Переступив через порог, он будто оказался в другом мире. Том, в котором Рим пал. Не под ударами германских мечей, не под копытами скифских лошадей, а от морового поветрия.
Наверняка, где-то в доме были рабы, слуги, но все они сидели тихо, не высовывались. Тишина по сравнению с гомоном улиц была звенящей. Удивляясь, как сильно разносятся меж стен звуки его шагов, Луций поднялся в таблинум. На столе стояло три запечатанных сосуда, и лежал футляр для посланий. Внутри было письмо от Стигия. В нем раб сообщал, что – сообразно полученным приказам – достал горючую жидкость – она на столе – и отбыл вместе с Карой туда, куда господин отправляет его, в Пантикапей, а оттуда верный раб переберется в орду князя Сардо, как только найдет к тому возможность. Клеймо LASVR он удалил со своего плеча и с лопатки Кары. Теперь ничто не будет указывать на господина. Децима Корнелия Приска он посетил, представился ему. Командующий остался удовлетворен как беседой, так и самой личностью Стигия, его качествами. Но – и здесь от ровных строк завеяло обидой – отказался представить своего лазутчика, хотя – в качестве утешения – сообщил, что и тому не будет известна личность Стигия. Меры предосторожности, так сказал Приск. Что до отсутствия господина, командующий к этому отнесся с пониманием. Но верный раб не советует господину испытывать его терпение и погружаться в траур глубоко и надолго, дела легиона требуют присутствия легата. Кара – об этом писалось ближе к концу – тяжело восприняла весть об обнаружении тела Квинта. Куда тяжелее, чем можно было предположить, зная ее суровый нрав. Но оказывается, у нее ранимая душа и трепетное сердце. Чего не скажешь о госпоже Нонии – здесь Стигий воспользовался тем, что покидает дом господина – притом покидает с великой миссией и идет на великий риск – и, наконец, излил на пергамент все, что рвалось из души. Одного он не учел: что хозяин не станет читать послание до конца.
– Сожги, – Луций кинул скомканный пергамент рабу, возникшему на пороге бледной тенью – этот юный грек из Вифинии по его приказу последние пять недель не ел ничего, кроме рыбы и зелени, и стал живым воплощением Марсия – под его кожей не осталось жира, стал виден каждый мускул, каждое мышечное волокно. – Ты – восхитителен.
– Служу тебе, господин, – прошептал раб, склонив голову.
– Еще день-два, и сможешь есть, как раньше.
– Благодарю, господин, – в глазах раба разгорелось пламя горнил Вулкана – очевидно, ничего он не хотел сильнее, чем хлеба и сладостей. Луций с таким уже сталкивался: Юлия Агриппина в ссылке дошла почти до такого же предела.
– Где госпожа?
– В…, – раб отчего-то запнулся, выдохнул. Луций уловил запах его дыхания, неприятный, резкий. – Она в… колумбарии, господин.
– Хорошо. Следуй за мной. Никого не впускай… к нам.
– Да, господин.
– Не дыши на меня.
– Да, господин.
По тропе, петлявшей среди кустов и деревьев, они дошли до облицованного каррарским мрамором здания с полукруглой крышей. Двери – тяжелые, обитые бронзой – были приотворены. Луций двинулся к ним, а раб остановился в десяти шагах от стены колумбария, в тени раскидистой пинии, чей ствол был расщеплен натрое ударом молнии.
Внутри было прохладно. Свет пробивался сквозь узкие окна-щели в стенах, освещая бюсты погребенных здесь мужчин и женщин. Скользнув взглядом по мраморному лицу отца, худому, желчному, с кривым орлиным носом, набрякшими веками и поджатыми в вечном упреке губами, Луций шагнул к закутанной в шерстяной плащ женщине, склонившейся над мраморным постаментом в центре. Он подошел вплотную к ее спине, сжал ладонями ее плечи. Почувствовал, как она напряглась. Теперь, нависнув над ней, он смог увидеть, чем она занималась: перед ней стояла открытая урна, рядом лежала крышка. Часть костей находилась внутри, часть – снаружи. В руках она держала череп и терла его смоченной в молоке тряпицей.
– Нония…
Ее рука, старательно двигавшая тряпицу по блестящей лобной кости, остановилась. Нония положила череп на мраморную поверхность.
– Ты не пришел на погребение, – не оборачиваясь, проговорила она. Он не ответил. Ни оправданий, ни извинений, ни даже упреков, которых она ждала, – ничего. В ее душе, как в морских глубинах, начала зарождаться волна, что сметет со своего пути все: и разум, и чувства. Но пока поверхность было спокойна, слишком спокойна. Как и ее голос, ровный, негромкий, когда она заговорила после долгого молчания: – Знаешь, чего я боялась больше всего, когда он отправился служить в Германию? Я боялась, что он пропадет. Будет засада… или нападение на лагерь, и он сгинет, исчезнет. И мне останется жить в вечном ожидании, в вечной надежде на его возвращение и с вечным пониманием, что он не вернется. С вечными догадками, что же произошло. Жив ли? И если жив, то где он? Как он? Или мертв? И, если мертв, то какой была его смерть? Быстрой ли? Или мучительной? Я боялась неизвестности. А теперь… он со мной навсегда. Но… я не знаю, легче ли мне…
Он прижал ее к себе сильнее. Она не сопротивлялась, как не сопротивляются неодушевленные предметы. На ней не было парика. Так – с коротко стриженой головой и закутанная в плащ – она напоминала птенца, едва начавшего оперяться, хрупкого, нескладного, с большой головой на тонкой шее, с костлявыми крылышками и тяжелым задом. Наклонившись, он коснулся губами ее макушки.
– Ты помнишь, как он впервые пополз? – продолжила она, будто бы обращаясь не к нему, а к мраморным лицам его предков. – Я отвлеклась, и кормилица тоже, а он вдруг пополз…. Никто из нас не успел. Он упал с края ложа. Ударился головой. Я боялась, он умрет…. Ты помнишь? Ты ведь помнишь?
– Нет, – ответил он.
– Нет, – еле слышно повторила она. – А знаешь, почему? Знаешь, почему ты не помнишь? Ни этого, ни многого другого? Ничего другого? – Волна поднялась и накрыла ее. – Потому что тебя не было рядом! Тебя никогда не было рядом! Никогда! Ни когда я едва не умерла, рожая его, ни…, – из ее горла вырвался вороний клекот. – Никто не пришел! Никто! – ее крик разнесся по залу. – Только Эмилий и я! Никого больше! Ни единого человека! Я готовилась! Выплакала все слезы заранее, чтобы держать лицо! Сколько столов, сколько блюд! Все сожрали чайки и голуби! Мой мальчик, мой бедный глупый мальчик! – ее дрожащие руки сжали череп, плечи затряслись в беззвучном плаче.
– Положи его, – Луций попытался забрать его у нее, но не вышло: она вцепилась так, будто тонула, а череп сына был единственным, что могло удержать ее на поверхности воды. Он не дочитал письмо Стигия, но непрочитанные строки все равно врезались в его мозг и теперь возникли перед глазами, прямо поверх мраморных лиц предков, в которые уперся его взгляд.
– Ты виноват в том, что произошло! Ты и только ты! Если бы ты не предупредил Косса о состязании, он бы никогда, никогда…! – привлеченный воплями госпожи, раб оставил свой пост возле пинии и, неслышно подкравшись к стене, заглянул в щель: лишь бы развлечь себя, отвлечь свой разум от грез о свежевыпеченном хлебе, медовых лепешках, сушеных фигах и рассыпчатых пирогах. – Убери руки! Не смей прикасаться ко мне! – полные губы грека – единственное, что осталось полным в его теле, – растянулись в плотоядную улыбку – так улыбаются зрители, когда у них на глазах один гладиатор перерезает горло другому, или когда палач вонзает лезвие в тело юной рабыни, сбежавшей и пойманной. Если господин возьмет госпожу прямо там, среди урн с прахом предков и россыпи костей единственного сына, будет, о чем посудачить на кухне, с рабынями-кухарками, когда он наконец-то сможет съесть вожделенной каши, хлеба и сушеных фруктов. Но нет. Лицо раба разочарованно вытянулось: хозяин лишь пытается успокоить жену. – Нет! – Нония резко дернулась в сторону, задела рукой череп, и тот упал на гранитный пол, разлетелся на сотни кусков. Раб поспешно убрался от окна, но зря: Луций и Нония не смотрели в его сторону. Застыв, они смотрели на осколки костей на полу. Потом Нония, наконец, повернулась к нему лицом. Их взгляды встретились. Они долго смотрели друг на друга, потом Нония с трудом разлепила губы и проговорила, холодно и твердо: – Возвращайся к девкам. Или я убью себя!
– Ты не воспользовалась моим позволением добровольно уйти из жизни, – из горла Нонии при этих его словах вырвался смешок, нервный, пренебрежительный. – Значит, ты хочешь жить.
Нония глубоко вдохнула. Один раз. Второй. Третий. Его тон, еще более холодный, чем ее, безжалостный, ровный, остудил ее.
– Не знаю, хочу ли, – прошептала она. – Не знаю, зачем. Не знаю.
– Я знаю. Ты будешь жить ради ребенка. В этом суть жизни женщины.
– Ребенка? Наш сын мертв!
– Будет еще.
– Что? – брови Нонии взлетели на середину лба. В глазах блеснуло: она все поняла. – Нет! – Она отступила на шаг назад, уперлась поясницей в край постамента. – Ты не посмеешь! Я не позволю…!
– Я не спрашиваю позволения.
– Это все Стигий, да? Проклятая тварь! Змея! Это он нашептал тебе, да?! Во всем винит меня! И ты винишь?!
– Нет. Я хочу, чтобы ты была счастлива.
– Счастлива?! Умереть в родах?! Ты что, забыл предсказание? Второе дитя убьет меня!
– Я не верю в предсказания.
– А я верю! Все сбывается! Все!
– Хочешь верить – верь. Только вспомни, что сказал тебе предсказатель. Твое второе дитя убьет своего родителя. Не мать. Родителя.
– Я стара для этого.
Он уловил перемену в ее тоне: не отказывает – торгуется.
– Твоя мать была старше, когда родила тебя, – он шагнул к ней.
Нония втянула воздух сквозь стиснутые зубы. Огляделась. Отступать некуда.
– Только не здесь, – проговорила она, – я прошу тебя. Только не здесь.
– Конечно, не здесь. Скверное предположение.
Бледное лицо Нонии вспыхнуло:
– Я не…
– Иди. Отдохни. Успокойся. Я соберу…, – он посмотрел вниз, на осколки, разлетевшиеся по всему залу.
– Нет, – она стиснула его запястье. – Рабы соберут. – Посмотрела на него снизу вверх, заглянула в глаза. Спросила себя, чувствует ли хоть что-то к нему, любовь ли, ненависть ли? Или равнодушие? – Борода тебя старит, – сказала первое, что пришло на ум. Доля мгновения, и ее накрыло новой волной горечи. Именно в тот момент, когда она, казалось, успокоилась. Ее лицо сморщилось в гримасу, из горла вырвался нервический смешок: – Знак траура. Только знак, так ведь, муж мой? А чувствуешь ли ты боль? – ее голос сорвался на крик. – Ту, что чувствую я?! Ту, что…, – она поперхнулась, поняв, что он смотрит на ее горло. Боль испарилась. Ее место занял страх. Их брак бесконечно долог, но по-настоящему она не знает его.
– Откуда это? – он коснулся шрама на ее подбородке.
Нония сглотнула, вздохнула глубоко: нет, он и не думал задушить ее.
– Меня пытались убить, – ответила она, глядя в пол. – Содрать кожу с моего лица. Эмилий спас меня.
– Кто это был?
– Я не знаю! Он убил Торикса. Его нашли потом…. Это было возле той клоаки, в которой ты…, – она запнулась, заметив конвульсивное движение мускул на его худом лице. Его челюсти плотно стиснулись. Взгляд стал ледяным: покусившись на жизнь Нонии, неведомый враг перешел последнюю черту.
Децим, не торопясь, шел по тропе, петлявшей среди ровно постриженных кустов, фруктовых и оливковых деревьев, пальм. Сад в поместье Севера был куда менее вычурным, чем сад Корнелии: сестра действительно любила садоводство, платила баснословные деньги за искусных рабов-садовников и экзотические растения, что привозились торговцами со всего света. Здесь же все было ухожено и красиво настолько, насколько подобает высокому положению владельцев, но не более.
Раб-привратник сказал, что господин в саду, и хотел проводить, но Децим не позволил: недолгий путь он хотел провести в одиночестве.
Раб объяснил, куда идти, и Децим шел, на ходу обдумывая свои слова. Он любил публичные выступления, речи перед легионом, но ненавидел личные беседы, требовавшие поздравлений, соболезнований, похвал – все красноречие куда-то исчезало сразу, сменялось крестьянским косноязычием.
Он на мгновение остановился, когда услышал звуки топора. Они раздавались оттуда, куда указал привратник. Децим сначала ускорил шаг, потом, когда звуки ударов и отлетающих поленьев стали совсем громкими, пошел медленнее, держась кустов и стволов деревьев. Предполагал он очевидное: от избытка эмоций, будь то гнев, горе, радость, мужчине стоит избавляться. Например, взять в руки топор, или долабру, или меч, или проскакать тридцать миль, или пробежать десять. Однако он ошибся. Выглянув из-за ствола пальмы, он увидел, что дрова колет обнаженный юноша. Его смуглая кожа блестела от пота, темные кудри облепляли скульптурно красивое лицо, а тело поражало сухостью. Игра мускулов под тонкой кожей была такой завораживающей, что Децим не сразу заметил Севера, что сидел на мраморной скамье в тени цветущей яблони. Несмотря на жаркий день, он был в шерстяной тунике и накинутом на плечи меховом плаще. Не отрываясь, он смотрел на раба. Странно смотрел. Без восхищения красотой зрелища, без вожделения, а как… Децим не сразу подобрал сравнение. Как полководец на местность, на которой предстоит сражение. Как кузнец на заготовку для меча. Да, именно так.
Под его ногой скрипнула ветка. Север вздрогнул.
– Довольно! – крикнул он рабу, и топор остановился на полпути. Юноша с опаской посмотрел на хозяина. Тот медленно поднялся, подошел к нему, оглядел с ног до головы, потом, взяв за плечо, привлек к себе и поцеловал в губы. Из своего укрытия Децим увидел, как непроизвольно, конвульсивно дернулось его лицо в гримасе. Он что-то сказал юноше на ухо и отступил на шаг назад. Раб согнулся в поклоне, подхватил с земли свои вещи и бегом припустил по тропе. Очевидно, хозяин пообещал ему награду. Иначе не объяснишь то экстатическое сияние, что Децим успел разглядеть на его лице.
Децим выждал еще несколько мгновений, в течение которых переваривал увиденное. Даже странно, что Друз уверял, будто Север не склонен к мужеложству. При его-то явной неприязни к нему. Но если раньше были догадки, теперь – уверенность.
– Атилий Север, – Децим быстрым шагом, будто только что сошел с тропы, вышел из-за ствола, – долгих лет!
– И тебе, Корнелий Приск, – Север протянул ему руку, Децим стиснул его запястье. – Садись.
– Постою. Ехал в повозке, не верхом. Устал сидеть.
– Как пожелаешь, – Север вернулся на свою скамью, натянул на плечи брошенный плащ. – Завтра я буду с легионом, – сказал он.
– Я не затем заехал, чтобы пенять тебе на отсутствие в лагере…, – Децим выругался про себя: не те слова, не тот смысл. – Хочу, чтобы ты знал: я не смог приехать на погребении, но… это не оттого, что побоялся… недовольства императора, не оттого, что забыл Косса…. Твой сын был мне другом, соратником, истинным солдатом Рима.
– Благодарю за эти слова, Корнелий Приск.
Децим кашлянул.
– Я не мог отлучиться. Моя наложница была при смерти. Потеряла ребенка. На Капри она спасла мне жизнь. Дважды. Я ей обязан.
– Соболезную, Корнелий Приск. Сейчас опасность для нее миновала?
– Да. Она поправляется. Будто колдовство какое-то, она была совершенно здорова…, – он передернул плечами. – И знаешь, кто-то уже распустил слух, что это предупреждение мне. От распятого пророка. Ответ на мое намерение уничтожить скифский союз. Намек. – Он пренебрежительно фыркнул. Север на это улыбнулся:
– Возможно, в Риме, и даже среди наших солдат, есть последователи распятого.
– Согласен. Мутят воду. И должен сказать, преуспевают. Настроения в легионах витают не самые смелые.
– Боятся?
– Да.
– С этим я разберусь.
– Ты?
– Прости. Мы. Укрепим их веру в силу наших богов. Сделаем ее незыблемой.
– Как?
– Пока не могу рассказать. Мне надо все обдумать. Но я это сделаю. Мы.
– На Марсовом поле? При отходе легионов?
– Нет. На Марсовом поле их вдохновит твоя речь. И напутствие цезаря. Поднимать боевой дух стоит не раньше, чем мы окажемся в Пантикапее. К тому времени воодушевление уляжется, а близость схватки усилит опасения.
– Согласен. Что это будет?
– Нечто более зрелищное, чем трюк князя Сардо с огненным крестом в небе.
– Думаешь, это был трюк?
– Если нет, нам не на что надеяться.
Децим усмехнулся.
– Карса с отрядом из ста человек уже отбыл в Пантикапей. Отплыл из Остии.
Север кивнул.
– Мой раб понравился тебе?
– Вполне. Холодная голова и преданное сердце. Знаешь, – Децим шагнул ближе, – я не стал докладывать цезарю о них, ни о Карсе, ни о Стигии. Подумал, он может обмолвиться невзначай. При Тимее. А тот напишет Ламаху.
– Это разумно, Корнелий Приск. Тем более, цезарь передал тебе бразды правления этой кампанией.
– Что ж, – медленно сказал Децим, – это верно: я – командующий. И, как командующий, должен сказать… я не разделяю твоих восторгов насчет Марка Рубеллия.
– Моих восторгов?
– Он не подходит на должность латиклавия.
– Пока нет. Но подает надежды.
– И когда оправдаются эти надежды? Через год?
– Его назначение – приказ цезаря.
– Это понятно, Атилий Север, но кто ходатайствовал цезарю?
– Спроси об этом у цезаря, Корнелий Приск.
– Не ты?
– Не я.
– Вот как? – Децим был удивлен. Вздохнув, он огляделся: – Если ты не возражаешь, я хотел бы… проститься с Коссом.
– Колумбарий дальше по тропе. Мраморный купол.
– Я найду. И еще…, – с самого начала разговора Децим чувствовал себя неуютно. Что-то было не так. Север не ходатайствовал за Рубеллия, за эту женщину в женоподобном теле мужчины? Наверняка, это ложь. И то, что он увидел, тому подтверждение. Хотя вот странность: Север так скривился, целуя того юношу. Почему?
– Да, Корнелий Приск?
Децим прочистил горло, еще раз осмотрелся по сторонам – никого – и сел рядом.
– Все ведь могло быть иначе, – сказал он после недолгого молчания, повернувшись к Северу. – Все. Если бы тот человек не предал Косса и довез Друзу весть выдвигать солдат к Риму. Возможно, – он помедлил, – ты был бы цезарем сейчас. Или я. Тот из нас, кто первым…, – он многозначительно умолк.
– Никто из нас, Корнелий Приск, – возразил ему Север. – Наши сыновья избавились бы от нас в первую очередь.
– Не соглашусь. За годы, что Косс служил под моим началом, он ни разу не позволил усомниться в своем благородном духе. Что до Друза, он мой сын, и в нем я всецело уверен. Хотя, надо признать, он не слишком расположен к тебе. Ты был строг к нему, пока он был латиклавием.
Север сдержанно улыбнулся. Смотрел он при этом не на Децима, а куда-то в пустоту, в пространство между деревьями. Разговор зашел в тупик, и потому Децим поднялся, сделал шаг, полуобернулся. Хозяин дома не сделал попытки остановить его.
– Хорошего дня, Атилий Север, – Децим кивнул на прощание, повернулся и уже занес ногу для шага, когда голос Севера вернул его:
– Квинт Невий Фага, человек, которого Косс отправил к Друзу с вестью о смерти Калигулы, доехал до лагеря Тринадцатого легиона. – Децим медленно повернулся, и Север закончил: – Его тело было найдено в заводи в роще близ лагеря несколько дней назад. Мертв давно. Кости и гнилая плоть в форме гвардейца претория. Мы искали тело последней жертвы убийцы женщин, а нашли его.
Смысл слов мгновенно дошел до Децима, но еще минуту или две он обдумывал услышанное. Изучающе он посмотрел на Севера: не лжет ли? Похоже, нет. Спокоен. Ни злорадства на лице, ни тревоги. Что-то другое.
– Ты уверен, что это он?
– Квинт помогал Коссу в подготовке покушений, часто был в нашем римском доме. Будучи вором, не смог пройти мимо драгоценностей моей жены и украл их. Они были в его теле.
– В теле?
– Воры глотают золото и камни. Для сохранности.
Децим вдохнул, выдохнул. Значит, Друз лгал. Или нет, и Север хочет оговорить его, заставить отца усомниться в клятвах сына?
– Я понимаю, ты считаешь несправедливым то, что Косс лишился жизни, а Друз жив и вдобавок повышен в должности, но…, – он не договорил. Не нашел, как продолжить. – Зачем ты рассказал мне об этом? – спросил он после недолгого молчания. – Чтобы поссорить меня с сыном?
– Чтобы предостеречь от слепой веры. Во что бы то ни было.
Децим медленно кивнул.
– Кому бы то ни было. Тебе в том числе.
Север пожал плечами.
Откуда-то взялась напряженность, повисла в воздухе, распустила щупальца.
– Это все, Атилий Север, что ты хотел рассказать мне?
– Это все, Корнелий Приск, что тебе стоит знать.
– Атилий Север?
Север отстраненно посмотрел снизу вверх на нависшего над ним Децима. Сжатые челюсти. Играющие желваки. Командующий – не образец хладнокровия, вспыхивает мгновенно. До назначения он был более сдержанным.
– У тебя глаза цвета грозовой тучи. Им идут молнии, Корнелий Приск. Однако в Скифии твое свойство закипать за секунду может стать губительным.
В груди у Децима заклокотало. Друз прав. Тысячу раз прав. Сломать бы ему нос. Или выбить половину зубов. Но вместо этого он сдержанно спросил:
– Ты не согласен с моим назначением, Атилий Север?
– Согласен.
– Отчего же меня не покидает мысль, что это не так?
– Вина ли льва, что кабан чувствует себя хряком? – Децим повернулся на женский голос: из-за обвитой виноградом статуи появилась Нония. На ней было траурное платье темно-синего цвета, перехваченное под грудью алой лентой. В рыжих кудрях парика были синие ленты и жемчуг.
– Нония, – Децим качнул головой в приветствии. Оскорбление от скорбящей матери придется стерпеть. Но не простить.
– Корнелий Приск, – Нония улыбнулась ему, тепло, как змея, умей змеи улыбаться.
– Странно видеть тебя здесь.
– Отчего же?
– Я слышал, Атилий Север развелся с тобой.
Его злорадные ожидания оправдались: Нония с тревогой посмотрела на мужа. Тот махнул рукой:
– Слухи. Моя мать им источник. Выдает желаемое за реальность, милая. Не стой. Садись. – Он взял Нонию за руку, притянул к себе, и она села с ним рядом. – Стигий говорил, она хочет моего брака с Ульпией Плотиной, бывшей женой Корнелия Приска и Азиния Галла.
– Ульпией? Той, с которой Корнелий Приск, – она бросила быстрый взгляд на Децима, – развелся из-за ее измены? Какой-то актер, я права? – Децим не ответил. – А между браками она была любовницей Сульпиция Флакка, Квинтиллия Долабеллы, Аппия Силана, Аппулия Дазы и… признаться, я не помню их всех, – с губ Нонии сорвался мелодичный выверенный смешок.
– Не знаю, милая, – ответил Север, – я не слежу за сплетнями.
– И что ты сказал ей? Матери?
– Отправил обратно на Сардинию.
– Это мудро, муж мой. Тамошний воздух творит чудеса. Октавия молодеет там на глазах. Но, едва покидает благодатный остров, теряет и здоровье, и разум. Особенно разум.
Децим едва не вставил едкую фразу о пользе островной праздности для женщин в летах, метя тем в саму Нония, но вовремя передумал и укусил больнее:
– Благодарение богам, Нония, что так скоро ты справилась с потрясением. Признаться, я ожидал увидеть рыдающую Ниобу, а вижу прекрасную Елену, красоте которой лишь на пользу все слетевшие ради нее с плеч головы.
Не будь лицо Нонии набелено и нарумянено, он непременно заметил бы, как она побледнела. Но то, что удар достиг цели, сказали мускулы ее лица, что застыли в параличе. Децим поймал на себе взгляд Севера, спокойный, изучающий, вовсе не враждебный, как можно было ожидать.
– Что ж, оставлю вас, Атилий Север, любезная Нония, – он широко улыбнулся одними губами. – До отхода войск совсем мало времени, и лишь крохи от него можем мы, солдаты, уделить любимым.
– Приятного дня, Корнелий Приск, – Север улыбнулся в ответ.
Нония выждала, пока его шаги стихнут, потом положила мужу голову на плечо.
– Зря я это сказала. Про хряка.
– Лучше ты, чем я.
Нония усмехнулась, замолчала надолго.
– Они так похожи, Друз и Децим.
– Внешне.
– Да, знаю. Отец не такая тварь, как сын. Знаю, но все одно ненавижу их обоих, – она вздохнула. – Прости, я подслушала ваш разговор. Это правда? Про Квинта? Что мои драгоценности были внутри его гнилых кишок? – ее руки взметнулись к ушам, торопливо вытащили серьги.
– Это другие серьги, милая.
– Ты уверен?
– Те две пары с изумрудами.
– Верно, – она посмотрела на серьги на своей раскрытой ладони. – Никогда не любила сапфиры. А ты? – он не ответил, и она, вздохнув, вдела серьги в мочки ушей и снова положила голову ему на плечо, прижалась к нему. – Не знаю, зачем говорю это. Ты посчитаешь меня чудовищем. Но я счастлива. Счастлива. Веришь ли? – она подняла глаза, уловила, как ей показалось, намек на улыбку в ответ. – Нам нужно уехать отсюда. Ненавижу Рим. И наш римский дом. И этот тоже. Он мрачный. Полон духов. Мы уедем на юг. В Байи. Но придется перестроить там виллу. Или купить другую. Больше. Та, что есть, слишком… старая и простая. Для плебеев, разбогатевших на торговле какой-нибудь гадостью, сойдет, но… наш ребенок должен расти в земном Элизиуме. Знаю, ты возразишь, что еще нет никакого дитя, но я… можешь не верить, но я чувствую, что… – она вздохнула. – Сколько дней у нас еще есть?
– Я уеду завтра. До рассвета. К построению я должен быть в лагере. Думаю, успею заехать к Эмилию. Надо расспросить его о том человеке.
Если бы он смотрел на нее, увидел бы, как изменилось ее лицо. В одно мгновение черты заострились, застыли.
– Останься хоть на день!
– Дела легиона не ждут.
Нония вскочила:
– Дела легиона ждали, пока ты торчал в лупанаре! – выкрикнула она. На ее лице не осталось и следа недавней безмятежности.
– Прости за это.
– Простить?! Простить?! За то, что снова оставляешь меня?! – она бросилась к нему, размахивая руками. Поймав за запястье, он остановил ее правую ладонь в дигите от своей щеки, но левая достигла цели. – Зачем ты мучаешь меня?! Зачем?! В чем моя вина?! В моей любви?! В моей верности?! – отведя ее руки от себя, он поднялся. – Куда ты?! К делам легиона?! Или к лупам?! Так соскучился по ним, что решил не ждать завтра?! Ты уходишь?! Уходишь?!
– Я уеду завтра. До рассвета, – повторил он холодно. – Твой выбор, как провести это время.
Нонию трясло. Из-за слез подводка смазалась с ее век, и черные дорожки потекшей сурьмы избороздили щеки.
– Возьми меня с собой, – дрожащим голосом проговорила она. – В поход.
– Женщинам не место на войне.
– Германик брал с собой Агриппину!
– Ты – не она.
– Не она?! Не она?! А кто я? Кто?! – она вновь подлетела к нему, забила кулаками в грудь. – Кто я тебе?!
– Я пришлю к тебе рабынь, – он отстранился от нее и ушел.
Нония долго смотрела ему вслед. Ее колотило, судорожно, рывками. Скрюченные пальцы терзали воздух, ногти впивались и рвали воображаемую плоть, с изломанных в ярости губ неслось шипение-молитва:
– Сдохни, тварь, животное! Сдохни! Ненавижу! Ненавижу!
<<предыдущая, Глава 12
следующая, Глава 14>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.