Боги определенно не благоволили к Луцию в тот день. Будь у него возможность поговорить с Афранием с глазу на глаз, ему – он был уверен – удалось бы убедить опального казначея не давать хода расследованию. Капитан либурны и четверо его товарищей – не орлы, не ястребы и даже не павлины в палатинском саду, пусть бестолковые, но красивые. Горластые чайки. Им нет числа, они похожи одна на другую, их легко забыть и еще проще заменить на других, ничем не худших. Принцепсу ли печалиться об их гибели? Афраний жаждет выслужиться, вернуть утраченные позиции в столице. Понятное и похвальное для римлянина желание. Но способ неверный. Рискованный и обреченный на провал.
Но переговорить не случилось, ни с глазу на глаз, ни даже при свидетелях. Препровожденный под стражей в преторий, Луций несколько часов провел в таблинуме Афрания, но так и не дождался ни его, ни магистрата. Отчего-то они не торопились провести допрос. В конце концов, он, решив не обращать внимания на дежурящих у запертых дверей гвардейцев с покрасневшими от напряжения глазами, перебрался из неудобного кресла с высокой спинкой на низенькую кушетку и мгновенно заснул. Если Афраний и Гортензий наблюдают за ним через какую-нибудь дырку в стене, пусть видят: он не взволнован, не испуган, как должен был, будь виновным.
Его разбудил Волумний. Центурион поведал, что трибун Тиберий Туллий еще не пришел в себя. Он лежит в лазарете при претории. Личный лекарь магистрата Гортензия обещает, что непременно приведет его в чувство. Префект Афраний пока занят. В городе произошло нечто, потребовавшее незамедлительного присутствия и его, и магистрата. Обычное дело для Неаполя – бой между бандами. Но на форум эти отбросы явились впервые, да еще в таком несметном количестве. Их успокоят, отправят к праотцам, что в недобрый час забрались на своих жен и зачали столь бесполезных потомков. Но это займет время. И легату Северу придется еще немного подождать. Но, к прискорбию и недоумению Волумния, не в таблинуме Афрания.
Городская стража ведала безопасностью Неаполя, и потому ничего удивительного не было в том, что подземелье под преторием было отведено под тюрьму. Туда свозили преступников. Там они ожидали суда и дальнейшей своей участи: кто окажется на арене для развлечения толпы, кто на рудниках, а кто вернется, оправданный, к семье.
Луций не стал препираться с Волумнием. Центурион получил приказ, и должен его исполнить. Вместе они спустились на два этажа ниже уровня земли по лестнице, чьи ступени были стерты до блеска, и оказались в длинном мрачном коридоре, по обе стороны которого находились зарешеченные камеры. Все они были полны людей. Их тела источали вонь, а рты изрыгали проклятия и брань. Через сотню локтей коридор резко сужался, обрывался вниз крутыми ступенями, делал резкий поворот и заканчивался тупиком с двумя небольшими камерами друг напротив друга. Эти были рассчитаны на одиночек. Та, что справа, была занята, если судить по пьяному храпу, разносящемуся по небольшому помещению, левая – свободна.
Волумний отпер ее, вздохнул. Всем своим видом он хотел показать, что не верит в вину легата. Луций зашел внутрь. В нос ударил запах плесени, прелого сена, застарелых нечистот. В камере было пронизывающе сыро, стыло, с низкого потолка капала вода. Луций поежился.
- Вместо сочувствия, Волумний, подари мне свой плащ, – сказал он.
Центурион поднял руку к застежке, но сразу отдернул:
- Не могу, Атилий Север, прости! Секст Афраний Бурр запретил! Ни воды, ни еды, ни одеяла – так он приказал!
- Воды здесь достаточно, – заметил Луций, а сам подумал со злостью: этот Афраний совсем болван?
- Прошу простить, но я связан его приказом, – со вздохом Волумний запер камеру.
Луций отвернулся от него и плюхнулся на ворох сена в углу. Тот оказался не таким пышным, каким казался со стороны, и под ним собралась неглубокая лужа. С высоты своего роста он больно ударился спиной о каменный пол. Из-под него с визгом вышмыгнула мышь. Туника мгновенно намокла, впитав в себя всю воду из лужи, стылую, отдающую плесенью.
Выругавшись, он вскочил и принялся мерить шагами камеру и мысленно слать яростные проклятия в спину уходящему центуриону, его амбициозному патрону и безмозглому магистрату.
Но гнев согревал недолго. Луций быстро продрог. Обойдя камеру, он выбрал самое сухое место у стены, сел на холодный пол, подтянул колени к груди, обхватил их руками. Так можно было сохранить в теле тепло. Сосед напротив оглушительно храпел, узники из общих камер бранились, горланили песни, пререкались, двое солдат караула тягуче обсуждали местных луп. Под этот шум его постепенно сморил сон, неглубокий, тревожный, напоминающий скорее хмельное забытье.
Вдруг голос караульного замолк на полуслове, зато громче загомонили узники:
- Эй, красотка, ты к нам? Подойди, не пожалеешь!
- Смотри! Как он тебе, нравится?
- Заткнись, падаль! А ты убери свой стручок! – Луций узнал голос Агриппины и ее же неповторимую манеру вести беседу, с оборотами и словечками, больше подошедшими тессерарию с луженой глоткой. – Эй вы, яйца развесили! Сестру принцепса оскорбляют, а вы бездействуете?! Я пожалуюсь префекту Афранию, и вы оба – воздух испортить не успеете – окажетесь среди этих отбросов!
- Прошу прощения, госпожа! – голос караульного утратил леность. Раздался чавкающий звук, следом за ним кто-то взвыл от боли. Ретивый солдат сломал кому-то нос, догадался Луций.
- Ты прощен, – голос Агриппины смягчился, но ненадолго. – Не смейте идти за мной!
- Госпожа, но для твоей безопасности…!
- Исчезни! Займись лучше своим панцирем, его не чистили со времен Тарквиния, а ты утри сопли со щетины! Не солдаты, а посмешище! – она фыркнула. – В Германии вы не протянули бы и четверти часа! Видел бы мой отец, во что превратились солдаты Рима! Стой, где стоишь, и ни слова!
Звук ее шагов стал громче, и спустя мгновение Юлия Агриппина стремительно выскочила из-за угла и едва не врезалась в стену. Ее горящий взгляд заметался меж двух камер.
- Я здесь, – хрустнув суставами, Луций с трудом поднялся. Кровь принялась проталкиваться по венам, мучительно возвращая чувствительность затекшим конечностям.
- О, – Агриппина даже отступила на шаг. – Прошло полдня, а ты выглядишь хуже, чем любой из них, – она мотнула головой в сторону коридора, откуда вновь начали доноситься хриплые голоса узников.
- Здесь холодно. И я голоден. У тебя есть что-нибудь?
Она вздохнула, горько, как скряга, которому приходится расставаться с деньгами. Сунув руку под плащ, достала что-то и протянула меж прутьев решетки.
- Это печенье. Как по мне, так слишком пресное, без меда, как траву жуешь.
- Сойдет, – он откусил половину. – Ты не сбежала.
- Ты удивлен?
- Да.
- Я поняла, что в этом нет смысла. Все обдумала. Хорошо, что ты остановил меня на корабле, в моей голове помутилось в тот миг. Порою я будто не принадлежу себе. Я была смешной, жалкой, да? Больше этого не повторится. Я вернусь в Рим, как женщина из рода Юлиев, как мать единственного наследника принцепса, я не стану убегать, прятаться, бояться. Или все, или ничего. Так я решила.
- Мудро.
- Ты ведь не передумал? – в голосе Агриппины переплелись хитрость и неуверенность. – Ты ведь не откроешь Афранию правды?
- Нет.
- Я не забуду этого, обещаю, – с облегчением она вздохнула, ее лицу вернулись краски. И вдруг оно снова помрачнело: – А если Афраний прикажет пытать тебя? Ты выдержишь?
- Пытать? Об этом я не подумал.
- Он может быть жесток….
- Как Флавий Веспасиан с твоими соратниками по заговору?
- Этот кусок дерьма! – прошипела она. – Брат не приказывал ему пытать Гетулика и Лепида до смерти, а он…!
- И оттого он в опале. Напомни Афранию о его незавидной судьбе, если выпадет случай.
- Напомню. – Агриппина сглотнула. – Я прошу, не сдавай меня! Я сделаю все, что могу и….
- С тобой даже охраны нет? – перебил ее Луций обеспокоенно. Пусть он не выполнит задания принцепса, пусть будет обвинен в смерти пятерых моряков, Калигула простит. Но за гибель сестры на кишащих ворами и убийцами улицах Неаполя спросит сполна.
- Эта овца увязалась за мной. Жена Гортензия. – Рот Агриппины презрительно и зло скривился.
- Лукреция с тобой?
- Ты запомнил, как ее зовут? Зачем? – она иронично приподняла бровь.
- Где она?
- Ждет снаружи с телохранителем. К чему ты спрашиваешь о ней?
- Она знает, что я здесь?
- Знает. Гортензий сказал ей. Она переполошилась, охала, руки заламывала, взывала к богам.
- Неужели? – Луций улыбнулся.
- О, да. Кудахтала, как курица-несушка! – голос Агриппины вдруг стал высоким, с привизгом и южными тягучими нотками: – Мать-Юнона, он – убийца! Он мог зарезать нас в наших постелях, отравить нашу пищу, навести черное колдовство на наших детей! – она кашлянула и продолжила уже своим голосом. – У нее репа вместо головы! Каких детей? У нее только одна дочь, и та – сразу видно – не Гортензия семя, чернявая, как египтяшка!
- Возвращайся к ней. И скажи, что я хочу ее видеть. Только не кричи, прошу. Шепотом.
Брови Агриппины взметнулись на середину лба:
- Видеть? Ее?
- Да.
- Зачем?
- Просто передай ей это.
В глазах Агриппины мелькнуло понимание, а по лицу разлилось масляное выражение:
- О, боги! То-то она все выспрашивала, любовник ли ты мне! Ртом улыбалась, а в рыбьих глазах – ненависть. Ревнует, овца. Сама она наверняка недолго ломалась. А скорее навязалась, думала, ты женишься на ней. Но это было давно, да? Когда это было?
- Лет шесть назад. Может, семь. Или восемь.
- О! – она хохотнула. – Похоже, я единственная женщина в Риме, кто не запятнал своей чести связью с тобой.
- Милая….
- Не надейся!
- Я понял. Ты передашь ей мою просьбу?
- Передам, – поджав губы, буркнула Агриппина.
- В чем дело?
- Я постарела? Подурнела? – сощурившись, она всмотрелась в его лицо. – Ладно! – махнула рукой. – Я ухожу.
- Скажи Лукреции….
- Я помню. Я утратила красоту, но не память.
- Ты прекрасна, – крикнул он ей вдогонку.
Сосед из камеры напротив перестал храпеть, засопел.
Луций вздохнул, отошел от решетки, привалился спиной к холодной стене, по которой струйками стекала вода. Лукреция. Не лучший способ выбраться, но, похоже, единственный. Потом, когда все закончится, он извинится перед ней и купит ее прощение щедрыми подарками.
- Луций?
Он открыл глаза. Перед решеткой стояла она, жена магистрата, светловолосая, с молочно-белой кожей и голубыми, слегка навыкате, глазами. Сапфиры, лазурное платье и плащ из лисьих шкур, выкрашенных в лиловый цвет. Столичная мода пятилетней давности. Теперь в моде были рубины, а в одежде – оттенки красного.
- Лукреция….
- Как только эта носатая гарпия сказала мне, я сразу пришла, – зашептала она, просунула полную руку меж прутьев. Ее унизанные кольцами пальцы коснулись его впалой щеки, пробежали по груди. – Как же ты красив, – она судорожно вздохнула, смежила веки, – как силен…. Зачем ты приехал?! Зачем?! Чтобы ранить меня?! Я перестала ждать, смирилась, вышла замуж…. За старика…. И вот ты снова разрываешь мне сердце. Делаешь вид, что впервые видишь, совсем не помнишь. За завтраком не смотришь в мою сторону….
- Я не хотел, чтобы Гортензий, твой почтенный муж, заподозрил, что мы были знакомы… близко.
- Значит, ты не забыл меня?
«Забыл», – ответил он ей мысленно, но не вслух.
- Нет, Лукреция. Я часто вспоминал о тебе, – он изобразил улыбку посиневшими от холода губами.
- Я снилась тебе? – ее лицо осветила чарующая улыбка.
- Каждую ночь, – солгал он.
- О, Луций! Отчего же ты… избегал меня, не писал писем?! – она стиснула его руку. – Почему? – и сразу ответила сама себе: – Я понимаю, твоя жена…. О, я наслышана о ней, она – фурия! Ты не хотел, чтобы я пострадала из-за любви, да? Ведь она могла подослать ко мне убийц. Да, да, я вижу, так и было…. О, любовь моя! – ее брови скорбно сошлись над переносицей, из глаз полились слезы. Она привстала на носки и, повиснув на решетке, приникла к его губам. – Земля уходит из-под ног, голова кружится…. Я и забыла, как сладостно может быть. Ты – как вино…. Много вина….
- Лукреция….
- …никого я не любила так сильно, так страстно….
- …мне нужна твоя помощь….
- Да, да, я не оставлю тебя! Пусть ты преступник, пусть твой разум помутился, я никогда тебя не забуду, и всегда буду любить! – ее жаркий шепот разносился по помещению, отскакивая эхом от сводов. – Я принесу Плутону в жертву белого быка….
- Плутону? – опешил Луций. – Почему Плутону?
- Чтобы он был милостив к тебе, – она всхлипнула. Ее лицо исказилось, а пальцы снова заскреблись по его плечам. – Муж и Афраний, я слышала, как они говорили, что тебя ждет казнь, твоя вина доказана, и принцепс….
- Милая, – через решетку он притянул ее к себе и прошептал в ее покрасневшее от прилившей крови ухо: – Помоги мне выбраться отсюда, я должен закончить расследование….
- Что? – ее глаза широко распахнулись. – Луций, смирись, милый, любовь моя. Останься в моей памяти храбрым, смеющимся над смертью. Я приду поддержать тебя, лови мой взгляд в свое последнее мгновенье. Пусть боги не позволили быть нам вместе, но в смерти я не покину тебя! – с ее губ сорвался стон, она дернулась к нему, ударилась лбом о его подбородок, впилась в губы поцелуем и, рыдая, выбежала прочь.
Он с трудом справился с гневом, что, пульсируя в висках, рвался наружу. Но в камере не было ничего, что можно было бы сокрушить. Только камень и решетка. Он глубоко вздохнул, выдохнул. Сел у стены. Потер ушибленный подбородок. На пальцах осталась кровь.
- Крепкий же у тебя подбородок, милая Лукреция, – пробормотал он. Узник из камеры напротив захрапел громче, с присвистом. – Заткнись! – но несносный не услышал.
- Госпожа…! – донесся из коридора взволнованный голос караульного.
- Исчезни!
Луций вскинул голову. Агриппина! Он вскочил, подбежал к решетке.
- Ты так рад меня видеть? – Прищурившись, вгляделась в его лицо: – У тебя кровь….
- Это Лукреция.
- Она ударила тебя?!
- Случайно. Хотела поцеловать на прощание.
Агриппина загоготала, как хмельной ветеран:
- А я ждала снаружи. Уже изготовилась наступить на ногу этому болвану, телохранителю Лукреции, чтобы отвлечь его, как только ты появишься под руку с этой овцой!
- Она предпочла не понять моей просьбы.
- А ты ждал иного?
Он пожал плечами: он не раздумывал, а действовал.
- Ты должна кое-что сделать.
- Должна?
- Ты ведь не хочешь, чтобы Афраний, а после Гай Цезарь узнали правду?
- Ты ставишь мне условия? Это низко!
- Для твоей же выгоды. Я поклянусь ему, что в твоем сердце не осталось ни капли честолюбия, что ты боле не опасна.
- Этого мало.
- Мало?
- Твой легион под Римом. Как только представится возможность, ты введешь в город….
- Нет.
- Тогда я ухожу, – она отступила на шаг.
- Иди, – Луций отвернулся. – Глупец Афраний прискачет в Рим, пробьется к цезарю на аудиенцию, обвинит меня. Ты ведь знаешь, что будет дальше. Гай ему не поверит. Он хорошо знает меня. Мне несвойственны такие поступки. Да, просидев здесь, я упущу время, не уложусь в недельный срок, который он мне дал. Гай будет разочарован. И что меня ждет? Казнь? Ссылка? – он усмехнулся. – О да, ссылка! В Гельвецию, вместе с Тринадцатым легионом, обратно в Виндониссу, на зимние квартиры. Но в твою защиту, кто скажет хоть слово? Цезония терпеть тебя не может, для нее ты соперница.
- Ладно! Что ты хочешь от меня?
- Убеди Афрания повременить с отъездом в Рим.
- И какие доводы мне привести?
- Скажи, я сомневаюсь в том, что Тиберий Туллий – убийца.
- Это уловка?
- Нет. У меня есть доказательства того, что он невиновен.
- Что за доказательства? – деловито спросила она.
- Не могу сказать. Прости, что не доверяю тебе.
Агриппина поджала губы:
- Раз просишь помочь, значит, должен доверять, разве нет? Я не скажу Афранию, клянусь!
- Клодия Домицилла солгала нам. Рубелий не писал доноса на Камилла. Это сделал отец Кокцея, и Камилл об этом знал. Очевидно, знала и Домицилла, его давняя подруга, а потом жена. Но оговорила Рубелия. Тот сумел бы доказать лживость ее слов, но исчез. Так это должно было выглядеть – убийца Валерия Камилла понял, что будет раскрыт, и сбежал, спасая свою жизнь. Но на деле Рубелий сам был вероломно убит. И я сомневаюсь, что Туллием.
- А кем?
Он не ответил, красноречиво отвел взгляд в сторону. Агриппина поняла, что большего он не расскажет.
- Я могу навестить Домициллу и спросить, почему она солгала. И с Афранием я поговорю. Но мне нужны гарантии. Пообещай мне, ты поклянешься Гаю, что мое сердце полно любви к нему и раскаяния за содеянное. А если он задумает предать меня смерти, ты сделаешь все, чтобы моя смерть была легкой. А мой сын Луций Домиций должен жить, несмотря ни на что, ты усыновишь его втайне от моего брата, дашь ему свое имя, а когда он войдет в возраст, приведешь его к власти, чего бы то тебе ни стоило, ты клянешься?
- Ты пытаешься продать миску каши за сундук с золотом.
- Да как ты смеешь?! – Агриппина едва не задохнулась от гнева.
Он молча развел руками.
- Свинья! – поцедила она сквозь зубы. Шумно выдохнула, посмотрела себе под ноги и после недолгого раздумья упрямо произнесла: – Я и словом не перемолвлюсь с Афранием, и к Домицилле не пойду! А если ты вздумаешь открыть им правду, я буду все отрицать.
<<предыдущая, Глава 26
следующая, Глава 28>>
© 2016 – 2017, Irina Rix. Все права защищены.