубелия, – она злорадно улыбнулась, наблюдая, как меняется лицо Гортензия.
- А я отправлюсь к себе, но не сомкну глаз, пока мне не доложат, что Туллий пришел в себя.
- Только держи себя в руках, благородный Гортензий. Нам нужно его признание. И объяснение, за что он убил Камилла и Рубелия.
- Обещаю! Доброй ночи, Атилий Север, госпожа Агриппина. Волумний, ты слышал, исполняй приказы легата! – коротко качнув головой, магистрат зашагал к трапу. Два его телохранителя топали следом.
- Волумний, поднять трап, команду – в общую каюту, запереть, охранять, – приказал Луций, едва Гортензий ступил на твердую землю.
- Но, легат, к чему это? – попытался протестовать Деций Проб. Одобрительным гулом его поддержали Дидий и прочие моряки.
- Благородные трибуны…, – Волумний многозначительно кашлянул и встал между Луцием и кучно столпившейся командой, – вы слышали приказ. Надо подчиниться. По своей воле или по принуждению, но надо.
- Хорошо! – Проб примирительно поднял руки. – Мы уходим!
Перед тем, как скрыться в темнеющем проеме двери каюты на корме, он помахал Агриппине рукой. Она улыбнулась в ответ.
- Ты сделал это из вредности, – сказала она Луцию, когда они остались на палубе одни, если не считать нескольких солдат Волумния.
- Вредности?
- Ревности, зависти – называй, как хочешь. Нет никакой нужды держать трибунов вместе со всеми!
- Они не умрут от этого. Зато ты можешь выбрать каюту любого из них.
- То есть ты для меня стараешься?
Он не ответил, посмотрел по сторонам: уже совсем стемнело, и солдаты расставили лампы и треножники вдоль бортов.
- Пройдемся? – он протянул ей руку.
- Пошли.
Они прошли от кормы до носа, остановились возле фигуры Партенопеи.
- Ты стояла ближе к люку, чем я, когда Гортензий ударил Туллия. Ближе всех.
- Возможно. Не помню.
- Деций Проб не удержал Туллия или толкнул его?
- Перестань! Это уже слишком!
Она отвернулась, плотнее завернулась в плащ.
- Я не уверен, что Туллий – убийца, – сказал Луций.
- Почему?
- Не вижу причины.
- Ты что, забыл? Они с Рубелием терпеть друг друга не могли. Ты же слышал, что сказала Домицилла.
- Допустим. Но зачем он убил Камилла?
- А если Камилла убил Рубелий? И Туллий решил отомстить?
- Куда проще ему было бы сдать Рубелия мне.
- Ты судишь по себе. Как ты поступил бы. А если Туллий впал в безумие?
- Безумцам не свойственны попытки увести от себя подозрения.
Агриппина пожала плечами – она слишком устала, чтобы спорить – и, брезгливо скривившись, посмотрела в лицо деревянной Партенопеи. Подсвеченное снизу установленным на носу корабля треножником, оно стало совсем безобразным.
- Я ошибалась, мой дядюшка Клавдий куда симпатичнее,– пробормотала она. – Знаешь, а ведь я любила его, когда была ребенком. Он сажал меня и Гая на колени и рассказывал нам сказки, о воителях и царях древности и их красавицах-женах, дарил нам фигурки из этрусских могил. Родители редко занимались нами, никаких сказок на ночь, поцелуй в лоб, и все. Отец был с войском, а мать плела интриги…. И сплела их в удавку на своей шее. А дядюшка, он был таким милым бесхитростным старичком….
- Старичком? Ему сейчас всего пятьдесят, в годы твоего раннего детства ему было тридцать….
- Всего пятьдесят! – передразнила его Агриппина.
- Твой муж был старше.
- Не напоминай мне об этой свинье! Будто я сама выбрала это ничтожество! Ненавижу стариков, их дряблые тела и отстающую от костей плоть, гнилое дыхание и немощь! – ее передернуло. – Тиберий, он во всем виноват! Выдал меня за Агенобарба. Когда родился наш сын, этот жирный мерзкий червь даже на руки его не взял, лишь посмотрел брезгливо, будто на жабу, выворотил свои мерзкие губы и заявил мне, что не будь этот лягушонок племянником принцепса, он выкинул бы его в окно, ведь он вышел из моего гнилого лона!
- Агенобарб мертв. Забудь.
Агриппина покачала головой:
- Не смогу. Как бы ни старалась…. Что ты уставился на этого истукана?!
- Пытаюсь разглядеть талант.
- Разбуди, если узришь. Я иду спать.
- В чьей каюте ляжешь? Проба?
- Нет, – Агриппина гордо вскинула голову. – Рубелия. Быть может, его дух явится ко мне во сне и расскажет, за что Туллий пустил его на похлебку!
Он проводил ее вниз до самой двери, что вела в каюту Рубелия. Позвал Волумния, чтобы вместе с ним еще раз обыскать комнату Туллия.
В комнате Туллия все было по-прежнему, если не считать опустевшего угла: исчезли кувшины из-под вина. Зато появились полные, с пробками, замазанными воском.
- Он вынес кувшины вчера, после твоего ухода, легат Север, – сказал один из солдат, заглянув из коридора в открытую дверь.
Волумний посмотрел на него предостерегающе: не заговаривай первым! Луций перехватил его взгляд:
- Любая информация может быть важна, центурион. Пусть говорит.
- Как скажешь, Атилий Север. Говори, Гней.
- Вынес, отдал одному из моряков, – продолжил солдат, – сказал, чтоб нес их на кухню.
- Я понял! – воскликнул Волумний. – В кувшинах были куски Рубелия!
- Найди этого моряка, – приказал Луций солдату. – Сомневаюсь, Волумний. Если бы он разделал Рубелия в этой комнате, все было бы в следах крови. А здесь ни капли. Сейчас твой Гней приведет моряка, и мы спросим, пустые были кувшины или нет.
В ожидании он раскрыл сундук, вытащил наружу вещи Туллия, разложил их на полу. Несколько предметов одежды, повседневной и парадной, восковая фигурка пухлого божка, туго набитый чем-то легким холщовый мешочек, пачка непристойных картинок, намалеванных на кусках толстой воловьей кожи – такие продавались по всей империи у дверей лупанаров.
- Какая гадость, – пробормотал Волумний, брезгливо покосившись на рисунки.
Луций не ответил. Развязав тесемку на мешочке, поднес его к носу, чихнул.
- Что за дерьмо?
- Позволишь? – Волумний взял у него мешочек, сунул в него нос. Не удовлетворившись, запустил в него пальцы, вынул щепоть, лизнул языком.
- Я бы поостерегся, Волумний….
- Помет летучих мышей, – сказал тот и сплюнул. – Мощное средство, если смешать с кровью черного петуха и мочой новорожденного мальчика.
- Средство для чего?
- Для…, – Волумний смущенно замялся, кашлянул.
- Понятно. И это надо… пить?
- Нет, конечно, нет, Атилий Север. Втирать.
- А, – протянул Луций. – И что, помогает?
- Хм, я еще…, – центурион залился краской, – я пока сам справляюсь. Хотя однажды пробовал и, должен сказать, это было….
- Не продолжай, – Луций вернулся к вещам Туллия, его оружию, которое разложил на столе. Гладий в потертых ножнах из толстой кожи и паразиний без ножен. Пугио Луций принес с собой, сняв с бесчувственного Туллия.
Деревянный набалдашник рукояти гладия весь был испещрен трещинами, обмотка из сыромятной кожи потемнела от времени и рассохлась. Зато на лезвии не было ни единого следа или зазубрины, оно было темным и не чищенным, но совершенно новым. Паразиний не нес на себе следов использования ни на рукояти, ни на клинке. Пугио использовался часто и много, был остро наточен.
- Легат….
Луций поднял голову. В проеме двери стоял высокий тощий мужчина лет пятидесяти и мял в руках войлочную шапку.
- Это ты унес отсюда кувшины?
- Я, легат. Трибун Туллий приказал.
- Тяжелые были?
Моряк оглянулся назад, на невидимого в полумраке солдата, что привел его. В вопросе он почувствовал подвох и теперь искал поддержки. Солдат нетерпеливо ткнул его пониже поясницы.
- Нет, легат. Пустые ведь.
- Уверен? – надвинулся на него Волумний. Его блестящая догадка грозилась рассыпаться в прах.
Моряк судорожно сглотнул:
- В них ни капли не плескалось, я клянусь! В четырех….
- А в пятом? – спросил Луций. – Их ведь было пять?
- Пять. В пятом было немного. Трибун Туллий разрешил мне допить. Еще дал кусок соленого сыра. Вымазал его в меду. Сказал, фалернское надо не соплями своими закусывать, – моряк шумно сморкнулся в край плаща.
- Куда ты их отнес?
- На кухню. В трюм с запасами. Там же у нас и кухня.
- Да, я знаю. Туллий был пьян?
- Как и всегда. Но на ногах держался.
- Озабочен? Взволнован?
- Мне так не показалось. В последние недели мы не сходили с корабля, и его это здорово злило. Камилл не отпускал его на берег, а у него там… интерес в лупанаре одном. Я слышал, как он говорил об этом Авлу Рубелию…, – моряк запнулся, сглотнул.
- Продолжай.
- Несколько дней назад я зашел к нему доложить, что Феокл привез на лодке три бараньих туши, и застал их тут с Рубелием. Они сидели, пили вино. И трибун Туллий клял Валерия Камилла за то, что тот только рабу-коротышке позволяет…, прошу прощения, легат, он так и сказал про коротышку, я сам ничего не прибавляю….
- Не отвлекайся, рассказывай.
- Да, легат. Трибун Рубелий с ним соглашался, говорил, что тоже устал, что соскучился по жене и дочкам. А Туллий, помню, засмеялся, сказал, что не понимает, как можно тосковать по старой бабе. Рубелий ответил, что лучше по старой бабе, чем по всем шлюхам Неаполя. Туллий не согласился, сказал, не по всем.
- Ты подслушивал под дверью?
- Нет, я….
- Не лги. Продолжай.
Моряк снова сглотнул, его кадык судорожно дернулся. Этот присланный из Рима дознаватель страшил его. А еще Волумний, вертится возле патриция, как шавка при вожаке, подтявкивает.
- Туллий рассказал, что приглянулась ему одна лупа, чернокожая, почти ребенок. Он трижды был у нее, и каждый раз был лучше предыдущего. Ее хозяйка согласилась продать ее ему, он сторговался до малой цены. Ему оставалось отдать ей деньги и забрать девку, но Камилл запретил сходить на берег. Трибун Туллий переживал, что ее купит кто-нибудь другой. Ее хозяйка де, как баба, не понимает, какое эта девка сокровище, а мужчина сразу поймет.
- И что Рубелий?
- Посоветовал ему отдать деньги Феоклу. Чтобы тот совершил сделку. Туллий ответил, что думал об этом, но опасается, что, когда Феокл приведет лупу в его дом, старая гарпия, его мать, заставит ее заниматься черной работой, как прочих рабов. Она, его мать, хоть и живет теперь в большом доме и считается уважаемой женщиной, внутри осталась все той же горластой хозяйкой термополиса, которой разделать тушу барана проще, чем погладить ребенка по голове. Это его слова. Но я и от себя могу добавить: это правда. Видел ее.
- Интересно. А я слышал, Туллий с Рубелием ненавидели друг друга.
- Нет, легат, они ладили. Хотя… раз Туллий сотворил с ним такое….
- Где у вас кухня? В трюме с запасами?
- Да, легат.
- Хорошо. Это все. Ты свободен. Волумний, идем на кухню.
На кухне следов крови было в избытке. Длинный и широкий стол для разделки, прибитый к полу, был бур от пятен крови и присохших к нему ошметков плоти.
- Здесь его и разделали, – центурион с каким-то благоговейным ужасом провел пальцами по кромке стола.
Луций не отозвался. Ссутулившись, как согбенный временем старик, он ходил между подвешенных к потолку бараньих туш, амфор с зерном и вином, ящиков с овощами. Потолок был так низок, что, распрямившись в полный рост, он касался его макушкой. Упущение, Валерий Камилл, упущение, заметил он мысленно убитому создателю корабля. На судне, построенном для принцепса, не должно быть помещений, в которых Гаю Цезарю придется склонять голову.
- Принеси останки Рубелия, Волумний.
- Что? – не понял тот. – Останки?
- Да, останки.
Побелев лицом, Волумний повиновался.
Луций поставил на стол самый большой медный таз, который был в трюме, и широкий низкий ящик, полный ножей, тесаков и черпаков. В отличие от оружия трибунов, все они несли на себе следы частого использования.
- Неси сюда, – крикнул он Волумнию, что, скрипя ступенями, спускался по лестнице, держа свою ношу на вытянутых перед собой руках. – Не упади!
Но было поздно. Из-за мешающих обзору рук, центурион не углядел, что одна из ступеней отсутствует, оступился и полетел вниз. Мешок раскрылся в полете, его содержимое разлетелось по полу. Волумний приземлился, как кошка, на ноги, но они сразу разъехались на скользких остатках плоти Рубелия, и он рухнул навзничь, приложившись затылком о ступень.
Луций вполголоса выругался, дошел до лежащего центуриона и протянул ему руку:
- Вставай. Солдат не может позволить себе брезгливости, ты должен знать это.
«Уж ты-то знаешь, – зло подумал Волумний, – то-то смотрю, румян, как лежалый труп!». Но вслух этого не сказал, забормотал извинения:
- Проклятая ступень, я вовсе не брезглив, Атилий Север. Хочешь, обсосу любую из этих костей?
- Это лишне. Просто собери их все в тот таз.
Он вернулся к столу, подвинул к нему высокий табурет, сел, уронил голову на руки. Его клонило в сон. От спертого воздуха трюма, от запаха припасов. От размеренных глухих звуков: тяжелого дыхания Волумния, скрипа досок под его ногами, доносящихся снаружи завываний ветра и рокота волн, капающей где-то воды и непонятного воркования.
- Это еще что? – пробормотал он, не сумев опознать странный звук. И, не без усилий выдрав разум из цепких пальцев сна, спросил, обернувшись: – Выпьешь, Волумний? Вина?
Центурион разогнулся:
- Не откажусь. Когда закончу… тут….
Луций поднялся, прошел, лавируя между амфорами и ящиками.
- Вот ты где….
На угловой полке, невидимая за висящей тушей барашка, стояла небольшая клеть с пегим голубем внутри. Луций приоткрыл дверку, осторожно взял птицу. Та не сопротивлялась. Она явно была привычна к людским рукам. На левой ноге у нее остался след от футляра с посланием. Но, ни самого футляра, ни, тем более, послания не было. Луций перетряхнул всю клетку и осмотрел пространство рядом с ней – ничего.
- Тебя Туллий сюда посадил? – спросил он, глядя в черные глаза голубя.
- Ты что-то спросил, Атилий Север? – из-за бараньей туши показалась голова Волумния.
- Нет. Это я сам с собой. Нашел почтового голубя.
- Э, – протянул центурион. – Это хорошо?
- Не знаю. Заканчивай с костями.
Волумний отсалютовал и исчез, а Луций вернул голубя на место, насыпал ему зерна и пошел дальше, вдоль ряда амфор, читая сделанные мелом надписи:
- Зерно, зерно, мука, зерно, масло, масло, вино…. Вино. Наконец-то…, – он взял с полки чашу, зачерпнул из амфоры и пробормотал: – За здоровье цезаря, долгих ему лет…, – сделал большой глоток, подержал во рту, чтобы по обыкновению оценить вкус и насыщенность. – Вот дерьмо!
Он выплюнул вино и закашлялся.
Волумний от неожиданности едва не выронил из рук таз.
- Боги! – проскрежетал Луций, продолжая кашлять и отплевываться.
Волумний поставил таз на пол и подбежал:
- Что случилось? Приступ? Яд?
Луций взмахом руки остановил его:
- Принеси… черпак… из ящика….
Тот бросился к столу, нашел в ящике черпак с длинной ручкой и стремглав, задевая по дороге раскачивающиеся на крюках туши, побежал обратно.
Луций взял у него черпак, опустил в амфору, помешал им по кругу и поднял, таща снизу нечто белесое, перевесившееся через него.
- Боги! Змея! – завопил Волумний.
Червеподобное тело соскользнуло с черпака и с чавкающим всплеском свалилось обратно в амфору, обдав их обоих брызгами.
- Она сейчас поднимется! – Волумний схватил Луция за плечо и потащил назад.
- Отставить! – тот тряхнул рукой, но от судорожной хватки центуриона не смог освободиться. – Отпусти меня!
- Но там…!
- Змея не может жить в вине, олух. Это кишка. Туллий свалил в эту амфору внутренности Рубелия, – губы Луция побелели. – И я это пил, отвратительно…. Принести котел, самый большой.
- Слушаюсь!
Волумний скрылся меж бараньих туш, недолго чем-то гремел и, наконец, появился, неся огромный бронзовый котел.
- Ставь, – велел Луций. – Держи его крепко. Крепко, слышишь? Я переверну амфору.
- Ты собираешься копаться в кишках? – не поверил Волумний.
- Быть другом принцепса – тяжелая доля, – он поднял амфору, наклонил над котлом. Полилось вино. – Вылей это куда-нибудь!
- Да, легат, – центурион метнулся к котлу поменьше, темному, закопченному, вылил в него вино и вернулся.
Теперь в котел вместе с вином повалились куски плоти, сплетшиеся в клубок кишки, тряпье.
- Кажется, все, – Луций потряс амфорой над котлом и с облегчением вернул ее на место. – Перенесем котел на стол. Тебя тошнит?
- Нет, легат.
- Врешь. – Лицо центуриона застыло, и Луций вдруг устыдился своих слов, потому добавил: – Понадобится, ты привыкнешь. Ты хороший солдат, я это вижу.
- Польщен, легат! – выпалил Волумний и едва успел отправить обратно в желудок почти вырвавшийся обратно пирог с капустой, который съел перед тем, как спуститься в трюм.
- Паршивый вкус, так и стоит во рту, – Луций отодвинул вбок не до конца разрубленное пополам сердце, вытащил темный комок, развернул: – Туника. Не Рубелия, не его размер.
- Туллия. Он наверняка весь перепачкался в крови, когда рубил труп.
- Возможно.
- О! Там что-то блеснуло! Вон там, – Волумний указал пальцем в клубок кишок
Луций сунул руку в месиво и, пошарив по дну, вытащил кольцо.
- Рубин. Что ж, – он повертел его в пальцах, – похоже, Тиберий Туллий действительно тот, кого заждалась Фемида. Его кольцо.
- Не мало ему?
- Он носил его на мизинце. Думаю, не для себя купил. А в подарок лупе.
- Значит, нам не нужно смотреть на кости? – обрадовался центурион.
- Отчего же? Посмотрим. Полагаешь, кости хуже кишок?
- Нет. Не хуже, – помотал головой Волумний и добавил, сокрушенно покачав головой: – Удивительно, как красив человек снаружи, и как отвратителен внутри.
Луций не склонен был с ним согласиться: большинство уродливо со всех сторон. Но спорить не стал, продолжил свое занятие. Не найдя ничего примечательного, занялся костями, а Волумнию велел переложить внутренности Рубелия в пустой сосуд. Туда же складывал, осмотрев, кости и их осколки.
- Не тесак, не меч. Похоже на топор.
- И он наверняка на дне залива.
- Скорее всего. Волумний, ты помнишь ту историю, когда по доносу Камилл был обвинен в оскорблении величества? Из Рима был прислан дознаватель.
- Да, Децим Корнелий Приск, я помню.
- Приск?
- Да, тогдашний магистрат, помню, был очень этому рад, говорил, что Камиллу конец, раз принцепс Тиберий прислал лучшую свою ищейку. Да только он ошибся. Камилл был оправдан.
- Приск, значит, – задумчиво проговорил Луций. – Тогдашний магистрат – отец трибуна Кокцея?
- Он, – кивнул Волумний. – Безжалостный был человек.
- Да, я слышал. И он, говоришь, был рад?
- Очень. Поговаривали, он и написал тот донос.
- Не Рубелий?
- Рубелий? – Волумний, казалось, был удивлен.
- Думаешь, он не стал бы? Не такой был человек?
- Я не знал его лично, и потому не скажу, каков он был. Но сужу по себе: где он или я и где принцепс Тиберий? Он просто не осмелился бы, я так думаю. Это огромный риск, а прибытка может не быть вовсе.
- Возможно, ты прав, – Луций бросил в сосуд кусок нижней челюсти. – Я закончил. Сложи все, что осталось, в сосуд и запечатай. Жене Рубелия будет, с чем проститься и что похоронить. Не усердствуй. Закачивай с этим и иди спать.
- Есть, легат Север.
Луций вымыл руки в услужливо поднесенном Волумнием ведре. Уже на полпути наверх он остановился и, перегнувшись через перила, спросил:
- Кокцей-старший умер вскоре после того, как Камилл был оправдан?
- Да, – ответил Волумний. – И полугода не прошло.
<<предыдущая, Глава 20
следующая, Глава 22>>
© 2016 – 2017, Irina Rix. Все права защищены.