- Зря мы остались здесь, – пробормотала Гирция, глядя на свои крупные руки, лежащие на подоле холщового платья, – послушали тебя, Авлия…. Никто не придет. Мы не стоим риска оказаться на кресте.
– Никто не стоит, даже жена цезаря, – хохотнула Авлия и толкнула острым локтем сгорбившуюся Понтию: – Не грусти! Будь веселей! Мужчины не любят кислятину!
– Много ты понимаешь, что они любят, – буркнула та.
– Я? Я понимаю все!
Они сидели впятером – не устрашившиеся напутствий Стигия лупы – вокруг костра, над которым в котелке варилась каша.
– На рассвете уйдем отсюда, – сказала Гирция. – Переберемся ближе к Риму. Скоро подойдет Двадцатый легион. Несколько ночей у нас будет, чтобы заработать….
– Не слышала, что все римские шлюхи передохли, – хмыкнула Авлия и пояснила вылупившейся на нее Гирции: – Рим – город шлюх, и за каждый солдатский член будут такие сражения, что Македонец позавидует.
– И что ты предлагаешь?
– Остаться, – Авлия томно потянулась. Ее платье разошлось на груди.
За спиной Гирции раздался треск, с воплем она вскочила и отпрыгнула к костру. Подскочили с мест остальные лупы. Они успели похватать, кто, что успел в качестве оружия: ножи, палки, черпаки.
Пришелец шагнул к костру.
– Господин…, – просипела Гирция.
– Я останусь до утра. Можете спать. Это – за работу. – Луций Атилий Север протянул ей сжатую в кулак ладонь. Гирция подставила свою. Он высыпал в нее монеты.
– Работу? – Гирция нервно оглянулась на товарок: из всех лишь Ворена могла привлечь своим телом патриция, и то в силу юного возраста, и с оговорками.
– Ешьте, разговаривайте, спите. Так, будто меня здесь нет.
Лупы испуганно переглянулись. А он отступил обратно в черноту, и только по шороху и треску веток они поняли, что он устраивается возле дерева.
Обеспокоенно поглядывая в его сторону, они снова расселись вокруг костра, дождались, пока сварится каша, разобрали по мискам.
– Что, если это он? – прошептала Ворена в ухо Гирции.
– Он?
– Убийца! Говорил же тот раб, что убивали сначала в Гельвеции, а теперь тут!
– Замолчи! – Гирция пихнула Ворену в бок. – Услышит!
Авлия сидела, склонившись над своей миской, по лицу ее блуждала улыбка. Наконец, так и не притронувшись к каше, она поднялась, потянулась, стащила ленту с волос – они упали ниже ее плеч – и, подхватив из свернутых тюков со скарбом флягу, двинулась, покачивая бедрами, в сторону Севера.
– Авлия! – шикнула на нее Гирция, а Ворена попыталась удержать за край платья. – Ты пьяна! Не смей!
– Отстаньте!
Она плюхнулась у толстого ствола дерева рядом с ним. Толкнула локтем. Протянула флягу. Вопреки опасениям, патриций не прогнал ее, взял флягу, отпил, вернул.
– Вкусное вино?
Он не ответил. Авлия засмеялась, сделала несколько глотков и, будто невзначай, прижалась теснее.
– Мое имя Авлия. Мне двадцать семь, и я родилась в семье крестьянина. На севере. Он был отставным солдатом. Нас было двенадцать детей в семье, пятеро умерли в одну неделю от кровавого поноса, все сыновья. Остались мы, семь девочек. Тех, что покрепче, отец оставил в хозяйстве, а меня и двух сестер продал в лупанар. Мы были тощими, но смазливыми. В пятнадцать я родила своего первого ребенка, мальчика, хозяин дождался, пока он перестанет сосать грудь, и продал его. Через месяц я понесла снова…. Рожала каждый год, пока мне не исполнилось двадцать три, и один из клиентов не выкупил меня. Он был торговцем, старым, сварливым, но…, – она хохотнула, – мне удавалось высечь искру из ваты. Он ценил меня за это, почти не бил. С ним я уехала в Капую. Полгода я жила, как жена цезаря, но потом он умер, и его сыновья выгнали меня из дома в старых сандалиях и домашнем платье. А Гирция…. Гирция была женой крестьянина. Боги невзлюбили их, дали всего одного ребенка, сына, дурачка…. Как-то отец взял его с собой на рынок в Рим, торговать. Ступид там заскучал над своим прилавком с капустой да выкрикнул, что принцепс Тиберий спит, засунув в зад огурец. Преторианский патруль вздернул их обоих там же, на рынке. Ворена была рабыней в доме верховной весталки, но устала исполнять приходи госпожи. Теперь жалеет. Ублажать одну щель проще, чем сотни членов. Гая была примерной женой, но влюбилась в гладиатора, а Понтия….
– Довольно сказок.
– Сказок? – она засмеялась. – Да, я лгу. Как ты понял это? – он промолчал. – Потому что все лупы лгут? Или много раз слышал что-то подобное? – вздохнула. – Ты ждешь его, да? Того, кто срезает лица? А я слышала, он наказал сам себя, какой-то варвар….
– От кого слышала?
– От мастерового. Папия.
– Когда?
– Днем. Он был здесь. Приходил к Гирции. Стручки, вроде него, любят ее. Так…. Нам по-прежнему не спать спокойно? Бояться за свои лица? Он жив, не убил сам себя? Папий солгал? Он сказал, при этом варваре были вещи убитых женщин….
– Подкинуты.
Авлия засмеялась, будто вспомнила какую-то шутку, потом приникла к горлышку фляги. Засмеялась вновь, нервически, прерывисто. Отсмеявшись, положила голову ему на плечо.
– Ты ведь не дашь ему забрать наши жизни? Лица? – ее рука легла ему на грудь. Он не убрал ее. Но на вопрос не ответил. – Так скучно ждать…. Хочешь скоротать время? Два ауреуса, – она хихикнула. – Нет, один! – снова хихикнула. – Нет! Не надо платы! Ты слишком красив, чтобы платить! Я сама заплачу! Сестерций, согласен?
Север не ответил. Авлия шумно и недовольно фыркнула.
– Каково это? – спросила она после долгого молчания. Он не переспросил ее, и ей пришлось добавить: – Каково это, легат Атилий Север, убить своего сына? Единственного сына? – и замерла, готовая отпрыгнуть: наверняка ударит. Но нет.
– Идем, – он поднялся сам, она – следом. И сразу приникла к его губам. Отблесков костра и мертвенного света растущего месяца было достаточно, чтобы товарки увидели ее победу.
– Накажешь меня за дерзость, господин? Жестоко накажешь? Как тот, кто забирает красоту?
Они не отошли далеко. Авлия выскользнула из своего платья и принялась за его одежду. Ее пальцы никак не могли совладать с пряжкой ремня
– Оставь, – он повалил ее на землю. Авлия нервно захохотала. По ее щекам ручьями потекли слезы.
Он резко проснулся. Серо. Предрассветные сумерки. Авлия лежала, обняв его. Спутанные волосы облаком закрывали ее лицо. Почувствовав, что он шевельнулся, она встрепенулась, перевернулась на другой бок, села, потянулась, выгнув спину и подняв руки. Поднялась на ноги. Покачиваясь, пошла в сторону.
– Авлия!
Она не остановилась. Но полуобернулась, повела обнаженным плечом, хихикнула.
– Постой! – он резко вскочил на ноги и сразу покачнулся. Голова кружилась, а тело плохо слушалось, будто после дня ускоренного марша или ночи, полной вина и дурмана. – Авлия! – он догнал ее, схватил за локоть и хотел повернуть к себе лицом, когда резкий удар в поясницу бросил его вперед, а руку лупы будто выдернули из его руки. Он врезался в дерево. Успел отпрыгнуть в сторону за долю мгновения до того, как что-то тяжелое ударило в ствол – дубина или толстая ветка. Поднырнул под нее. Его пальцы сомкнулись на чьей-то мощной шее. Увлекая его за собой, противник рухнул на землю, извернулся и ударил ногой в пах, потом локтем в ухо, высвободился, вскочил. На спину Луция обрушился новый удар, второй, третий, потом неизвестный бросил свое орудие и скрылся, тяжело топоча, среди деревьев. Почти сразу за тем на отдалении раздался полный ужаса и боли женский крик. Он оборвался резко, будто кто-то заткнул женщине рот кляпом. Следом новый крик разорвал тишину: женщина кричала, не переставая, так, будто она горит, или ее режут.
Луций с трудом поднялся, дернулся к своему лежащему на земле плащу: там же остался и меч. Но ножны были пусты. Тогда, подхватив с земли брошенную неизвестным дубину, он, налетая на стволы деревьев и спотыкаясь об их корни, побежал на крик. И успел увидеть нависшую над связанной женщиной темную фигуру. Женщина извивалась, как червяк на раскаленной печи, и кричала. Едва заметив его, неизвестный толкнул женщину ему навстречу, а сам сорвался с места.
– Авлия! Авлия! – рыдала женщина. – Гирция! Ворена!
Это была Понтия. Вокруг почти всего ее лица – от левого виска по краю роста волос до правой скулы – шел разрез. Ее связанные руки и одежда были в крови. Гирция, Ворена и Гая были мертвы. Их головы, отделенные от тел, лежали в тлеющих углях костра.
– Господин, это… это…, – Стигию не хватало воздуха и слов, – это было в высшей степени рискованно, опрометчиво, неразумно! Это…!
– Гельветы вернулись? – Луций сидел в кресле в своем шатре и, облокотившись о ручку, прижимал к правой стороне лица узелок со льдом.
– Да, господин. Вернулись. Почему ты пошел один? Почему они поехали в Рим, а ты…, – Стигий понял, что тот не ответит, и продолжил сетовать: – А этот болван Рубеллий? К чему он переполошил ночью весь легион? Любой, любой мог беспрепятственно уйти из лагеря и вернуться! Незамеченным!
– На то и был расчет.
– Расчет? Расчет?! Это был плохой расчет, господин! – выпалил Стигий своим сиплым шепотом и вжал голову в плечи, ожидая бури: рабу не пристало так говорить с господином. Но бури не последовало.
– Заставить убийцу поверить, что его трюк с Феланом удался, никто его больше не ищет, открыть ему дорогу к женщинам…. Что, по-твоему, неправильно, Стигий?
От удивления раб едва не подавился воздухом: хозяин спрашивает его, Стигия, мнение. Еще больше он удивился, когда тот кивнул ему на стул. Стигий сел, пожевал губы. Хозяин изменился за эту ночь. Его всегдашняя самоуверенность пошатнулась, он выглядел озадаченным: убийца оказался куда умнее и хитрее, чем он полагал.
– Неправильно было идти туда одному, господин, – прошептал раб.
– Я заснул, Стигий, – Луций передвинул лед ближе к уху и скривился от боли. – Не понимаю, как.
– Господин, – вздохнул раб, – ты почти не спишь, совсем не ешь и много пьешь вина. – Зря сказал про вино: хозяин тут же потянулся к круглому столику, на котором стоял кувшин с вином и чаша. – Господин, – Стигий подхватился со стула, наполнил чашу вином. – Прости эти мои слова, но отсутствие пищи и кувшины вина даже из Платона сделают Кассия Дайю.
Хмыкнув на это замечание, Луций взял у него чашу. Долго тянул вино, смотрел в пол.
– Он обезглавил их моим мечом, – сказал он, наконец. – Мог убить меня, пока я спал. Но не стал. Кажется, он играет со мной, Стигий.
– Господин, – кашлянул раб. – Убийства всех этих женщин – пустяк. Ты занимаешься этим лишь потому, что…, – он вздохнул, надеялся, хозяин сам ответит про себя на этот вопрос. – Убей он тебя, и…, – раб покачал бритой головой. – Уверен, он понимает, что в этом случае Децим Корнелий Приск возьмется за это дело и…, – взгляд хозяина из пустого вдруг стал тяжелым, как полуденный зной в родном Стигию крае. – Господин, господин, я вовсе не хотел сказать, что Приск умнее тебя! Но…. Но он… Он из тех, кто идет на медведя со сворой псов, сотней лучников и сам закован в броню. А не с одной рогатиной.
– Легат? – в шатер просунулась голова трибуна Рубеллия. Луций кивнул ему, тот вошел. – Я доложить…, – на лице трибуна читалось неподдельное участье, брови были страдальчески изогнуты, глаза светились сочувствием. Не дождавшись реакции, он осторожно начал: – По Бриксу…. Я проверил, семидесяти лошадям из его отряда действительно нужна новая сбруя – все латаное, шитое, может лопнуть в любой момент. Еще под замену двадцать три седла. Седла новые, но плохие, разбивают лошадям спины. Очевидно, торговец был нечист на руку…. Я узнал его имя, Порсена, он по матери… иудей, и по отцу… испанец. Брикс хочет потолковать с ним. Серьезно.
– Пусть.
– По Коссутию…. Все необходимое, если так посмотреть…. Я не лекарь, но…. Много дурмана. На мой взгляд. Хотя, если будет много раненых, и придется шить и резать…, – он не закончил – легат махнул рукой, значит, согласен – и перешел дальше: – По амуниции…. Я бы сказал, что каждый центурион преувеличивает потребности. Немного, но все же…. Подозреваю их корысть. Будет закуплена амуниция, ее стоимость вычтена из жалования легионеров, а старое центурион сбудет на сторону, и большую часть дохода оставит себе, а малую часть – отдаст солдатам…. Я узнал, все так делают.
– Наших центурионов я от этого отучил. Что предпочитают преувеличить потребности перед походом, это разумно. В степи негде закупаться. Что с инженерами?
– Так ведь…, – Рубеллий сглотнул, огляделся по сторонам, будто надеялся узреть кого-то, у кого можно заручиться поддержкой. Но в шатре, кроме него и легата, был только раб-египтянин, что сидел, потупив взгляд. – Это ведь только к вечеру. Ты сам говорил, что к вечеру.
– Верно. К вечеру, – согласился Север и будто перестал видеть Рубеллия. – Она плакала, Стигий, рыдала. Почему?
– Я не знаю, господин, – развел руками раб. – Женщины, они….
– Ее тело не нашли?
– Пока нет, – ответил Стигий.
– Он должен был вернуться в лагерь, значит, не мог спрятать тело далеко, – Луций поставил чашу на столик, туда же бросил узелок со льдом. С трудом, взявшись за подлокотники кресла, поднялся. Прошел по шатру. Его походка изменилась. Стигий назвал ее про себя стариковской: хозяин подволакивал правую ногу, и при каждом шаге его тело конвульсивно дергалось. – Рубеллий, возьми солдат и прочеши окрестности лагеря. Хорошо прочеши. Перед этим всех в легионе осмотреть. Я душил его. Должны быть следы на шее. Он крепкий. Очень сильный.
– Да, легат.
Луций снова сел в кресло, осторожно, как это сделал бы ветхий старец.
– Почему ее тело он скрыл? – вопрос не предназначался присутствующим, и, тем не менее, Рубеллий что-то крякнул в ответ. – Трем женщинам он отрубил головы. И только одной пытался срезать лицо…. Она жива?
– Да, господин, – прошептал Стигий. – Коссутий зашивает ее.
– Быть может, лица тех женщин были не достаточно хороши? – предположил Рубеллий. – Я слышал, он режет красивых.
– Эта Понтия – не красавица. Скорее напротив.
– Тогда…, – начал разводить руками Рубеллий.
– Если Авлия была с ним в сговоре? Поэтому вела себя так… дерзко. Кажется, она намеренно спровоцировала меня…. Знала, что говорить.
– Спровоцировала? – переспросил шепотом Рубеллий. – На что?
Легат не ответил.
– Искать ее среди живых? – просипел Стигий. – В Цере? Окрестных деревнях?
– Да. Найдем ее, узнаем, кто он. Займись этим тоже, Рубеллий. Мастерового Папия найти и привести ко мне. Стигий, сейчас иди к гельветам, передай им, что вечером они сопровождают меня в Рим. Действительно сопровождают. И пришли ко мне Дайю. И Коссутия.
– Дайю? – не удержал в себе удивленного возгласа Рубеллий.
– Вправить кости.
– Господин, – Стигий поклонился и вышел.
Рубеллий замялся посреди шатра.
– Не знал, что Дайа умеет вправлять кости, – сказал он.
– Умеет, – Луций снова взял лед со столика, приложил к виску.
Рубеллий шагнул к нему.
– До вечера много времени, – проговорил он. – Я могу… остаться.
– Остаться?
Трибун вспыхнул.
– Прошу прощения, – пробормотал он. – Легат.
– Трибун.
Рубеллий выскочил из шатра. Догнал успевшего отойти на стадий Стигия.
– Стой!
Раб остановился.
– Господин.
Рубеллий посмотрел по сторонам. Шепчущий раб куда лучше орущего Дайи, но лишних ушей все равно лучше избежать. Взяв Стигия под локоть, он отвел его в сторону, к разобранной метательной машине.
– Я не понимаю!
– Господин?
– Я не понимаю, чего он хочет от меня! Говори откровенно, не таись, подскажи мне, и, клянусь, моя щедрость изумит тебя!
– Господин позволит мне вольность?
– Я ее требую! Что, что мне делать?
– Быть хорошим трибуном, господин.
– Что? Я не об этом! А….
– Ничего другого нет, господин, уверяю тебя.
– Как нет? Перестань! Я понимаю, ты печешься о репутации хозяина, но, поверь, давно уже никто не порицает двух мужчин….
В карих глазах Стигия мелькнуло что-то – догадка, понимание.
– Господин, – с улыбкой раб поклонился и спешно засеменил в сторону возвращавшихся с утренней тренировки солдат первой когорты.
Среди них он выловил Кассия Дайю, подхватил под локоть, передал приказ, а сам поспешил в лазарет к Коссутию.
– Командир, – впущенный караульным в шатер Дайа выкинул руку в приветствии. То, что его снятие с креста вовсе не заслуга трибуна Рубеллия, он понял, когда встретился в лазарете с товарищами по контубернии. Все они находились в полубреду от счастья. Упивались каждым мгновением. Обнимались. Даже с Дайей. – Благодарю за милосердие!
Луций кивнул в ответ. Дайа заметно посерьезнел за прошедшие сутки. Даже вида не показал, что удивлен кособокой позе легата в кресле, льду у виска и содранной коже на руках и коленях.
– Рассказывай, Дайа. О той ночи, когда Фелан вывел тебя из лагеря. И забрал золото.
Дайа нахмурился, замялся.
– А это точно было?
– Ты сам кричал про золото. Монеты и кольцо.
– Ах да. Да. Вот только…, – Дайа вздохнул. – Почти не помню ничего, командир. Обрывки. То ли сон, то ли… нет. Я… был пьян. Очень… пьян.
– Что помнишь?
– Помню, что…, – он замер. Первым воспоминанием, к которому цеплялись все последующие, был разговор с трибуном Рубеллием, кольцо, донесение.
– Дайа?
– Я связан клятвой, командир.
– С кем?
– С трибуном Рубеллием, – сказал Дайа и зажмурился. Но нет, Юпитер не испепелил его, а Вулкан не порвал в клочья.
– Этой ночью были убиты три лупы, одна пропала, одна обезображена. – Дайа охнул. – Говорю, чтобы ты соизмерял ценность клятв.
– Да, командир.
– Я знаю, что Рубеллий дал тебе донесение.
– Пустое, да, – пробормотал Дайа, вспомнил пергамент с рисунком в руках командующего Приска и сжался.
– Гатерий стащил его у тебя. Напуганные твоими байками, твои товарищи сбежали.
– Да, они….
– Они – не относятся к делу.
– Да, командир.
– Что было дальше? Как ты уговорил Фелана вывести тебя?
Дайа потупился:
– Предложил ему золото…. Пять ауреусов у меня было. Подарок госпожи Ливиллы. И кольцо. Оно…. Тоже подарок. Ее. Госпожи Ливиллы. – Что-то в голосе Дайи дрогнуло, появились паузы. Но легат не придал тому значения. – Он поломался, а потом… согласился.
– Высокая цена за возможность выйти из лагеря.
– Я и сам удивляюсь, командир! – беспомощно воскликнул Дайа. – Не понимаю! Никакая женщина не стоит этого. Вернее, жена, любимая – и больше стоят, но….
– К кому ты спешил?
– К Авлии, это лупа из….
– К Авлии, – повторил Луций. – Она мертва, возможно. Исчезла бесследно. Этой ночью. – Дайа тяжело вздохнул. – Фелан вывел тебя. Дальше?
– Я… вообще не уверен, что выходил….
– Караул видел тебя. Как вышел. Как вернулся.
Лицо Дайи пошло страдальческими волнами. Он, будто полную рыбы сеть, силился вытащить воспоминания из глубин памяти.
– Помню Авлию. Еще Понтию… и Гирцию, и Ворену, и еще одну… не помню имени, похожа на овцу. Мы пили, ели….
– А Фелан?
– Не помню. Помню, как он спрятал золото мое в свою сумку, а дальше…, – Дайа замотал головой.
– Папий обнаружил Фелана мертвым в своей палатке. Вчера утром. При нем была фляга Статилии, в ней – ее серьга и серьги Береники, и еще несколько, гельветской работы: костяной диск и три ряда бусин из янтаря.
– Офилия носила такие.
– Да. Может статься, это ее серьги, Дайа. На первый взгляд, Фелан покончил с собой из страха быть изобличенным. На второй – был оглушен, и, бесчувственный, проткнут мечом. А вещи убитых ему подкинули как доказательство его вины.
– Вот ведь…!
– Кого еще ты помнишь, Дайа? Сон или явь, неважно. Должен быть еще кто-то.
– Я… я никого не помню, никого, – замотал головой Дайа, избегая при этом смотреть легату в глаза.
– Не лги.
– Легат….
– Имя, Дайа.
– Это был сон, точно сон….
– Дайа, – сжав челюсти, Луций поднялся с кресла.
– Там был… ты и… Офилия, – выпалил Дайа. – И госпожа Агриппина, и госпожа Ливилла, мы снова были на Партенопе…. Надвигался шторм, ураган и…. – Легат разочарованно выругался. – Я же сказал, это сон, командир.
– Что ж…, – Луций, шаркая, подошел к нему. – Ты пил вино Авлии?
– Пил. Свое я…, – Дайа замялся, – своего у меня не было.
– Думаю, она в сговоре с тем, кого мы ищем, и в вине было что-то подмешано.
– Сонное снадобье?
– Или ты пил совсем без меры. Теперь вправь мне кости. Защемляет.
– Я вижу, командир. Удар по спине?
– Три. Или четыре.
Дайа издал неопределенный звук, в котором сплелись удивление и любопытство.
– Тебе надо лечь, командир.
– Знаю, – Луций доковылял до ложа. – Сделай так, чтобы вечером я мог сесть в седло.
– Долгий путь?
– Рим. Ты едешь со мной.
– Рим? А как же мои тренировки?
– Наверстаешь, – Луций лег на живот. – Это ненадолго. День-два.
– Да, командир, – не стал спорить Дайа. – Хотя, должен сказать, эти нумидийские скотины…, – и он принялся в подробностях описывать повадки африканских лошадей, их невозможный характер, вредный, нервический, неудержимый. Легат не обрывал его, слушал внимательно, задавал вопросы. По всему выходило, что легионеры первой когорты не зря считались лучшими солдатами в легионе: на этот раз езда без седла и сбруи далась им легче, было меньше падений и сутолоки, и Дайа самонадеянно считал, что в день испытаний, если и упадет кто, то лишь нумидийцы. От зависти. Рассказ не мешал делу, напротив, отвлекал Луция от неприятных, мучительных ощущений.
Чем выше поднималось солнце, тем в шатре становилось все жарче, и Дайа с позволения легата освободился от сегментного доспеха и размотал сохранявший шею от натирания шарф. Когда повисла вдруг пауза – больше нечего было ему рассказать о лошадях – он вдруг решился и заметил, будто невзначай:
– Гадаю, гадаю, и не пойму, чем тебя ударили…. От деревянного меча не такие повреждения, уж я-то знаю. В лудусе после таких частенько правил братьям кости….
– Дубиной, – отозвался легат.
– Дубиной? С кем же ты дрался? И зачем?
– С убийцей женщин. Достаточно, Дайа, – тот отступил на шаг, а Луций перевернулся на спину, закрыл глаза. Он физически чувствовал волны исходящего от Дайи любопытства. – Свидетели путаются, Дайа. Или лгут. Легион просеяли, но на убийцу не вышли, – не открывая глаз, он вкратце рассказал Дайе о тупике, в котором оказался, рассчитывая на свидетельства луп, и о ночной попытке схватить убийцу.
– Ты не должен был идти один, – повторил слова Стигия Дайа.
– Возможно, – легат поднялся, прошел по шатру. Стало лучше, но ощущение того, что приказ, идя от головы к ногам, застревает в пояснице и с трудом преодолевает ее, никуда не делось.
– Прошу прощения, командир, но, боюсь, твоя спина не выдержит путь до Рима в седле. Разве что шагом или…, – Дайа не договорил, смутился от пристального взгляда легата на свою шею.
– Кто тебя душил, Дайа? – спросил тот.
– Душил? – Дайа вытаращил глаза и непроизвольно тронул себя за горло.
– Следы у тебя на шее, откуда они?
– Так…, – глаза Дайи забегали. – Лошади? – предположил он. – Эти нумидийские…
– …скотины такие необычные, что у них пальцы вместо копыт?
– Я… я….
– Этой ночью я душил того, кто….
– Легат Север! – в шатер влетел центурион примипил Плат и прервал его.
– Да, Плат? – Луций повернулся к нему и сразу скривился: движение отдало в шею, затылок взорвался болью.
– Я вспомнил! – выкрикнул Дайа, успев вперед открывшего рот Плата. – Вспомнил, откуда следы. Но…, – он сглотнул. – Я… связан клятвой!
– Рубеллий?
Дайа кивнул:
– Рубеллий. – Взгляд легата ему не понравился, и он в один миг отринул все данные клятвы: – Плат подтвердит! Он видел!
– Что видел?
– Как трибун Рубеллий схватил меня за горло!
– За горло? – нахмурился Плат и так же, как Дайа, непроизвольно тронул свою шею. – Он за ногу тебя схватил, когда ты висел на кресте. Это я видел.
– Да! Верно! – Дайа нагнулся и принялся лихорадочно развязывать шнурки калиг. – Вот они, следы! – сорвав калигу, он задрал ногу так, чтобы лодыжка оказалась на уровне пояса. – Отпечаток тех же пальцев, ты же видишь!
– Вижу?
– Те же пальцы! Ты же всегда отличаешь! Как с кольцом Летория! Вернее, с кольцом все не так, оно не Летория, но….
– Легат, нашли тело, – успел вставить Плат, пока Дайа, так и стоя на одной ноге, в замешательстве подбирал слова для обороны.
– Где?
– В заводи. Через рощу течет ручей, и там есть место, немного болотистое, сбоку. Я давно эту заводь заприметил. И сразу, как твой приказ через Рубеллия получил, про нее подумал…, – центурион вдруг замолчал, в его желтоватых глазах мелькнула тревога. – Но это не я, легат Север. Я никогда никого не убивал. Кроме врагов Отечества. Отрабатывали мы наступление в лесу, наткнулись на заводь, я и подумал, что будь у меня недруг и убей я его, то спрятал бы туда его труп….
– Хорошо, Плат. Дайа этой ночью был в лазарете под стражей?
– Да, легат. Он и дезертиры. Как было приказано.
– Я не выходил из лазарета, командир!
– Ты подтверждаешь, Плат?
– Легат, он не смог бы выйти, даже если бы захотел. Солдаты моей центурии не хотят множить свою вину перед тобой. Бдели – как казну!
– Хорошо. Веди к заводи, Плат. А ты, Дайа, по дороге расскажешь, зачем трибун латиклавий Марк Рубеллий душил тебя.
– Не то чтобы душил…, – Дайа подхватил калигу, быстро натянул ее, связал кое-как шнурки и намотал на шею шарф, чтобы скрыть злосчастные следы трибуновых пальцев. – Он сделал это… в гневе. Я полагаю, что в гневе….
– В гневе на что?
– На мое… поведение и…, – Дайа запнулся: едва выйдя из шатра, они нос к носу столкнулись с запыхавшимся и взмокшим от бега трибуном Рубеллием.
– Легат, – выдохнул он. – Тело найдено! Я сам еще не видел, мне только доложили! Но я распорядился вытащить его….
– Плат уже доложил. Отмени приказ. Тело должно остаться там, где было найдено.
С лица трибуна схлынули краски.
– Да, легат! – он с места дернулся в бег.
– Стой!
– Легат? – Рубеллий остановился, сглотнул. Соседство с Дайей и Платом не сулило ничего хорошего.
– Эти следы оставил ты? – легат оттянул шарф с шеи Дайи.
Лицо Рубеллия претерпело стремительную метаморфозу: черты обмякли, покровы побледнели.
– В порыве… гнева, легат… Север, – пробормотал он и метнул на Дайю злой взгляд. – Я был возмущен… его… словами в отношении тебя и командующего Приска и не смог… сдержаться.
– Впредь будь сдержаннее.
– Да, легат!
– Это все.
– Легат, – Рубеллий дернул рукой, отдавая честь, и, развернувшись на пятках, быстрым шагом, почти бегом направился к воротам.
– Он задавал мне вопросы, – вкрадчиво поведал Дайа, когда они шли по главной дороге к воротам лагеря вслед стремительно удаляющемуся Рубеллию – легат в центре, по бокам Дайа и Плат.
– Вопросы? – эхом отозвался Луций. Идти было мучительно, мастерство Дайи на этот раз почти не помогло.
– Да. Когда я висел на кресте. Странные вопросы.
Краем глаза Луций отметил то самое выражение на лице Дайи, что бывает у безрассудных смельчаков, сующих голову в пасть льва или нависающих над бездной: их притягивает вероятная погибель, манит, и они понимают это, но продолжают.
– И ты их, конечно, не запомнил, Дайа.
– Как не запомнил? Запомнил! Это не забыть! – и вдруг Дайю осенило: – А ведь…. правда, не запомнил. Забыл. Отшибло память. Наверное….
– Лошадь?
– Да! Да. Эти нумидийские….
– Достаточно, Дайа. – Луций увидел выходящих из лазарета Стигия и Коссутия и махнул им рукой.
– Мастерового Папия нигде нет, господин, – прошелестел раб, подойдя. – Никто не видел его с отбоя.
– Плохо. Ищите дальше.
Заводь оказалась довольно близко к лагерю, но далеко от того места, где нашли свою смерть три лупы, одна едва не лишилась лица, а пятая была похищена. Не меньше трех стадиев.
– Он весьма силен, – пробормотал Стигий, побывавший на месте ночных убийств и сопоставивший сейчас расстояние. – Столько тащить ее, эту Авлию.
– Или она шла сама, – глухо отозвался Луций.
У заводи, почти скрытой от глаз нависшими над ней ветвями деревьев, их ждали две дюжины солдат центурии Плата и с ними Рубеллий, до серости бледный. На голой земле, среди корней лежало тело.
– Не успел, – выдохнул он и виновато потупился. Взгляд его уткнулся в труп, он брезгливо скривил рот и отвернулся. – Вытащили….
Луций подошел к телу, долго смотрел.
– Это не Авлия, – сказал он, наконец, и перевел на мгновение взгляд на Стигия. Повинуясь этому безмолвному приказу, раб подошел. – Этот человек мертв уже давно.
– Месяц, я бы сказал, или два, – прошептал Стигий и украдкой посмотрел на хозяина, дождался едва заметного кивка и продолжил: – И… вряд ли… это… женщина.
Коссутий с сомнением скользнул взглядом по телу с головы до ног и обратно: состояние плоти было таково, что определить пол, возраст и внешность было невозможно. Разложение зашло слишком далеко, особенно нижней части тела.
– В юности, – продолжил Стигий, медленно, будто на ходу сочинял историю, – я видел труд бальзамировщиков, узнавал их науку, думал, пойду по этому пути…. И…, – он перехватил взгляд хозяина, направленный на нижнюю челюсть трупа. – Кости черепа, они разные у мужчин и женщин…. А еще, – теперь ниже, туда, где тазовые кости были почти обнажены от плоти, – вот эта кость, у женщин она… другая…. Это мужчина.
– Ты уверен? – тон египтянина явно не убедил Коссутия.
– Его одежда, – пришел на помощь рабу Луций. – Она мужская.
– И верно, – Коссутий, зажав пальцами нос, присел рядом с телом на корточки. – Кто же он? Кто-то из легиона? – он тронул подобранной с земли веточкой в остатки одежды. – Похоже на солдатскую тунику.
– И ремень, – добавил кто-то из солдат.
– У тебя не такой ремень, – отозвался легат, и солдат вздрогнул, посмотрел себе на пояс. – Это ремень гвардейцев претория.
– Преторианец? – крякнул Плат. – И верно. Но откуда…?
В этот момент Коссутий, привлеченный каким-то блеском, ткнул веточкой в ошметки плоти над обнажившейся тазовой костью, раздвинул их, подцепил что-то блестящее и поднял на уровень своих глаз. Из горла Стигия вырвался каркающий звук
– Это же…, – прошептал он, – это же….
– Серьга моей жены, – закончил за него Луций.
– Работа Мельтаста, шестьдесят тысяч сестерциев за пару.
Среди солдат пронеслась причудливая песня из присвистов, шумных выдохов и шепотков: каждый из них не знал, чему дивиться больше: стоимости безделушки, покачивающейся на веточке лекаря, или тому, что она, принадлежа жене легата, оказалась в утробе безвестного преторианца, а сам он, мертвый, в заводи вблизи лагеря. Украдкой они начали переглядываться и друг другу кивать: вряд ли стоит ожидать здесь загадки, все очевидно, как их вечерний рацион: благородная госпожа, стареющая и скучающая, завела себе молодого любовника, купила его страсть. Легат узнал. И убил пройдоху. Как нехорошо и одновременно забавно, что в поисках совсем другого тела они наткнулись на него.
– Стигий, – Луций подтолкнул раба в сторону. – Это Квинт, сын твоей жены. Внешность – насколько можно о ней сейчас судить – совпадает: низкий рост, черные волосы. И форма гвардейца.
– Да-да, верно! Кара говорила мне, молодой господин достал для него форму, чтобы он смог беспрепятственно пройти в галерею, где…, – раб прерывисто вздохнул: он уже успел отметить, что при любом упоминании об убийстве цезаря Калигулы лицо хозяина, словно инеем подергивается, каменеет.
– После убийства Гая Цезаря Косс отправил его сюда, чтобы он передал Друзу приказ выдвигать легион к Риму. Друз уверял, что гонца не было. Потому он остался на месте.
– Выходит, Друз убил его? Чтобы ничего не делать?
– Возможно.
– И спрятал тело…, – Стигий вздохнул, посмотрел на останки. – А украшение? Квинт что же, съел его? – его тонкие губы брезгливо изогнулись. – Кара не раз говорила, он тащит все, что плохо лежит и хоть чего-то стоит, а молодой господин впустил его в дом, доверился ему….
– Доверие Косса он оправдал.
Раб покачал головой:
– Если бы только Друз выдвинул легион к Риму и тем поддержал…, – он запнулся: не стоит продолжать.
– Пусть Кара простится с сыном. Реши сам, с таким его телом или после сожжения.
– Да, господин, – по лицу раба пробежала тень, он сглотнул. – С твоего позволения, при помощи Коссутия, я бы проверил, нет ли… внутри него… остальных драгоценностей госпожи Нонии, тех, что исчезли… и я осмотрел бы это место…. Что-то могло выпасть… из тела… при гниении. Возможно, стоит осушить заводь. Не так много солдат для этого нужно…. Все-таки… пропажа велика… не меньше двухсот тысяч сестерциев и….
– Хорошо, – Луций потерял интерес к этому месту. – Коссутий! – увлеченно ковырявшийся веточкой в трупе лекарь вскинул голову. – Поможешь Стигию. Плат, выдели пятерых солдат им в помощь. Дайа, ты – тоже. Рубеллий, продолжай искать Авлию.
<<предыдущая, Глава 9
следующая, Глава 11>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.