- Щель Венеры, – пробормотал Север и продолжил путь. Караульный придержал для него полог шатра.
– А что мне делать? – беспомощно выкрикнул Папий.
– Принести труп сюда? – спросил Стигий, догнав легата.
Тот обернулся на пороге:
– Ждите меня в палатке Папия. Оба. Рубеллий, – он мотнул головой внутрь шатра, – на пару слов.
Трибун огляделся по сторонам, будто надеялся, что появится кто-то, кто сумеет спасти его от неприятного разговора. В том, что он будет именно таковым, он не сомневался. Дайа, проклятый болван Дайа! Зачем он отдал футляр этим ступидам?! Зачем напугал их сказками о скифских чудовищах так сильно, что те вздумали сбежать? А сам? Не ступид ли? Будь этот пергамент чистым, все было бы проще, но рисунок! Друз вне себя от ярости, а Север наверняка что-то подозревает. А сейчас у Дайи найдут кольцо, болван не станет таиться, выложит все в надежде спасти свою шкуру!
Вздохнув, трибун переступил через порог.
Легат стоял возле стола спиной к входу и наливал вино из кувшина в чашу.
– Дезертиров и Дайю к крестам не прибивать. Привязать. В полночь снять, – сказал он, не оборачиваясь. – Передай Плату.
– Что? – Рубеллий подался вперед. – Ты отменяешь казнь?
Север повернулся к нему и показал глазами на стул. Вина не предложил. И сам остался стоять, в то время как Рубеллий осторожно опустился на сидение.
– Дайа возглавит нумидийскую конницу.
Рубеллий шумно сглотнул.
– А как же Миципса?
– Миципса вернется в Африку.
– Но ведь он…?
– Сам попросит об отставке, – Север зашел Рубеллию за спину, положил руки ему на плечи, наклонился к уху: – Сделай это, Марк Рубеллий, трибун латиклавий, так, как ты это умеешь.
– Умею что? – спросил Рубеллий и поперхнулся, осознав, что легат поправил ему за ухо выбившуюся прядь волос.
– Как ты получил должность трибуна латиклавия, Марк?
– Цезарь Клавдий…, – начал тот и снова запнулся, почувствовав холодные пальцы на своем горле, его кадык судорожно дернулся.
– Твой отец не успел прочесть твое последнее письмо к нему, – сказал Север уже другим тоном, не вкрадчивым, а обычным, сухим, и руку с горла трибуна убрал. Вышел из-за его спины, обошел стол и сел в кресло. Отпил из чаши.
Рубеллий сглотнул и выдавил из себя первое, что пришло на ум:
– Я благодарен тебе, Атилий Север, за то, что смерть моего отца не осталась безнаказанной, и убийца ответил сполна за совершенное злодеяние, и….
– …а я его прочел.
Румянец окончательно сошел со щек трибуна.
– Ты хочешь быть легатом, Марк? – Север пристально посмотрел на него поверх чаши. – В походе на скифов?
– Все, чего я жажду, это служить Риму и цезарю.
– В скифской орде шестьдесят тысяч воинов. Сейчас. С каждым днем их становится больше. Цезарь никогда этого не скажет, но… внутренне он готов потерять три легиона в обмен на отсутствие этих тысяч под стенами Рима. Наша кампания – самоубийство, вероятнее всего. Кажется, ни ты, ни Друз Корнелий Приск не понимаете этого. Командующий понимает. Но он готов рисковать. Ради своего триумфа. И Отечества.
– Легат….
– Оставьте эти игры.
– Игры, легат?
– Попытки изобразить меня болваном, спятившим от скорби.
– Я не понимаю….
Север развернул злосчастный пергамент с рисунком.
– Ты – один из тех, кто имеет доступ к печати легиона.
– Но не единственный, – возразил Рубеллий.
– Левша – только ты.
– И ты, – голос Рубеллия стал тихим, а сам он опустил голову.
– Верно. Но я этого не рисовал, – легат наполнил чашу, подвинул ее через стол. – Выпей.
Трибун замотал головой.
– Почему же тогда цезарь отправляет только три легиона? – еле слышно спросил он, не поднимая глаз. – Если надо десять?
– Десять, – повторил Север. – И значит, провинции без римского контингента, половина легионов империи под одной дланью. Как скоро цезарь Клавдий отправится вслед за Гаем Цезарем после этого? Я сказал, пей!
Рубеллий взял чашу, отпил.
– При цезаре Августе Паннония и Германия восстали одновременно, и….
– Август к тому времени правил давно, народ любил его. Армиями командовали его наследники. Опасаться ему стоило только внешнего врага. Клавдий в худшем положении.
– Да, он не очень популярен, – согласился Рубеллий. Кажется, гроза миновала: Север отложил пергамент в сторону, и разговор пошел правильный, легата с трибуном латиклавием, о политике и войне. – И его сыну всего два месяца.
– Гатерий – дезертир – сказал, что стащил футляр с донесением у Дайи. Ты ведь мне расскажешь, откуда он у Дайи?
Лоб трибуна покрылся испариной, по спине потекла струйка пота, внизу живота все сжалось. Отпираться бессмысленно. Все равно, что зайцу пытаться переглядеть змею.
– Это ошибка, – прошелестел Рубеллий, еще тише, чем это сделал бы Стигий. – Шутка. Я… никоим образом… не хотел… бросить на тебя тень. Я… я просто… дал ему… его. Чтобы он смог отлучиться ночью. К женщинам. Показать дозору на воротах, чтобы они его выпустили…, – он заметил, что легат отвлекся на какой-то пергамент с расчетами, и замолчал.
Так прошло не меньше четверти часа: Север читал один за другим отчеты трибунов и центурионов, изредка что-то помечал на полях, Рубеллий маленькими глотками тянул вино: с чашей в руках он чувствовал себя лучше, хоть что-то отделяло его от легата, кроме стола. Тем неожиданней было то, что, не отрываясь от очередного отчета, сказал Север:
– Убийца твоего отца разделал его труп, кости выкинул за борт в мешке, из плоти сварил похлебку для команды, а внутренности свалил в амфору с вином. Не зная, я зачерпнул из той амфоры, – Рубеллий подавился вином, закашлялся. – Этот вкус так и стоит у меня во рту, – Север поднял глаза от пергамента. Поняв, что трибун никак не может продохнуть, поднялся, обошел его сзади, сгреб за плечо и ударил по спине ладонью, раз, второй, третий.
– Спасибо, легат, – выдавил из себя Рубеллий, прокашлявшись.
– Теперь беги к Плату.
– Да, легат, слушаюсь. Никаких гвоздей, я помню, – нужно было обернуться: стоять спиной к командиру – знак неуважения. Но Рубеллий не мог заставить себя.
– По рисунку нельзя понять, что рисовал левша, Марк. Только по почерку. И то не всегда. – Рубеллия пронзил животный ужас, когда его гладко выбритую щеку кольнуло щетиной, а сухие губы коснулись виска. – К полуночи возвращайся сюда. Продолжим.
Рубеллий выскочил из шатра, будто снаряд, выпущенный катапультой. Следом вышел Север.
Караульный с удивлением на круглом загорелом лице проводил взглядом убегающего трибуна латиклавия. Увидев легата, он подобрался, вытянулся, но тот даже не посмотрел на него.
До палатки Папия он дошел быстро. Мастеровой и Стигий ждали его возле нее, сидя на пеньках в тени тента. Увидев легата, оба вскочили.
– Жарко-то как сегодня, – заквохчал Папий, – как в Африке! Воняет уже, – его морщинистое лицо страдальчески скривилось, глаза метнулись к приоткрытому пологу палатки.
Пригнувшись, Луций вошел внутрь.
– Оба – снаружи, – бросил он через плечо Стигию и Папию, что подались следом.
Фелан лежал на левом боку, его колени были подведены к груди, а руки все еще сжимали круглый набалдашник гладия, что по самую рукоять был погружен в его плоть. Открытые участки тела – лицо, руки, голени – были облеплены мухами.
– Кажется, он покончил с собой.
Луций обернулся на шепот за спиной: Стигий.
– Возможно.
– Или так выглядит.
– Да, – Луций перевернул тело на спину. Окоченевшее, оно осталось в той же позе. Левая сторона лица гельвета была синей.
– Больше света, господин? Или, может, срезать палатку?
– Нет. Найди телегу. Отвезем тело в лазарет, там осмотрим.
Писем при гельвете не было. Зато – и это было странно – через плечо был надет кожаный бурдюк на ремне. Пустой. Если не считать чего-то мелкого, что стукнулось друг о друга, когда Луций встряхнул им в воздухе. Вытащив рассохшуюся пробку, он перевернул его и потряс над своей ладонью. Из горлышка вывалились серьги – много серебряных и одна золотая. Эта последняя была сестрой той, что он нашел на теле Таруция, и в которой Дайа признал свой подарок Статилии. Еще две – пара – обычный выбор небогатых жительниц столицы – тяжелые и грубые кошачьи морды. Их он вспомнил: они сильно оттягивали книзу мочки и без того крупных ушей лупы Береники. Остальные – легкие, с бусинами из стекла и кости – были не в моде у италиек. Но в Виндониссе такие серьги носила каждая первая.
Свои находки он показал Стигию, пока Папий и позванный в помощь легионер грузили тело Фелана в тачку.
– Выходит, он – убийца, Фелан, – проговорил раб с облегчением. – Испугался, что ты раскусишь его и….
– Почему не сбежал?
– Быть может, устал? Он был мрачным в последние дни. Неразговорчивым.
– Он всегда таким был.
Они шли к лазарету, вслед за ними, кряхтя, Папий толкал тачку с телом Фелана.
Стигий верно определил подходящий момент – патрон, кажется, был настроен на разговор – и уже собирался озвучить то, что не давало ему покоя последние недели, как слева раздался вопль:
– Командир! Командир! Я прошу!
Стигий бросил полный неприязни взгляд на висящего на кресте Дайю. О его проступке и наказании за него знал уже весь легион, и Стигий не был исключением: пока они с Папием коротали время у палатки, ожидая легата, обо всем случившемся им не по разу поведали возвращавшиеся с испытаний легионеры первой когорты и галльские конники.
Луций остановился. Дайа был гол и грязен. Очевидно, Плат пинками гнал его из полей в лагерь. Сейчас багроволицый центурион стоял в изножье креста, рядом с ним – бледный, почти серый Рубеллий.
– Я прошу! Прошу! Что угодно сделаю! Язык себе отрежу!
– Член себе отрежь, – хмыкнул Папий где-то сзади.
Луций потряс в воздухе флягой, снятой с Фелана:
– Узнаешь эту флягу, Дайа?
– Да! Да! – Дайа рванул с креста. Туго стягивавшие его руки ремни впились в кожу. – Это фляга Статилии! Командир! Я же не хотел! Это все Фе…, – его безумный взгляд, наконец, остановился на прикрытом плащом теле в тачке Папия. Плащ он узнал, как и сапоги на торчащих из-под него ногах. – Это Фелан? Фелан? Он мертв?!
– Фелан. Мертв. – Луций продолжил путь.
– Он все золото мое забрал! Все пять монет! И кольцо! Кольцо! А! – он закричал, когда Рубеллий судорожно вцепился ему в лодыжку и сжал так сильно, что его ногти впились в кожу.
– Заткнись! – прошипел трибун. – Заткнись! – кровь брызнула из-под его ногтей, а Дайа задергался, как в падучей.
– Трибун? – Рубеллий осознал, что Плат смотрит на него с изумлением.
– Пошел отсюда! – взвизгнул трибун. – Что ты здесь топчешься?! За этим болваном я прослежу!
– Да, трибун, – Плат отдал честь и спешно удалился.
Рубеллий, наконец, облегченно вздохнул. Слава богам, Север не придал значения воплям Дайи, не стал в них вслушиваться.
– Болван, – пробормотал он, глянув зло на Дайю снизу вверх. Потом велел одному из солдат подтащить деревянную приступку. Взобрался на нее. – Ты! – Дайа шарахнулся от его горящих исступлением глаз и стукнулся затылком о перекладину. – Ты будешь молчать, болван, о том, кто дал тебе то кольцо и о нашем разговоре, слышишь?!
– Трибун, я….
– Хочешь жить? – его нервные пальцы стиснули горло Дайи, под ними дернулся его кадык:
– Да, да, трибун! Хочу, хочу!
– Я устрою это….
– О, трибун….
– Но ты поклянешься, поклянешься – слышишь?! – что никогда никому не скажешь ни о каком нашем разговоре! И об этом тоже!
– Я клянусь, клянусь!
– Хорошо, – в глазах Рубеллия поубавилось огня. Он огляделся. Солдаты далеко. Если шептать, не услышат. – В полночь тебя снимут…. Молчать! – рявкнул он, когда Дайа открыл рот для благодарностей. Снова посмотрел по сторонам и наклонился к Дайе: – Теперь говори, что он любит? Как?
– Что? – не понял Дайа. – Кто?
– Север! – прошипел ему Рубеллий прямо в ухо. – Что он любит?
– Что любит? – Дайа был обескуражен вопросом. – Не знаю…. А! – он сжался, когда Рубеллий ткнул его кулаком под ребра. – Вино, наверное…. А!
– Я не об этом, болван! – глаза Дайи зажили своей жизнью: в то время как голова его инстинктивно отклонялась от трибуна, они оставались на месте. – О… сношении. Он ведь груб, очень груб?
– Я не знаю!
– Как ты не знаешь?! – Дайа охнул и сложился бы пополам, если б не путы, когда кулак Рубеллия врезался ему в живот. – Хочешь висеть, пока не сдохнешь?!
– Нет! Нет! Я все расскажу!
В лазарете тело Фелана положили на складной деревянный стол для операций. Главный легионный лекарь Коссутий стащил с него сапоги, срезал одежду. Пока он с трудом разгибал пальцы гельвета, чтобы высвободить из мертвой хватки рукоять гладия, Луций осмотрел одежду: штаны, тунику, жилет, ремень.
– О каком бы золоте ни орал Дайа, его здесь нет, – проговорил он задумчиво.
– Дайа сочиняет. Как всегда, – заметил Стигий. – Я рад, господин, что ты, наконец, увидел его никчемную сущность и решил избавиться от него.
– Это не казнь, Стигий. Наказание. В полночь его снимут с креста.
– Но….
– У меня к тебе задание, – Луций передвинулся ближе к телу Фелана, из которого лекарь медленно вытаскивал гладий.
– Да, господин?
– Косс упоминал о горючей жидкости, которую продал ему Квинт, сын Кары. Я хочу, чтобы ты достал мне ее.
– Но ведь Квинт исчез, господин. Очевидно, мертв….
– Выйди на его товарищей, подельников. Любые деньги.
– Выйду. Но сомневаюсь, что они смогут достать достаточно для… нужд легиона. Я так понимаю, ты хочешь использовать это для войны? Как оружие?
– Нет. Амфоры будет достаточно. К отходу легионов, Стигий.
– Сделаю, господин.
– Коссутий, – Луций обратился к лекарю, – узнай, что убило его. Меч ли. Стигий, иди в конюшни, найди лошадь, на которой Фелан ездил этой ночью, проверь седельные сумки.
– Что я должен искать?
– Мои письма. Фелан не довез их до получателей. По крайней мере, Приск не получил своего.
– Да, господин.
– Я поговорю с гельветами и обыщу их палатку.
– Я это сделаю, господин! Зачем тебе…?
– Иди, – Луций подтолкнул раба к выходу, а сам вернулся к телу. Оно было полностью обнажено. Ни одежды, ни украшений. Только шнурок на шее с кожаным мешочком. Луций сжал его пальцами. Пустой.
Коссутий с сомнением посмотрел на дыру, оставленную в теле мечом, потом перевел взгляд на легата:
– Я могу взрезать его живот и грудину?
– Да.
Весть о самоубийстве товарища добралась до гельветов раньше легата. Они встретили его понурыми. В просторной палатке указали на его место. Вещей у Фелана было немного. Мешочек с монетами – серебряными, одежда, стопка картинок, какими торгуют в лупанарах, оружие. Ни писем, ни золота, о котором кричал Дайа.
– Когда вы видели его в последний раз? – спросил он у гельветов.
– Вчера, – ответили они в один голос, переглянулись и дальше продолжил один: – Вместе поужинали, а потом он пошел к конюшням, сказал, ты велел ему после ужина везти письма в Рим.
– Вы видели письма?
– Да, легат Север. Три футляра. Он положил их в холщовую сумку свою.
– Холщовую сумку?
– Да.
Холщовой сумки не было ни при Фелане, ни в палатке гельветов.
– Караул на воротах доложил, что Фелан вернулся в лагерь.
Гельветы переглянулись.
– Сюда он не приходил, легат Север, – сказал один.
– И в лагере мы его с ужина не видели, – добавил второй. – Ведь так, братья?
– Так, – закивали остальные.
– Что ж…, – Луций огляделся по сторонам и увидел бегущего Стигия. Подхватив полы своей длинной туники, раб несся так, будто его преследовали волки.
– Господин! – он рухнул к ногам Луция, дыша со свистом и хрипом.
– Отдышись. Дайте ему воды, – велел он гельветам. – Что за срочность, Стигий?
– Господин…, – раб чуть не захлебнулся поднесенной в миске водой, закашлялся. Один из гельветов хлопнул его по спине. – Все, все, не надо больше! Господин, письма нашел… В конюшне… В сумке… Лежала в углу… Еще… Еще… Узнал, что Фелан дважды возвращался этой ночью… Мальчишка… Конюший видел его. И караул на воротах… подтвердил….
– И ни один из вас не видел его? – Луций повернулся к гельветам. – Вы же чутко спите.
– Чутко, командир!
– Я плохо спал этой ночью. Клянусь, Фелан не приходил, ни единожды, ни дважды!
– Мы бы услышали!
– Он шумный, красться не умеет!
– Всегда, когда ночью возвращался, будил всех нас.
Подняв руку, Луций остановил поток их хриплого гомона и спросил:
– Каким он был в последние дни?
– Таким….
– Злым.
– Раздраженным.
– Вспоминал дочь. Боялся, что тот, кто убил ее, останется безнаказанным.
– Говорил, что мечтает поквитаться с ним.
– Снова стал носить ее волосы. Одно время перестал. После того, как одна вдова из Церы понесла от него.
– Месяца два уж ждет.
– Я понял, – Луций оборвал раскатистый поток гельветского рыка. – Идем, Стигий. Вы – отдыхайте сейчас, ночью мне понадобитесь.
– Господин, и еще одно…, – выдохнул раб, когда они отошли на несколько шагов от палатки гельветов. – Из лагеря Фелан выехал не один, с ним был Кассий Дайа. Обратно они вернулись через два часа примерно, поехали не к конюшням, а вглубь лагеря. Где-то через четверть часа Фелан, уже один, выехал снова. Возвратился до рассвета.
– Когда Папий ушел из палатки?
– Еще не рассвело. Говорит, вспомнил, что…, – по лицу Стигия пробежала тень: похоже, он обещал мастеровому о чем-то молчать. – Какая-то неисправность в метательной машине…. Он поспешил исправить ее, пока….
– Хорошо.
Коссутий ждал их над разрезанным телом гельвета. Стоял, упершись руками в стол, и дремал. На Феланом роились мухи. Глянув мельком на сизые внутренности, Луций задержал взгляд на оплывшем в левую сторону лице гельвета, потом приподнял его голову, снял через нее мешочек на шнурке.
– Лезвие прошло через сердце, легат Север, – сказал Коссутий. – Его убил меч.
– Открой, – Луций бросил ему мешочек, а сам еще раз провел ладонью по жестким волосам Фелана. На затылке они были особенно жесткими, слипшимися. Он потер их между пальцами, посыпалась кирпичного цвета крошка. Поднес пальцы к носу.
Лекарь распустил тесьму на мешочке, вытащил светлую невесомую прядь.
– Что это? – нахмурился он. – Волосы?
– Его дочери. Кровь? – он протянул Коссутию руку, и тот уткнулся своим большим пористым носом в его пальцы.
– Пахнет, как кровь, – лекарь раздвинул пряди волос на затылке Фелана. – Кожа лопнула. Может, и трещина в черепе есть. Выбрить? Проверить?
– Да. Я жду. – Луций накинул плащ Фелана на его тело, оставив открытой только голову. Стигий. – Он повернулся к рабу: – Ты составил списки? Подозреваемых.
– Да, господин, – попятившись, раб плюхнулся на одну из пустующих коек и принялся шарить в своей сумке. Наконец, вытащил из ее недр несколько пергаментов. Поднял глаза. – Могу начинать?
– Да, – отозвался Луций, не отводя глаз от головы Фелана, с которой Коссутий быстрыми движениями сбривал волосы. – Мне кажется, или ты стал говорить громче?
– Громче?
– Или я стал лучше слышать. Начинай.
– Да, господин. В ночь убийства лупы Береники алиби нет у тысячи девятисот человек. Нет свидетельств, что любой из них провел всю ночь в лагере. Но если свидетельства и есть…. Я не стал бы полностью им доверять. Караул до прошедшей ночи не всматривался в лица, имен не записывал. Из них дольше двух лет служит тысяча семьсот десять. Крепкого сложения со ступней среднего размера – тысяча одиннадцать. Лупа Понтия рассказала, что укусила того, кто напал на нее, и ударила. С разного рода следами борьбы на теле – синяками, ссадинами – пятьсот девяносто три. Со следами человеческих зубов – только один.
– На нем нет следов зубов, – вставил Коссутий и для наглядности приподнял плащ с тела. – И ступня у него с гладий длиной. Я могу содрать немного кожи с черепа?
– Да.
– Укушенный, – продолжил Стигий, – легионер второй когорты Бебий. Других отметин на его теле нет. По свидетельству, его укусил новобранец. Из пятисот девяноста трех со следами борьбы на шкурах только семеро не имеют алиби на время смерти Таруция. Это часы утренних тренировок, так что…, – Стигий развел руками, – это неудивительно: все у всех на виду.
– Проломлен, легат, – вставил, воспользовавшись паузой, Коссутий.
Луций коснулся краев обнаженной от кожи, вмятой внутрь кости черепа Фелана.
– Вокруг его головы не было крови, Коссутий, – сказал он. – Немного натекло на циновку из раны на груди.
– Много и не могло, легат: сердце пробито, меч остался в ране.
– Знаю. Его оглушили где-то в другом месте и притащили в палатку Папия еще живым. Он – не убийца, а жертва. Стигий, что-то еще?
– Господин. Лупы из заведения Таруция указали на… четыре тысячи двести шестьдесят человек. – Коссутий присвистнул. – Легионеры, ауксиларии, мастера, офицеры. Все они посещали заведение. Кто конкретно был там в ночь убийства Береники, не узнать. Эти женщины противоречат друг другу.
– Те семеро без алиби?
– Только двое из них посещали когда-либо заведение. По словам луп.
– Имена?
– Гатерий и Корнут, ночные дезертиры. – Раб красноречиво посмотрел на проломленный череп Фелана. – В час, когда убивали Фелана, они были далеко от лагеря. Боюсь, мы в тупике, господин.
– Пятерых, что обходят луп стороной, к мне на допрос. По одному.
За полчаса до полуночи, наведавшись к каждому кресту и убедившись, что дезертиры и Дайа живы, и наказав центуриону Плату снять их, едва минует полночь, и препроводить в лазарет, трибун латиклавий Марк Рубеллий подошел на ватных ногах к легатскому шатру. Сменившиеся за час до этого караульные, свежие, выспавшиеся, приветствовали его. Он дернул рукой в ответ и остановился перед пологом, собираясь с силами.
Он вымылся в походной ванной. Раб-депилятор с помощью суровой нити удалил все лишние волосы с его тела, умаслил кожу и волосы на голове. Туника была чистой, тончайшего египетского льна, сандалии – из мягкой невесомой кожи, голову перехватывал золотой обруч. Он готов, он это выдержит. Ради будущего. Ради карьеры.
Выдохнув, как ныряльщик перед прыжком, он вошел. Тяжелая ткань полога упала за его спиной, как врата, разделяющие мир живых и мир мертвых.
Внутри было светло от нескольких треножников. И очень жарко. Север – в одной сублигакуле – стоял возле вешалки с доспехами, держа в руках позолоченный легатский шлем с пурпурным гребнем.
– Трибун латиклавий, – поприветствовал он Рубеллия и, бросив шлем на ложе, шагнул навстречу трибуну.
– Легат, – выдавил из себя Рубеллий. Избегая смотреть на его почти обнаженное тело, доложил: – Дайа и дезертиры в полном здравии, в полночь их снимут, отведут в лазарет, там их осмотрит лекарь, потом их накормят ячменной кашей. В лазарете они останутся до утра под наблюдением лекаря и под охраной. Утром приступят к тренировкам вместе со всей центурией Плата.
– Хорошо, – Север взял со стола чашу с вином и протянул ему: – Выпей.
– Благодарю, легат, – глаза Рубеллия все-таки метнулись к голой груди Севера, пробежали стремительно по его плечам, животу. И изо рта само собой вылетело: – Сколько шрамов….
– Убийца твоего отца был отчаянным человеком.
На этот раз вино не встало комом в горле трибуна, протолкнулось в желудок.
– Как ты убил его? – Проклятье! Глаза будто оковами тянуло к этим плечам, узлам мускулов под тонкой кожей.
– Разбил его голову.
– Как спелую дыню, – взгляд Рубеллия пополз ниже, по холмам мышц живота. Ни капли жира. Вены, будто реки. Еще ниже.
– Как яйцо, – за мгновение до того, как палец Рубеллия дотянулся до тесьмы его сублигакулы, Север сделал шаг назад, к столу. Налил вина в другую чашу, залпом осушил. – Ты наверняка голоден. Садись, ешь, – он показал глазами на блюда на столе: мясо, сыр, оливки, хлеб. – Сделай это. Для меня.
– Да, – пробормотал Рубеллий. – Да, легат, благодарю, – он сел на стул, подвинул к себе блюдо с мясом, начал есть, запивая вином. – А ты?
– Не хочу.
– А вина?
– Я налью себе.
Север не стал садиться за стол, мерил шагами шатер за спиной жующего трибуна. У того на затылке начинали шевелиться волосы, а по спине пробегал холодок каждый раз, когда легат проходил мимо. Воображению предстала козочка, бредущая сквозь чащу. Ее преследует вепрь…. Нет. Волк. Или лев? Леопард? Сейчас он прыгнет ей на спину, придавит к земле, между лопаток проскребет его жесткая шерсть, и челюсти сомкнутся на нежной шее.
– Что решил с Миципсой? – вопрос вырвал его из мира чувственных грез.
– Миципсой? – переспросил Рубеллий.
Север, наконец, сел в кресло напротив, подтянул к себе какой-то свиток.
– Как убедишь его покинуть нас?
Рубеллий кашлянул. Усилием воли изгнал всех коз, волков и львов из головы, подобрался на стуле и, прочистив еще раз горло, ответил:
– Да, я… придумал кое-что. Если ты позволишь мне… отлучиться в Рим. Там есть человек, он… может помочь… со снадобьями.
– Снадобьями? – Север потер лицо ладонями. Он явно боролся со сном. Рубеллий украдкой глянул в угол шатра, туда, где в сумраке угадывались очертания ложа. Как это будет? Кажется, он не настроен быть жестоким, грубым. Слишком усталым выглядит. Вот и Дайа говорил…. – Марк!
– Да! Да, легат, снадобья…. Цикута, болиголов….
Север засмеялся:
– Марк! Мы же не дикари! Он должен покинуть нас живым и здоровым, по своей воле.
– Но как же…?
– Как? Ты будто первый день в легионе. Есть десятки, сотни продавцов кормов для лошадей. Сено и овес стоят одинаково у всех. Примерно. Кого же выбрать? К Миципсе придет один и предложит купить у него корма по цене выше, чем у прочих. Пусть на четверть. Торговец получает деньги легиона, привозит корма, а ту самую четверть сверху отдает Миципсе. Золотом.
– И мы уличим Миципсу в обмане? В растрате денег легиона?
– Ты уличишь.
– А если он не попадется на это?
– Миципса? Попадется. – Север встал из-за стола. Рубеллий проследил, как он идет к ложу. Мир животных страстей вновь возник перед мысленным взором. Он хотел и боялся одновременно. Легат поднял с ложа брошенную тунику, надел ее, застегнул на поясе ремень с пугио в ножнах, с вешалки для доспехов снял ремень со спатой, повесил через плечо. – Марк, проверь прошение Брикса о выделении средств на покупку амуниции. Оно сверху. В стопке слева от тебя. По-моему, много просит. Еще Коссутий писал насчет лекарств и инструментов. Это справа. Там же отчеты центурионов о состоянии амуниции легионеров. Проверь, правдивы ли они. Не выборочно. Каждого солдата. И да…. Нам нужно больше инженеров, человек двадцать, опытных, надо переманить со строительства. Займись этим завтра, а по Бриксу, Коссутию и центурионам доложишь утром. – Он вернулся к столу, выпил остатки вина прямо из кувшина.
– Ты уходишь? – Рубеллий встрепенулся на своем стуле, как разбуженная курица на насесте. – Уезжаешь?
– Да.
– Куда?
– В Рим.
– В Рим?!
– Там спится спокойнее, – Север кивнул ему на прощание и направился к выходу.
– Но ведь…, – в голове трибуна никак не складывалось, как намерен легат успеть доехать до Рима, там переночевать и вернуться обратно. И потому не сразу до него дошло, сколь необъятно полученное им задание. – Но как же…. Как же я проверю амуницию легионеров ночью?
Север остановился на пороге, вернулся:
– Вели трубить построение. Или загляни с лампой в каждую палатку. И еще…, – он положил руку на плечо Рубеллия. Тот вздрогнул. – Не говори Дайе о моих намерениях относительно него.
<<предыдущая, Глава 8
следующая, Глава 10>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.