- Как он выглядит, этот Эмилий? – спросил Дайа, отдышавшись после того, как они перешли с галопа на шаг. Он ехал без седла, но со сбруей, за повод держался одной рукой, иногда вовсе бросал его. – Судя по тому, что я слышал о нем, должен быть… такой мужчина, – он распрямил плечи. – Раз он отбил госпожу Нонию у этого демона, а тот, прости, командир, избил тебя, как гладиатор мальчишку…. Должно быть, Эмилий силен, как бык, и отважен. А жену выбрал…. Мне было бы стыдно с такой даже по улице пройтись, не говоря уж…
– Он некрасивый. Нескладный. Хилый. Но заставил его сбежать. И это странно. Но он смелый, это верно. Очень смелый. – Отвечая, Север не смотрел на Дайю. – Не пожелал говорить со мной.
– Его же не было дома. Так жена его сказала. Ух, – его передернуло, – у нее глаза – как у снулой рыбы. Да и лицо не лучше. Да и вся она.
– Он был дома. Я видел его лицо в окне чердака.
– Отчего же мы не вошли и не выволокли его оттуда?
– Оттого же, отчего ты не догниваешь на кресте, Дайа, – легат, наконец, посмотрел в его сторону. – Хорошо сидишь. Случись Миципсе пасть в бою, ты смог бы заменить его.
Дайа хмыкнул. Шумно выдохнул:
– Будто эти обезьяны меня слушать будут.
– Подумай, как заставил бы их.
– Ну…, – протянул Дайа, на ходу ища решение. Не нашел и запнулся.
– Подумай, – повторил легат. – Скачем.
– Есть, командир! – Дайа поддел бок лошади правой пяткой. Скакать – это просто, это он умеет. По нему все то, что требует силы, сноровки, смелости. Но не умных мыслей и правильных решений.
– Я придумал! – воскликнул он, когда они перешли на шаг. Легат вопросительно посмотрел на Дайю, и тот продолжил: – Мы перестанем давать им зерно!
– Нумидийцам?
– Да нет же! – Дайа позволил себе коротко хохотнуть. – Лошадям! Они неудержимы оттого, что едят овес. А лиши их овса, и живо станут покладистее. Особенно на жаре.
– А их наездники? Они должны беспрекословно слушаться тебя.
– Пусть Миципсу слушаются, командир. Мое дело – не свалиться с хребтины! – лицо Дайи вдруг помрачнело: – Не выйдет! Перестанем кормить, они отощают, и сидеть на них станет невозможно. Глупость я предложил.
Легат ничего не ответил ему, но по его поджавшимся губам Дайа понял, что нечто совсем иное хотел он услышать от своего солдата. На шагу они миновали повторно заброшенную ферму – лупы ушли из осиротевшего заведения Таруция. До ворот лагеря доехали галопом. Солнце уже было высоко, и близилось время построения, к которому легат хотел успеть.
Возле шатра его уже ждал Рубеллий. Он был одет строго по уставу, стоял навытяжку.
– Были еще убийства? – спросил у него Север, спешившись.
– Нет, легат. Все было спокойно.
– Значит, я был прав, – Север обернулся к Дайе: – Он последовал за нами.
– Он покушался на твою жизнь, командир? – в возгласе Рубеллия было так много показавшегося ему притворным беспокойства, что Север скривился.
– На жизнь моей жены.
– О, – только и ответил Рубеллий. – Но, должно быть, не преуспел…, – его взгляд переместился на шатер. – Хвала богам! Я догадался по ее подарку.
– Подарку? – с удивлением спросил Север, а Дайа за его спиной еле слышно, но оттого не менее многозначительно хмыкнул: он отметил всю глубину чувств госпожи Нонии к мужу, когда засветло они покидали их загородное имение. Чувства были глубокими, но совсем не светлыми. Дайа не мог похвастаться умением читать лица, но такую жгучую ненависть он бы ни с чем не перепутал. Об этом он не преминул заметить легату, едва они выехали за ворота имения, но тот резко оборвал его, и Дайа умолк.
– Да, легат Север. Его доставили меньше часа назад.
Губы Луция тронул намек на улыбку: видимо, Нония раскаялась в своем поведении, но будучи слишком гордой и слишком упрямой не смогла открыто признать это, но уже с вечера отправила подарок – как знак извинения и просьбу о примирении.
– Дайа, ты мне больше не нужен. Иди к своим, передай, что вечером смотр ваших кавалерийских навыков. Рубеллий, – он мотнул головой на полог шатра. Караульный тут же его откинул.
– Легат, – трибун, зачем-то пригнув голову, вошел за ним следом. – О, тут так темно! Сейчас я зажгу лампы и треножник…
– Не стоит, – отозвался Луций и крикнул, не оборачиваясь, за спину: – Не закрывай!
Караульный остался стоять с краем полога в руке.
Под пытливым взглядом Рубеллия, что силился разобрать, в каком он пребывает настроении, Луций пересек шатер и остановился возле вешалки для доспехов.
– Это оно? – спросил он, и выражение его лица трибуну не понравилось.
– Да, легат. Доставили час назад.
– Я это слышал.
Вместо деревянной вешалки – двух перекрещенных реек с круглой болванкой для шлема, возле ложа стояла статуя, облаченная в парадный легатский доспех. Мастеру, что ваял ее, будто не хватило времени на шлифовку, а как художник, он и вовсе был бесталанен: раскрасил ее грубо, размалевав, как ребенок. Подобный подарок – свидетельство плохого вкуса дарителя, но реакция на него Севера была странной. Рубеллий ожидал брезгливо поджатых губ, или пренебрежительного возгласа, гнева, хохота. Легат же молча отошел от статуи, сел за стол и уставился в развернутый свиток с расчетами.
Рубеллий остался стоять возле статуи, почти не дыша, ничем не напоминая о своем присутствии. Посматривал украдкой на легата. Тот перестал бриться – верно, в знак траура, и Рубеллий нашел для себя, что щетина – почти борода – ему идет. Подумал, что и сам стал бы выглядеть с бородой иначе: мужественнее, суровее. Стал бы хоть отдаленно похож на Севера. Но у него нет повода. Хотя нет, как нет? Есть! Смерть отца!
Когда молчание слишком уж затянулось, он позволил себе тихо кашлянуть и еле слышно спросил:
– С ней что-то не так?
– С моей женой? – глухо отозвался легат.
– Нет-нет, со статуей.
Луций не ответил.
Нония ни разу, ни намеком, ни словом за все долгие годы их брака не показала осведомленности о его страсти, позорящей патриция. Он был уверен, что она не знает ничего. Ошибался. Надо было быть осторожнее. Как пьяница в аскезе видит вино, и разум покидает его, пока бутыль не опустеет, так и он не может совладать с собой. Чего стоит та глупость в Неаполе, из-за которой Юлия Агриппина все узнала.
Нония знала, как ударить больно. Так больно, как только может быть. Удар и одновременно угроза. Если узнают солдаты, если узнает Приск, он будет уничтожен. По сравнению с этим то, что сделал Косс, ничто, мелочь. Честолюбивая попытка, провал, расплата – это естественно для патриция. Сыном восхищаются, тайно, ему сочувствуют. Он же – если все станет известно – получит лишь презрение.
– Папия нашли? – спросил он, не глядя на Рубеллия.
– Нет, легат, – трибун вздохнул тяжело, но не оттого, что тревожился о судьбе мастерового. Вздох безысходности сорвался с его губ от осознания жестокой истины: хоть он почти не спит ночами, хоть он едва ли успевает поесть – все из-за свалившихся на него дел легиона и расследования, а никуда не деваются щенячья пухлость щек и цветущий вид. Никогда не будет у него таких запавших щек и глаз, такой бледной пергаментной кожи. Борода дело не исправит. Он – Марк Рубеллий – совсем иного склада. А как хотел бы быть таким, как Север, иметь его внешность. И вот ведь что удивительно – поймал он себя на неожиданной мысли – раньше он всего лишь немного побаивался своего командира, не любил его вслед за Друзом Приском за излишнюю въедливость и вечные придирки, считал за благо, когда проходил день, и удавалось ни разу не попасться легату на глаза, не быть к нему вызванным. Все изменилось с казнью Косса. Север стал другим, и к этому другому Марка теперь неудержимо влекло. – От Павла Эмилия Лепида был гонец…
– Что хотел?
– Лепид хочет присутствовать на испытании с конницей. Я сейчас найду его послание…, – он шагнул к столу.
– Не ищи. Отправь к нему человека с приглашением. Испытания сегодня вечером.
– Да, легат. Однако…, – он прочистил горло. Север поднял на него глаза. Взгляд недружелюбный, раздраженный, но какой красивый цвет. Глубокий, темно-зеленый, с золотистыми вкраплениями. Рубеллий с горечью сравнил его с заурядным карим цветом своих глаз, цветом однотонным, невыразительным. – В его послании было много высокопарных слов, легат, но мне думается, он хочет приехать, чтобы изыскать какие-то твои промахи, просчеты…. И доложить об этом цезарю. Он напирает на отсутствие у тебя… опыта живой войны. В красивых выражениях, но…
– Мужи во власти, как женщины, да, Марк? Целуются при встрече, восхищаются притворно, а дай волю – друг друга удавят.
Рубеллий кашлянул. Кажется, это шутка. Но тон совсем не шутливый, и взгляд тяжелый. Наверное, смеяться не стоит.
– Уже трубили построение, – прервал его колебания легат. – Идем. Посмотрим на тех, с кем нам умирать в Скифии.
– Умирать? – недоуменным эхом повторил Рубеллий. Кажется, командир все-таки шутит: в глазах появился блеск, золота в них стало больше, зелень – ярче. – А статуя? Велеть ее убрать?
– Нет, – Север обернулся с порога, его голос стал нарочито беспечным: – Пусть стоит.
Нония отодвинула в сторону шторку паланкина и осторожно выглянула наружу. Ее нос сморщился от резких запахов: чеснока, жареной рыбы, чего-то подгоревшего. Крики резанули по ушам: вопили и визжали дети, бранились их матери, переругивались – одними скверными словами – мужчины.
– Ты уверен, что это здесь? – спросила она у одного из четырех вооруженных рабов, что сопровождали ее. И это не считая рабов-носильщиков, дюжих парней, что тоже в состоянии и в желании защитить свою госпожу. Она учла уроки своего предыдущего выхода в город. Женщина, матрона должна быть осмотрительной.
– Да, госпожа. Твои письма Марку Эмилию я относил именно сюда, – ответил раб.
– Что ж, – она взмахнула ресницами, и раб распахнул перед ней дверцу паланкина. Пригнувшись, она вышла. – Все четверо, идете со мной, – приказала она и, осторожно ступая, дабы не поскользнуться на гнилых фруктах, двинулась к сквозному ходу без дверей, что вел во внутренний двор доходного дома, в котором – на втором этаже – жил Эмилий с семьей.
Она засмотрелась на нелепо прижавшиеся друг к другу разномастные постройки – этот дом был из тех, что зачинались от маленькой лавки, разрастались с годами, оплетаясь пристройками и надстройками, верандами и чердаками – и не заметила сгорбившегося посреди внутреннего дворика мужчину, что сражался с непокорными волосами маленькой девочки, сидевшей на столе. Она болтала в воздухе ногами и напевала, а он путался в прядях: две косы он уже сумел заплести, оставалось еще несколько.
– Госпожа Нония! – мужчина распрямился и неуклюже вывернулся в подобии поклона. При этом он дернул девочку за прядь, и та взвизгнула.
– Эмилий! – сердечно воскликнула Нония и, подойдя, спросила: – Это твоя дочь? Красавица, настоящая красавица! – ребенок красивым не был, скорее страшненьким, похожим на отца и одновременно – на маленькую обезьянку.
– Да, – Эмилий густо покраснел, – моя. Старшая. У меня их две и…, – он замялся, – моя жена снова в ожидании.
– Радостно слышать, милый Марк! – улыбнулась Нония и огляделась. Эмилий заметил тревогу в ее взгляде, какую-то боль, затравленность.
– Да… да…, – Эмилию передалось ее беспокойство. Боковым зрением он видел, как повысовывались соседи из окон, видел и лицо жены, и ее матери. – Госпожа Нония, – он понизил голос, – ты хочешь поговорить наедине?
– Да, – она оглянулась на рабов.
– Тогда идем наверх, там никто нас не услышит.
– Идем, – кивнула она и крикнула рабам: – Ждите меня здесь!
Подхватив на руки дочь, Эмилий, шаркая, пересек двор и начал подниматься по хлипкой, жалобно скрипящей лестнице. Поднимался боком, чтобы не поворачиваться к благородной гостье спиной.
– Скрипит, но держит, – он хохотнул нервно, увидев, с какой опаской та наступает на каждую ступень и как обеспокоенно поглядывает на брусчатку внизу. – Прости, госпожа Нония, за это…
– За что? – она остановилась.
Эмилий смущенно кашлянул, надул щеки, двинул бровями.
– За это место. Это совсем не то, к чему ты привыкла.
Губы Нонии дернулись в скорбную улыбку, выверенную. Заранее заготовленными были и ее слова, так кстати пришедшиеся к фразе Эмилия:
– Лучше скрипящее дерево и простой хлеб, чем золото, мрамор и…, – она вздохнула, покачнулась. И, кажется, краски схлынули с ее лица, ибо Эмилий вдруг заметался, пытаясь подхватить ее под руку и при этом не уронить дочь. – Нет, – слабо проговорила она, – я сама, сама. Идем, идем скорее. Мне нужно сесть.
– Да, да, – забормотал Эмилий, стремительно взлетел по ступеням, опустил дочь на пол и легким пинком послал ее в подол вышедшей матери. – Забери ее! Госпожа! – он обернулся назад, намереваясь помочь Нонии, но та уже поднялась сама.
– Твоя жена? – спросила она.
– Да.
– Госпожа, – прошелестела невзрачная женщина с длинным и невыразительным рыбьим лицом, совершенно бесцветная: с белесой кожей, светлыми волосами и ресницами и водянистыми голубыми глазами.
– Ты счастливый мужчина, Марк Эмилий, – улыбнулась Нония. – Красивая жена, красивые дети.
– Да, госпожа. Благодарю, госпожа, – глазами он показал жене на лестницу, веля тем самым убираться. – Сюда, госпожа, – он толкнул дверь в комнату, в которой жил вместе с женой и детьми. Его родители и два младших брата ютились в соседней клетушке. А мать жены, ее бабка и прабабка – слепая лежачая ведьма – занимали каморку этажом выше.
Войдя, Нония осмотрелась. Ужасное место, тесное, с низким потолком, грязным полом, неряшливо застеленной кроватью, остатками трапезы на столе: к глиняным мискам прилипли засохшие зерна каши, повсюду крошки, лужицы, и над всем этим летают мухи.
– Я думала, солдат претория может позволить себе жилье лучше, – сказала она и, поколебавшись, села на один из стульев. Он показался ей самым крепким и самым чистым.
– Да, но мы… я…, – Эмилий вздохнул. – Мы строились. За городом. И до сих пор строимся. Могли бы жить, где лучше, чище, но… тут небольшая плата. Меньше платим хозяину дома, быстрее строим свой – так мне сказали. Но теперь…, – он помрачнел.
– Что теперь, милый Марк?
– Я перешел из претория в легион Друза Корнелия Приска. Жалование втрое меньше. Они проклинают меня, моя семья, мать, отец, жена…. А я, я не могу иначе! – он всхлипнул, как ребенок. – Двадцатый легион – это все, что осталось от Косса, от нашей дружбы. Я не могу предать его, променять память о нем на… дом, сад, грядки, будь они прокляты! – Эмилий с яростью ударил кулаком по столу. Миски и ложки подпрыгнули. – Прости, госпожа, – виновато прошептал он и потер отбитую руку.
– Не только Двадцатый легион у тебя есть, не только память, Марк. Еще моя благодарность. И моя… любовь, Марк.
– Тебе не за что меня благодарить, госпожа Нония. Я ничего не сделал.
– Ты сделал все, что мог. В отличие от…, – она не договорила. Ее лицо застыло. С силой она сглотнула и прошептала: – Он считает, что приговор был справедлив. Бессердечный, безжалостный, он…, – она судорожно вздохнула. Ее пальцы принялись мять кусок черствого хлеба на столе.
– Твой муж был здесь сегодня, рано утром, – сказал Эмилий.
– О чем вы говорили?
– Я… я не захотел с ним говорить, госпожа, – он опустил глаза. – Не смог заставить себя. Велел жене сказать, что меня нет.
Если бы он смотрел не в пол, а на гостью, то заметил бы осветившее ее лицо ликование.
– Я понимаю тебя, Марк. И завидую тебе. У меня нет права избегать его. Я всего лишь женщина, скорбящая мать, я…, – она вытащила из складок одежды кожаный мешочек и положила его на стол. – Это – тебе. Сядь рядом. Открой.
Эмилий подчинился, сел на стул, развязал тесемки, вытряхнул содержимое себе на ладонь.
– Все это стоило больше двухсот тысяч сестерциев, – сказала она. – У меня нет денег, только драгоценности. Понимаю, ты не выручишь за них столько, сколько они стоили, но… этого хватит, чтобы твоя семья переехала отсюда в другое место и чтобы не знала нужды долгие годы.
– Я не могу принять их, госпожа Нония, – Эмилий положил обратно в мешочек две пары изумрудных серег и четыре кольца и повторил: – Я ничего не сделал.
– Сделал, – возразила она. – И сделаешь еще. Я вижу, ты хочешь этого не меньше моего.
– Госпожа?
Нония не стала отвечать сразу. Выждала время, довольно долгое, в течение которого смотрела вниз, на рассохшиеся липкие доски пола, дышала прерывисто. Так, как если бы собиралась с силами.
– Он не захотел спасти Косса, – проговорила она, наконец. – Он не пришел на погребение. Я простила. Но потом…, – Нония закрыла лицо ладонями и уронила голову на стол, ее хрупкие плечи затряслись в плаче.
– Госпожа, – позабыв о пропасти в сословиях, Эмилий погладил ее плечо. – Госпожа, что я должен сделать? Я сделаю все, о чем ты попросишь, клянусь! Ради Косса, ради памяти о нем. Ради тебя, твоего спокойствия.
Нония еще несколько минут беззвучно плакала, зарывшись лицом в ладони, а Эмилий пытался ее успокоить. Потом она подняла голову и явила ему свое заплаканное покрасневшее лицо с припухшими веками и потекшей краской:
– Только рядом с Коссом я нахожу утешение. Дни и ночи я провожу рядом с его прахом. Он… Луций и раньше был свирепым животным, грубым, черствым к чужой боли, но… Он вырвал урну у меня из рук, Марк, и… бросил ее… он так… так силен, как медведь, как… я ничего не могла сделать, никак помешать ему… Раскололось, разбилось, разлетелось… А затем, затем…, – она сжала его запястье и посмотрела прямо ему в глаза, исступленно, немигающе: – Моя прабабка заколола сама себя после насилия, которому подверглась со стороны грязного галла из отребьев Спартака… теперь я понимаю, отчего она не захотела жить! Но я, я не могу! Он – мой муж, патриций и, значит, в своем праве! – она снова уронила голову на стол, зарыдала уже в голос. Но перед этим успела прочесть на лице Эмилия то чувство, которого добивалась: да, он сделает то, о чем она его попросит.
– Я убью его, – прошелестел Эмилий, отстраненно и как-то даже удивленно. Нония вскинула голову. – Прости, госпожа! – он вскочил. – Это вырвалось! Случайно вырвалось!
– Нет! – она схватила его за рукав туники, потянула обратно, заставила снова сесть. – Ты прав! – на лице Эмилия разлилось воодушевление. – Сделай это! Отомсти! Я хочу, чтобы он ответил за все! Чтобы страдал! А это, – она подвинула к нему мешочек с драгоценностями, – будет платой.
– Мне не нужна плата, госпожа, – голос Эмилия стал хриплым, в нем послышалась обида, протест. – Я сделаю это. С радостью! Но как мститель, а не наемник! – он подвинул мешочек к ней.
Его глаза горели гневом, яростью, такой жаждой мщения, что Нония едва не задохнулась от переполнившей ее радости: все оказалось куда проще, чем она рассчитывала.
Он так и не позволил ей оставить ему драгоценности. Был тверд в этом, и она не стала настаивать. Мальчик хочет быть Сцеволой, или Брутом, или… Коссом. И не хочет быть продажным мелким честолюбцем вроде Септимия, убийцы Помпея. Достойное желание.
Шурша шелком столы и накидки, она спустилась вниз. В сопровождении рабов, под пытливыми взглядами обитателей дома, пересекла двор. В проходе остановилась, оглянулась, коротко кивнула Эмилию, что вышел вслед за ней на лестницу и теперь стоял, опершись на перила.
Когда последний из ее рабов скрылся в арке, Эмилий отошел от перил, вернулся в комнату. Раздвинув горшки на полке, достал из дальнего угла глиняную бутыль, сдул с нее пыль. Дойдя до стола, рухнул на стул, сбил пробку с бутыли и наполнил ее содержимым чашу. Поднес к лицу, втянул носом запах, глотнул. Вино поплыло. Пусть. Не ради вкуса он его пьет.
– Почему ты не взял драгоценности?
Эмилий чуть не подпрыгнул на стуле.
– Ты подслушивала?! – он вскочил, в резком повороте смел со стола миску, она упала, разбилась в дребезги, осколки разлетелись по комнате. Эмилий будто не заметил, не услышал. Ринулся к жене. Испугавшись, она отпрянула назад и загородила руками свой большой живот.
– Да, я подслушивала! – запальчиво выкрикнула она, отступая еще на шаг. – Ты – глупец, почему ты не взял драгоценности?!
– Замолчи! Все же слышат!
– Замолчать?! Замолчать?! – ее голос сорвался на визг, лицо пошло пятнами. – Ты ушел из претория! На что нам жить?! Всем нам, на что?! Ты не думаешь о нас, только о себе! Мы строились, мы выгадывали, медяк к медяку, а ты, ты лишил нас всего! На что нам кормить детей?! Денег, что мы выручили бы за драгоценности, хватило бы, а теперь…?!
– Мне претит брать плату за дело чести!
– Чести?! Какой еще чести?!
Руки Эмилия задрожали. Не будь перед его глазами беременного живота жены, он ударил бы ее, избил. Но он сдержался.
– Ты же все слышала!
Лицо жены приняло странное выражение, оплыло книзу:
– Ты что же, правда, собираешься убить его? Ты?!
– Да.
Те краски, что все же делали лицо жены не совсем пепельно-серым, отхлынули:
– Немедленно догони ее, – она схватила его за локоть, стиснула так, что рука потеряла чувствительность, – скажи, что передумал, и возьми драгоценности. Мы быстро соберемся и сегодня же уедем. Все вместе. Нас не найдут.
– Нет.
– Марк!
– Я легионер Двадцатого легиона. И я должен быть с моими товарищами. Мы выступаем в поход. И я должен отомстить. И я не возьму за это ни аса.
– Эта женщина принесла нам беду, – зашептала она. – Я сразу это поняла. Она хочет твоими руками сделать то, за что может поплатиться сама. Даже не думай, Марк!
– Я убью его, – нижняя челюсть Эмилия упрямо выдвинулась вперед.
– Не смей!
– Он не захотел спасти моего друга!
– А ты погубишь нас!
– Он надругался над ней!
– Надругался? – хмыкнула она. – Собственный муж?
– Он взял ее силой. Это… это…, – взгляд Эмилия заметался по комнате.
– Ха! – уперев руки в бока и вскинув голову, она посмотрела на него свысока. – Ты думаешь, муж мой, я всегда рада, когда ты берешь меня? Всегда хочу? – она расхохоталась, нервно и визгливо. – Или, может, Марсия рада члену Фабия? Или Гая в восторге от Спурия? Или Лоллия – от Лициния? – имена соседей посыпались на него. – Нет! Но любая из нас была бы счастлива, возьми ее Атилий Север! Или тот красавчик, что был с ним! Весь дом гудит, или ты не заметил? Женщины не могут работать, вспоминают, выспрашивают у меня, что за дела у тебя с ним! А такие дела! Ты хочешь убить его! Я пойду и расскажу об этом всем! Всем! И…
– Никуда ты не пойдешь! – Эмилий подскочил к ней, обхватил, зажал ей рот ладонью. – Молчи! Молчи! Или я… я….
Его теща тем временем нагнала паланкин Нонии. Четкого плана кампании в ее голове не было. Трудно что-либо обдумывать, когда сердце готово выпрыгнуть из груди, в печени колет, а пот заливает лицо – в последний раз она бегала задолго до рождения дочери, в собственном детстве.
Один из вооруженных рабов Нонии схватил ее за плечо, зыркнул свирепо.
– Госпожа, госпожа!
Нония выглянула из паланкина. Махнула ресницами – раб понял этот жест и отпустил плечо тучной женщины, а рабы-носильщики остановились.
– Кто ты? – спросила Нония. – Я, кажется, видела тебя в доме Эмилия…
– Да-да, госпожа, да, – закивала та. – Я мать его жены.
– О, – губы Нонии тронула улыбка. – Твоей дочери повезло с мужем.
– Да, да, госпожа. Не переставая, благодарим за него богов! Повезло, очень повезло, несказанно…, – она закашлялась, поперхнувшись слюной.
– Чего ты хочешь?
Женщина, багровая от попыток совладать с кашлем, огляделась по сторонам. В налившихся кровью глазах появился лукавый блеск:
– Знаю, Эмилий был товарищем твоему сыну…. Быть может, ты не откажешь ему в помощи…. Мы бедствуем, очень бедствуем, и….
Нония сморщила нос: из-за резкого кислого запаха пота, что шел от этой женщины, у нее заныли виски.
– Он отказался от помощи, – сказала она.
Женщина засмеялась нервически, смущенно:
– Он гордый, Марк Эмилий, он такой. Будет сам голодать, а не попросит, будет на голодных детей своих смотреть, а не…
– Возьми, – Нония протянула ей кожаный мешочек.
– О, благодарю, госпожа, благодарю! – женщина поклонилась едва ли не в пояс, и облако ее запаха охватило Нонию. Комок желчи подскочил к горлу, ее едва не вырвало от отвращения.
– Не стоит, – Нония выдавила из себя улыбку. – Прощай!
Она откинулась на спинку сидения, приложила к носу ворох розовых лепестков, что лежали перед ней в серебряной миске. Паланкин едва ощутимо закачался: носильщики двинулись в путь.
Теща Эмилия проводила паланкин взглядом, потом зашла за угол, огляделась. Никого. Любопытство было сильнее ее. Приникнув к отверстию в стене, они с дочерью слышали все. Драгоценности на двести тысяч. Двести тысяч. И этот болван отказался. Но она это исправила. Да.
Распустив тесемки, она заглянула внутрь. И ее круглое лицо вытянулось. В мешочке были монеты. Не ауреусы даже, сестерции, асы. Не золото, не драгоценные камни. Серебро и медь.
<<предыдущая, Глава 13
следующая, Глава 15>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.