- Легат Север…
Луций, что шел бок-о-бок с Павлом Эмилием Лепидом, приостановился, обернулся:
– Трибун?
Рубеллий подскочил к нему, мгновенно сократив разделявшее их расстояние до нескольких дигитов, и шепнул на ухо:
– С Миципсой… сложность, легат Север. Я…. Ничего не вышло с сеном и овсом. Он рассмеялся торговцу в лицо. Кажется, он… ждал этого разговора, будто кто-то предупредил его, что мы…. что я могу попытаться спровоцировать его на казнокрадство….
– Кто-то?
Рубеллий покраснел:
– Сам бы он не догадался, я уверен. Он глуп и надменен, и…
– Друз, очевидно. Которому ты рассказал о наших намерениях.
– Я не…, – Рубеллий запнулся.
– Признать вину проще, чем изворачиваться, трибун.
– Я не хотел. Я не думал, что….
– Определись, чего ты хочешь, Марк, – легат смахнул с груди трибуна прилипшую к панцирю травинку, – и действуй.
– Я все исправлю, – пробормотал Рубеллий, опустив глаза. – Миципса уйдет, я клянусь.
Луций ничего не ответил ему. Когда он догнал успевшего уйти вперед Лепида, тот приостановился, окинул его оценивающим взглядом, потом оглянулся на Рубеллия, что шел на несколько шагов впереди марширующей вереницей первой когорты. Водянистые зеленые глаза Лепида сверкнули лукавым блеском: – Славная девочка, да?
– Мальчик небезнадежен.
– Старается? – Вопрос остался без ответа, и Лепид сменил тему: – Я слышал про убийства…. Ты нашел его?
– Нет пока.
– Призови Децима Приска, он, как известно…, – Лепид хрюкнул, – прирожденная ищейка.
– Децим Корнелий Приск расследовал одно убийство двадцать лет назад, не будучи связанным временем. На расследование смерти префекта Камилла в Неаполе цезарь дал мне неделю. Я нашел убийцу раньше этого срока, Эмилий Лепид. Ответь, зачем мне звать Приска?
Усмехнувшись, Лепид развел руками:
– Я вообще не понимаю, зачем это вам, тебе или ему! Расследования! Наместник, префект флота – понимаю, дела значимые, а бабы? Признаться, – его губы иронично скривились, – на италийской земле это чревато, а вот в своей провинции я с ними антимонии не разводил. Одна течная сука после смерти мужа, местного царька, вздумала стать царицей…
– Я слышал эту историю.
– Осуждаешь? – рот Лепида скривился ухмылкой в сторону. – Ты-то к бабам со всей заботой, я знаю.
– Тебе повезло с провинцией, любезный Лепид.
– Думаешь?
– Сдери ты кожу с вдовы германского вождя, и у цезаря появилась бы забота усмирять восстание силами половины легионов империи. Германцам только дай повод к объединению. А это был бы прекрасный повод.
Лепид скептически хмыкнул.
– Ты бы как поступил с ней? – спросил он и сразу предположил язвительно: – Убеждал бы членом? Лаской?
– Присяга на верность цезарю, повторный брак, муж-римлянин, – Луций зевнул. – Она была бы хорошей царицей. Мы почти пришли, – он мотнул головой вперед: там, в низине меж невысоких холмов, нумидийские всадники разминали лошадей в ожидании первой когорты.
– Эта сука не согласилась бы.
– Это была вспышка честолюбия, Эмилий Лепид. Женщинам не нужна власть. Все, что им нужно, это…
– Крепкий член и орава детишек?
Ответ Луция был заглушен ревом: кричали нумидийцы.
– Это приветствие? – осклабился Лепид.
– Не похоже, – Луций ускорил шаг и, на ходу обернувшись, махнул рукой марширующему на шаг позади Рубеллия центуриону Плату. Поперечный гребень на шлеме центуриона качнулся: приказ понят. Не останавливаясь, он рявкнул:
– Прибавить шагу!
Нумидийцы не разминали лошадей. Построившись полумесяцем, они внимали всаднику на вороном коне. Длинная кольчуга и шлем Миципсы были позолочены, солнце отражалось от них, слепило глаза, ослепляло. Он заметил приближающихся легионеров, но не умолк. Еще громче и еще яростнее он продолжил выкрикивать рубленые фразы на своем шипящем языке, потрясая в воздухе копьем. И его воины следовали его примеру: ревели в паузах между его выкриками, потрясали копьями.
– Что он говорит? – встревожено спросил нагнавший обоих легатов Рубеллий.
– Меня спрашиваешь, девочка? – Лепид хохотнул. – Я не шкура африканского погонщика, чтобы нагружать череп хоть каким языком, кроме родного… о, прости, Атилий Север, ты ведь, кажется, понимаешь его?
– Понимаю, – отозвался Луций.
– И о чем он говорит? – еле слышно повторил вопрос Рубеллий.
Миципса, наконец, увидел их. Его нижняя челюсть, черная от короткой и густой курчавой бороды, выдвинулась вперед. Повысив голос, он с удвоенной страстью продолжил свою речь.
– Говорит, что его предок вогнал раскаленный бронзовый прут в зад Атилию Регулу в храме Баала, и тот визжал от боли и проклинал Рим, молил о милосердии. Говорит, что так же поступит со мной.
– Регул – твой предок?
– Нет, – ответил вперед Луция Лепид, доверительно подхватив Рубеллия под руку. – По словам благородной Октавии, матери Атилия Севера, она родила его от какого-то кельтибера, то ли садовника, то ли…
– Она всегда так говорит, – прервал его Луций, – когда обижена на меня.
– Однако…
– Сбор сплетен – важная часть подготовки к походу, любезный Лепид. – Не оборачиваясь, Луций позвал: – Кассий Дайа, выйти из строя!
Сзади послышался шум. Не только звук протискивающегося сквозь строй легионера Дайи, но и топот копыт. Луций обернулся:
– Щель Венеры, – пробормотал он. Вортекса – коня старшего Приска – ни с кем не перепутать. Децим и Друз. И еще две дюжины всадников с ними: батавы-телохранители и трибуны Двадцатого легиона. Он перевел взгляд на Рубеллия, тот весь сжался под ним, побледнел. Все подстроено. Неспроста напросился Лепид. И приехали Децим и Друз. – Дайа?
– Командир, – Дайа встал рядом. – Эта обезьяна оскорбила тебя? Я верно думаю?
– Верно, – Луций повернул к нему голову и сказал: – Вызови его на поединок. И убей.
– Он не откажется?
– Оскорби его. Откажется, потеряет авторитет у соплеменников.
Лицо Дайи приняло сосредоточенное выражение:
– Я должен быть верхом? Он опытнее меня в езде.
– Без разницы. Дайа, – Луций придержал его за локоть, наклонился к уху: – Не как солдат. Как гладиатор.
– Красиво?
– Как последний бой стодневных игр.
– Слушаюсь!
Миципса увидел Децима и осекся на полуслове. Луций перехватил его тревожный взгляд, брошенный в сторону Друза. Тот в ответ утвердительно кивнул, легко, едва заметно, и напрягшиеся черты нумидийца расслабились, он облегченно выдохнул.
Дайа тем временем приближался к нему, вразвалку, поигрывая в воздухе гладием. В двух шагах от узкой груди вороного жеребца Миципсы он остановился.
– У тебя такое смазливое личико, – крикнул он, – что у меня член встает. Не хочешь…, – его дальнейшие слова утонули в реве: нумидийцы – кто понял смысл его слов – закричали в гневе, легионеры захохотали: африканцев они недолюбливали за злобу и спесь.
Децим и Друз тем временем подъехали, спешились. Децим лишь коротко кивнул Луцию и остался стоять в трех десятках шагов позади, Друз подошел:
– Долгих лет, Атилий Север, Эмилий Лепид.
– Корнелий Приск, – Лепид качнул головой и направился поприветствовать Децима.
Луций и Друз остались вдвоем, если не считать Рубеллия, что осмотрительно отошел на несколько шагов в сторону: в воздухе повисло напряжение, предвестник бури, и он не хотел оказаться в ее сердце, когда она разразится.
– У тебя новый конь, – заметил Луций.
– Сын Вортекса, – кивнул Друз.
– А Виндекс?
– Задурил. Понес. Повредил сухожилия. Я отдал его Карсе. Пусть подарит скифу.
– Ты щедр.
– Все для победы.
Луций скосил глаза на правое запястье Друза, но не произнес ни слова.
– О, да, – невозмутимо и с улыбкой сказал Друз. – Благодарю. Наконец, он снова со мной. Признаться, я не чаял… воссоединения. – Прищурившись, он устремил взгляд на Дайю: – Что этот болван намерен делать?
– Вызовет Миципсу на поединок.
– О.
– Что ты пообещал Миципсе?
– Защиту. Золото. Продвижение.
– И как ты намерен исполнить обещание?
– Никак. Пусть сдохнет на кресте за мятеж. Главное, что отец и цезарь убедятся в твоей непригодности. Не легион, а… пожар в лупанаре. Шлюх режут, ауксиларии бунтуют, лучшие солдаты дезертируют. Ты не способен ни на что. И Косс был не способен. Я знаю, ты скажешь: прояви ты смелость, Друз, и введи солдат в Рим, ты мог бы стать императором, но…, – он вздохнул, – это было бы короткое правление. Я предпочитаю поспешать медленно. Это ведь ты сказал отцу про Квинта? – он ухмыльнулся и сам же себе ответил: – Ты. Больше некому. Что дальше? Перескажешь отцу байки моего глупого братца? Доказательств нет. А свидетели… свидетели уже ничего не скажут. Как и Авл. Цыпленочек не подтвердит твоих слов. Он сидит, засунув свой зловонный язычок себе в зад. Знаешь, кто продал его?
– Лупы Флавии.
– Ее управляющий. Тарка. Я знаю, ты скажешь…
– Ты, верно, ни на секунду не перестаешь спорить со мной, – не глядя на него, заметил Луций. – Такие диалоги сочиняешь. Для театра.
Ноздри Друза раздулись. Но он сдержался. Вскинув подбородок, посмотрел на Дайю, что продолжал выкрикивать оскорбления Миципсе.
– Все говорят, он твой любовник. Прости за вопрос, но ты – жена?
– Эта война – увлекательное занятие, Друз. Но разумно прервать его на время похода.
– Разумно? Атилий Север, у тебя отсохли яйца, и отвалился член? – не дождавшись ответа, он спросил: – Косс ведь рассказал тебе про Нонию? Наверняка. Как же он возненавидел ее под конец! Крикливая гусыня, и как ты не удавил ее до сих пор? Да, – он будто спохватился, – мне не понравилось. Хуже снулых рыб эти суетящиеся под тобой овцы! То ли не чувствуют они ничего, то ли не умеют…
– Отец зовет тебя, – невозмутимо произнес Луций.
– Что?
– Отец зовет тебя.
Друз обернулся. Увидел, что Децим машет ему рукой.
– О, прости, покину тебя, Атилий Север.
На его место передвинулся Рубеллий.
– Я клянусь…, – начал он и сразу запнулся: по знаку Миципсы, один из нумидийцев выехал из строя вперед, соскочил со спины лошади, толкнул ее к Дайе.
С третьего раза – под хохот и насмешки нумидийцев – Дайа сумел взобраться на спину лошади. Она была довольно высокой для африканской породы – ее холка находилась на уровне макушки мужчины среднего роста – и очень сухой. Миципса знал, какого коня уступить противнику. Дайе в его сегментном доспехе и с неудобной скутой будет непросто удержаться на хребте-заборе. Передернув плечами, Миципса устроил поудобнее круглый щит на левой руке, правой же – с зажатым в ней копьем – принялся выписывать в воздухе замысловатые узоры.
– Струсил, коровье дерьмо? – крикнул он Дайе.
Дайа не ответил. Стиснув ногами бока лошади, он выслал ее в галоп навстречу Миципсе. Тот остался стоять, и, когда Дайа поравнялся с ним, сделал резкий выпад копьем, прямо в глаз лошади. Та дернулась в сторону, и Дайа съехал с ее спины набок. Не упал, попытался выровнять положение, но не успел: Миципса нагнал его и кольнул его лошадь копьем в тощий бок. Та подкинула зад, и Дайа слетел на землю. Не успела осесть поднятая им в падении пыль, как он вскочил и быстро ушел в сторону от копья Миципсы, что на полном скаку намеревался пронзить его.
Миципса остановил лошадь, развернул ее и снова понесся на Дайю. На этот раз тот не стал уходить в сторону: прикрывшись скутой, он ринулся навстречу. С треском щит врезался в грудь лошади, пошел трещинами. Дайа выскользнул из-за него, обошел лошадь сбоку и, схватив Миципсу за ремень, потащил вниз. Для нумидийца это была левая сторона, сразить Дайю копьем ему помешал собственный щит. Он упал, на него навалился Дайа, занес над его горлом меч. Миципса взревел и ударил Дайю краем щита в шею, выгнулся всем телом и сбросил его с себя. Начал вставать, но Дайа снова прыгнул на него, снова придавил к земле. Щит африканца вновь описал дугу, но на этот раз Дайа ушел от удара, поднырнул под него. Раздался утробный вой: Дайа зубами вцепился в нос Миципсы.
– Что ты чувствуешь, Марк? – спросил Луций, не отрывая глаз от сцепившихся противников.
– Что чувствую, легат? – не понял Рубеллий.
– Глядя на них, хочешь присоединиться к ним, быть одним из них, почувствовать вкус крови на зубах или член победителя в себе?
– Я… я не знаю. Что правильно?
– Все дозволено.
Рубеллий прочистил горло.
– Что, если Дайа проиграет? – спросил он. – Если падет?
– Тогда Миципсу убью я.
– За оскорбление? Это правда? Про Регула? То, что он сказал.
– Возможно. Свидетелей от Рима на его казни не было.
– Благородный был человек. Бесстрашный.
– Недалекий.
– Не думаю, что он молил о пощаде, что проклинал народ и Сенат.
– Это не позор и не слабость. Вопит твоя плоть, не ты.
– Позволь мне выйти против него, если Дайа падет. – Легат повернулся к нему. Приободренный удивлением на его лице, Рубеллий закончил: – Я хочу быть хорошим трибуном, служить Риму, заслужить твое расположение – вот чего я хочу, вот что я чувствую, глядя на них, командир.
Луций перевел взгляд обратно на дерущихся.
– Хорошо, Марк, – сказал он немного погодя. – Но против Миципсы ты не выйдешь. Дайа победит.
Дайа выдернул копье у Миципсы и, когда тот дернулся к нему в попытке вырвать его обратно, ударил коленом в пах. Нумидиец скрючился, прижимая ладони к животу. Дайа обошел его сбоку и, дав ему пинка, свалил на землю. Под рев товарищей из первой когорты он переломил копье надвое и бросил к ногам нумидийских лошадей.
– Да! – закричал он, выкинув руки вверх, как то делают гладиаторы-победители.
– Дурак, – пробормотал Луций и, знаком велев Рубеллию оставаться на месте, вышел вперед. Прошел мимо поднимающегося Миципсы. Не дойдя до Дайи, остановился, повернулся лицом к легионерам и стоящим чуть поодаль Дециму, Друзу, Лепиду и трибунам.
– Мы не на арене! Это бой чести, а не зрелище! Меч против копья – это нечестно! Миципса – благородный муж, и я прошу у Децима Корнелия Приска позволить ему вторую попытку.
К уху Децима наклонился Лепид, зашептал что-то, поглядывая на Дайю. Децим медленно кивнул.
Луций улыбнулся, кивнул ему в ответ. Вытащив из ножен обе свои спаты, он воткнул их в землю в двух локтях друг от друга. Оглянулся:
– Подари нам зрелище, Дайа.
– Да, командир, – Дайа подошел ближе. – Виноват, командир. Все будет, как надо.
– Миципса, – Луций улыбнулся подошедшему нумидийцу: – Да пребудет с тобой Баал.
Тот что-то буркнул в ответ, первым вытащил из земли спату.
Луций вернулся к Рубеллию. Чуть погодя, пока противники расходились в разные стороны, к ним присоединились Децим, Лепид м Друз, подтянулись ближе трибуны.
– Это похоже на мятеж, Атилий Север, – заметил Децим. – Эмилий Лепид рассказал, этот Миципса подстрекал своих людей к неповиновению и оскорблял тебя.
– Вспоминал славную историю своего рода, – возразил Луций. – Его пращуры предпочитали дружить с Карфагеном, а не с нами. Миципса находит в сем повод для гордости.
– Очевидно, он глупец.
– Труп он, вот что очевидно, – ухмыльнулся Лепид. – Этот парень, – он указал на Дайю, что принялся кружить вокруг Миципсы, вращая мечом, – Капуанский мясник, гладиатор. Или глаза изменяют мне, как разум изменил этой африканской обезьяне?
– Кассий Дайа был чемпионом Капуи, – ответил Луций.
– Я узнал его! Помню, поставил на его противника. Думал, исход очевиден: здоровенный галл вдвое шире меня, одни мускулы, и этот крикливый петух. Проиграл пятьдесят тысяч сестерциев, испанскую лошадь и перстень деда. Но не жалею, зрелище того стоило. Расстроился, когда узнал, что лудус Клувия сгорел дотла вместе с хозяином, его семьей и всеми бойцами. Неприятная смерть для Мясника, подумал я, позорная. А гляди ж ты, жив Мясник.
Переступая ногами, Миципса поворачивался вокруг своей оси налево вслед за кружащим вокруг него Дайей. Ожидаемо покачнулся, мотнул головой, капли крови из укушенного носа полетели на землю. Дайа воспользовался его головокружением, подлетел осой, кольнул острием спаты в щеку, отпрыгнул назад, налетел снова, ударил плашмя по левому плечу. Рука нумидийца, державшая щит, безвольно обвисла, щит соскользнул вниз. Дайа подхватил его, оглянулся назад, окинул быстрым взглядом строй товарищей, и его лицо осветилось хитрой улыбкой.
– Ха! – крикнул он и воткнул свой меч в землю.
Миципса не стал размышлять над подоплекой этого поступка. В этом безрассудстве противника он увидел путь к победе. Сжав рукоять своего меча обеими руками, он прыгнул на стоявшего к нему спиной Дайю. Тот успел развернуться и принять рубящий удар спаты на отбитый у Миципсы щит. Одновременно ударил ребром ступни, обутой в калигу, по голени нумидийца. Но вреда не нанес: бронзовый наголенник, подбитый войлоком, смягчил удар. Сам же он при этом потерял на миг равновесие, и Миципса воспользовался этим, свалил его с ног подсечкой. Дайа рухнул на спину, успел подставить щит против спаты, что должна была перерубить ему лицо. Лезвие ударилось в умбон, одновременно Миципса пнул его в бедро носком сапога из грубой кожи, а после прыгнул на живот и снова ударил мечом, на этот раз острием вниз. Оно пробило щит, вошло в щель между сегментами доспеха и на четверть дигита – в кость грудины. Миципса рванул рукоять обратно, но выдернуть не успел: Дайа резко крутанулся набок, и нумидиец слетел с него. Приземлился на ноги, припав на одно колено. Спата с нанизанным на нее щитом осталась в его руках. Не мешкая, он ринулся на Дайю, намереваясь отрезать его от второй спаты, воткнутой в землю. Дайа не стал убегать, не сделал попытки добраться до меча. Он поступил иначе: ринулся навстречу Миципсе и в двух шагах от него, когда тот уже замахнулся коротко, чтобы нанести противнику рубящий удар, пригнулся, проскользнул под клинком и ударился всей массой своего тела в колени Миципсы, обхватил его, потерявшего равновесие, за бедра, поднял и, раскрутившись на месте, отпустил. По инерции нумидиец пролетел несколько локтей и врезался в передние ноги лошадей своих соплеменников. Кони дернулись, затолкались. В этой суматохе Дайа подскочил к оказавшемуся под копытами Миципсе, ногой выбил меч из его руки и выволок его обратно в круг сражения. Сорвав с его пояса серповидный кинжал, он рассек им ремень на поясе Миципсы, задрал его длинную кольчугу вверх так, что обездвижил его руки и закрыл полами голову.
– Выпусти ему кишки, Мясник! – закричал Лепид рядом с Луцием. Дайа оглянулся на этот крик. – Давай!
Дайа перевел взгляд с Лепида на Луция. Тот кивнул. Дайа кивнул в ответ. На миг будто задумался, посмотрел назад, на лошадь Миципсы, и его лицо приняло то выражение, что бывает у богов войны в разгар битвы: решительное, свирепое, ликующее.
– Ты! – прорычал он одному из нумидийцев. – Держи скотину!
Нумидиец беспрекословно подчинился.
– Он придумал что-то особенное, – не в силах устоять на месте, Лепид топтался, передергивал плечами, кровь воина бурлила в нем. – Тому галлу он разрубил грудину. И вырвал сердце. Оно еще билось, когда…
Его слова заглушил крик Миципсы. Силясь высвободиться, нумидиец извивался, но Дайа знал свое дело: подтащив его ближе к его лошади, он сначала рассек ему сухожилия на руках и ногах, чтобы тот не смог двигать членами, потом обнажил его живот и сделал небольшой надрез, с ширину ладони. Запустил в рану руку и потащил наружу кишки.
Лошадь Миципсы дернулась от него, когда он, таща ее кричащего от боли хозяина, попытался накинуть петлю кишки ей на шею.
– Вот сука! – Лепид подпрыгнул на месте. – Держи ее!
Очевидно, тот же приказ рявкнул Дайа. Сразу трое нумидийцев поскакивали со спин своих лошадей, схватили коня Миципсы, повисли на нем.
Взвалив на плечо их трепыхающегося окровавленного вождя, с накинутой на руку петлей кишки, Дайа доковылял до них. Нумидийцы с силой согнули шею лошади, притянули ее голову так низко, чтобы Дайа без усилий смог накинуть петлю ей на шею.
– Ты свободен! – крикнул он, чтобы слышали все, когда петля дважды обвила голову лошади, и он опустил Миципсу на ноги. Тот не устоял на них, рухнул на колени. А Дайа бросился на нумидийцев, как то делают мальчишки, желая распугать кур во дворе. Те порскнули в рассыпную, отпрыгнула в сторону лошадь. Дайа добавил ей страха, взревев, как раненый вепрь. Она понеслась дергаными прыжками прочь от опасности, вытягивая кишки из живота Миципсы. На долю секунды они натянулись струной между шеей лошади и ним, затем с чмокающим звуком, донесшимся изнутри его тела, оторвались, Миципса рухнул ничком на землю. Его конь проскакал не меньше полумили, потом остановился, опустил голову в траву.
– Достойное зрелище, – сдержанно заметил Децим. – Возможно, даже уместное для поднятия боевого духа, но… признаться, я ожидал большего порядка в легионе, Атилий Север.
– Это моя вина, Корнелий Приск, – проговорил Рубеллий. Три пары глаз одновременно обратились к нему: Децима, Лепида и Друза. По взгляде последнего удивление было щедро замешано с яростью. Луций же остался стоять, глядя на Дайю, что, пружинисто вышагивая вокруг поверженного врага, призывал смельчаков из нумидийских рядов выйти и отомстить за вождя. Он выкрикивал оскорбления, размахивал окровавленными руками, хрипел и ревел. – Я не доложил легату Северу о мятежных настроениях в рядах нумидийской конницы. Утаил.
– Почему?
Рубеллий бросил быстрый взгляд на Луция, но тот так и не повернул головы в его сторону.
– Я полагал, что справлюсь с этим сам. Посчитал, что гнев Миципсы – следствие обнаружения мною факта казнокрадства с его стороны. Я полагал вернуться позднее, когда он успокоится, чтобы решить эту трудность. Но я ошибся, его ярость усилилась.
– Много он украл? – спросил Лепид.
– Он закупил сено и овес по цене вдвое большей, чем та, по которой закупает префект галльской конницы легиона.
Лепид разочарованно покосился на Децима:
– Так все делают, – протянул он.
– Не в Тринадцатом легионе, легат Павел Эмилий Лепид, – Рубеллий склонил голову. – Я признаю свою вину, Корнелий Приск, и прошу…, – он запнулся, – освободить меня от должности трибуна латиклавия.
– Скорее освободить должность от тебя, – переиначил его Друз.
Децим глянул на сына, пожал плечами:
– Твое назначение – приказ цезаря, трибун. Проси у него.
– Префект конницы, – главный легионный лекарь прицыкнул языком. – Ты – счастливчик, Кассий Дайа, любимец богов!
– Счастливчик, – повторил за ним Дайа ворчливо. – Сначала победи его, Коссутий, – он мотнул головой на обнаженное тело Миципсы, что лежало между ними на столе, – а потом говори, что тут боги расстарались. Ловкий был демон, изворотливый.
– Разве я умаляю твои таланты? Эх, жаль, меня там не было! Сколько лет уже не был на боях!
– В Скифии насмотришься.
– Это не то, не то. Выпьешь?
– Выпью, – буркнул Дайа. Эйфория от победы и назначения отчего-то сменилась мрачностью. Он не понимал ее причины и источника, но для себя нашел простой ответ: в дни побед хозяин всегда позволял ему напиться до полусмерти и нанимал женщин ублажить чемпиона, это отвлекало от печали. Значит, нужно напиться. И нужна женщина. – Зачем он здесь?
– Царевич? – Коссутий приподнял одну бровь.
Дайа оглянулся по сторонам:
– Больше здесь нет никого.
– Я должен забальзамировать его перед отправкой на родину.
– Не сгниет?
– Не должен. Ты будто бы не рад, Кассий Дайа.
– Рад. Но… Вот скажи, кто я? Безвестный рубака, каких были сотни тысяч… вся моя доблесть, зачем? Кто вспомнит обо мне? Кто оплакал бы, заруби он меня? Я даже дочери своей не видел. Увижу ли? Ты видел ее? Расскажи мне о ней!
– Не о том ты думаешь, Кассий Дайа! – Коссутий, перегнувшись через стол, хлопнул его по плечу. – Тысячи парней мечтают оказаться на твоем месте, а ты горюешь! У тебя этих дочерей еще будет – десятки, запутаешься!
– Легат сказал, она красивая. А Фелан говорил, у нее мои глаза.
Коссутий посмотрел, прищурившись, на Дайю.
– Пожалуй, что и твои.
Он отошел в сторону, порылся в сундуке, достал бутыль, откупорил, протянул Дайе. А сам принялся готовить раствор для бальзамирования.
– Он пытался убить жену легата, – сказал Дайа через некоторое время, когда бутыль наполовину опустела. Коссутий поднял на него живо засветившиеся любопытством глаза, и Дайа рассказал ему все, что знал. Не утаил даже того, что по его вине Север пропустил погребение сына: Коссутий – друг, не сдаст.
Выслушав, Коссутий закивал задумчиво:
– Он всегда нападает, когда они…, – он поискал слово, – в смятении, в панике.
– Статилия не была в смятении, – возразил Дайа, – и Береника – это лупа Таруция – не была.
– Я говорю о Виндониссе. Там было так. Дочь Фелана, твоя Офилия….
При упоминании имени возлюбленной Дайа вздрогнул.
– Расскажи! – потребовал он.
– Отчего не рассказать? – Коссутий принялся делать надрезы в коже Миципсы для дренажа. – Почему Фелан так близко к сердцу воспринял его возвращение? Поэтому! Он себя винил в смерти дочери. В тот день он отчитал ее за позорящее девицу поведение, выпорол. Она прокляла его, он проклял ее – замечу, это было частым явлением, девка была горячая. Она убежала. А наутро ее нашли. Без лица.
– А Офилия?
– Офилия, – Коссутий прочистил горло. – Знаешь…. После того, как она родила, спустя некоторое время… она снова сошлась с легатом. Вернее, хотела сойтись. Да только…
– Что?
– Ты же знаешь, он не из тех, у кого надолго задерживаются женщины. Одна, другая, третья. Нет, Офилию можно понять, патриций, но…, – он кашлянул. – Пропала она, с бабами случается. У него в любовницах тогда одна ведьма местная была, а Офилия все никак не могла смириться. Не знаю, что там произошло, но как-то вечером она бледная и… такая испуганная, встревоженная выбежала из претория…, сам я не видел, парни из караула рассказывали. До дому своего она не дошла, исчезла. Искали несколько дней. Нашли далеко, милях в пяти, в овраге. Мальчишки-пастухи.
– Легат не рассказывал мне об этом.
– А что, должен был? Кто он и кто ты? Будто одна она такая, на десять баб, с которыми легко расстаться, обязательно придется одна, что влюбится в тебя сильно.
Дайа покачал головой:
– Она меня любила. Не его.
– Тебе виднее, – Коссутий пожал плечами, но видно было: остался при своем разумении.
– Думаешь, он выгнал ее? – спросил Дайа после паузы.
– Что я думаю? Ничего я не думаю. Одно скажу: как нашли ее, он рьяно взялся искать убийцу. Возможно, чувствовал свою вину, как Фелан. А возможно мстил…. Все-таки в некоторой степени это была его женщина, Офилия. Дочь Фелана, к слову, хвалилась, что спит с ним. Но это ложь. Фелан оттого и вспылил, что до него дошла молва, чем девка хвастается. Боялся, что легат разжалует его за эти слухи.
– Их убили в одно время?
– С разницей в полмесяца. Офилия была последней жертвой. Как ее нашли, пара дней миновала, не больше, и всех их схватили. Да, верно, не всех…, – Коссутий вздохнул. – Один остался.
– Всем женщинам они срезали лица?
– Нет. – Коссутий задумался: – Только троим…, нет, четверым, да, четверым.
– Кому еще?
– Вдове Гая Карвилия. Помнишь его? От болезни кишок умер. Инженер.
– Не помню.
– …и жене Элия.
– Ангустиклавия? Ее при мне убили. Красивая. Она ведь…, – лицо Дайи приняло вдруг озадаченное выражение, глаза сузились.
– Что?
– Нет, ничего. – Дайа запрокинул голову, влил в рот остатки вина. – Пойду я, пожалуй. Прощай, Миципса, ты был достойным… куском ослиного дерьма, вот кем ты был! Коссутий, – он ударил себя кулаком в грудь.
– Кассий Дайа, – ответил на прощание лекарь.
– Зачем ты взял на себя вину? Зачем лгал? – спросил Луций у Рубеллия. Он стоял перед статуей, обряженной в его доспехи. Лицо ее было грубым, будто искусанным пчелами, размалеванным. Но, если счистить краску, если отсечь все лишнее, пугало станет человеком. В любом необработанном куске материи – будь то мрамор, гранит, дерево, отлив бронзы – он видел суть. Из одного рвался гончий пес, перегрызающий горло лани. Из другого – юная нимфа, едва проснувшаяся, не полностью осознавшая явь, частью души еще плывущая по волнам грез. Из третьего – заурядный мужчина средних лет, серый, непримечательный, суетливый. И была глыба, душа которой так и осталась для него тайной. Страсть и проклятие. И как Нония узнала? Быть может, от Кары? А та – от Стигия? Теперь не спросишь, Кара и Стигий уже далеко.
– Я хотел защитить тебя, – голос трибуна был тихим. – Кто бы уличил меня во лжи? Только Миципса, а он был мертв. И еще я осознал, что… Друз Корнелий Приск – беспринципный человек. Миципса доверился ему, поверил его обещаниям, но Друз не думал их выполнять. Он использует людей и ничего не дает взамен, предает, выбрасывает, как ветошь.
– Его стараниями ты получил должность.
– Чтобы я вредил тебе, следил за тобой, доносил ему, а потом оступился, как Миципса, и нашел свою смерть, – голос задрожал, Рубеллий запнулся.
Луций оглянулся на него: трибун стоял, глядя в пол, в двух шагах за его спиной. Его лицо пылало, кулаки сжимались и разжимались.
– Дайа нагнал на тебя ужаса способом его смерти? – спросил он и вернул взгляд к статуе. Отправить ее обратно Нонии? Нет. Плохая идея. Ее рассудок неустойчив, она расценит это, как оскорбление, как равнодушие. Придется поговорить с ней, убедить держать свое знание в тайне.
– Я не чувствовал страха, когда смотрел. Я чувствовал… другое…
Луций почувствовал дыхание Рубеллия на своей шее, судорожное, прерывистое. Секунда, и ладони трибуна легли на его плечи, длинные нервные пальцы стиснули их, а влажные губы ткнулись в шею. Луций не шелохнулся.
– Сколько это длилось, Марк? Твоя связь с Друзом.
Тело Рубеллия напряглось, но лишь на мгновение.
– С этим покончено, – его руки двинулись от плеч к груди. – Я сделал свой выбор.
– Я спросил, Марк.
– С самого начала, – он прижался теснее. – Мы сошлись на пути в Виндониссу.
– Четыре года.
– Четыре года, – тонкие руки Рубеллия обхватили его худосочной змеей, губы двинулись к губам.
– Прости меня, Марк.
– Простить? – выдохнул Рубеллий. Еще дигит, и…. – За что?
В следующее мгновение он уже летел, брошенный через бедро приемом греческой борьбы. Врезался в статую и вместе с ней рухнул на пол. Удар выбил воздух из его легких, спину пронзило болью – он упал неудачно, позвоночником поперек статуи. Захлопал глазами, силясь вернуть рассыпавшуюся на осколки мозаику разума в единую картинку. С удивлением почувствовал странное – густой запах жареного мяса, разлившийся по шатру. Со стоном скатился со статуи, ткнулся лицом в ее расколовшуюся в падении голову. Запах жареного ударил ему в нос, он отпрянул и увидел в трещине запавшую глазницу со сморщенным глазным яблоком, надбровную дугу, часть лба.
С утробным криком он вскочил на ноги, дернулся спиной назад. Луций поймал его за ворот туники, встряхнул, как котенка.
– Караульных сюда, быстро! Тех, кто пропустил повозку с этим подарком.
Было уже за полночь, когда Кассий Дайа, пошатываясь, подошел к легатскому шатру. Лица у караульных были напряженными, движения – нервными.
– Мы ждем цезаря? – спросил, ухмыльнувшись, Дайа у одного из них.
Тот мотнул головой и прошелестел углом рта:
– Он зол.
– С чего бы? Я разрешил все его трудности!
Солдат с мольбой посмотрел на Дайю. Тот фыркнул:
– Бабы вы, а не воины. Пустишь? – он показал глазами на полог шатра. Легионер поджал губы, переглянулся с товарищем.
– Легат велел никого не впускать.
– Но он ведь не спит! – запротестовал Дайа. – Свет пробивается!
– Уходи.
– Уходи?! Ты с кем говоришь? Я – префект конницы!
– Мы знаем, кто ты теперь, но…
Полог колыхнулся. Не переступив порога, даже не выглянув наружу, Север приказал им:
– Впустите его.
– Есть, легат Север!
Одарив часовых презрительной гримасой, Дайа вошел. Пересек шатер вслед за легатом, что вернулся к столу, за которым до этого сидел, если судить по нескольким горящим светильникам и исписанным пергаментам на нем. Сев, он налил себе воды из кувшина в кубок, отпил глоток и сразу погрузился в чтение. Дайа остался стоять посреди шатра. Перед глазами плыло, он покачивался, но держался. Затейливое вино у Коссутия: оставляет разум чистым, делая ватной плоть.
– Я хотел поговорить о… нем, командир, об убийце.
Луций поднял на него глаза:
– Ты пьян. Иди, выспись.
Дайа с трудом сфокусировал на нем взгляд.
– Что-то случилось, командир? После моей победы ты был в лучшем расположении духа, а сейчас….
– Папия нашли, – Луций отложил один пергамент, взял другой.
– Живой?
– Мертвый.
– Лицо на месте?
– Да.
Дайа шагнул ближе, всмотрелся, прищурившись, в лицо легата, пока тот читал. И нашел, что он еще мрачнее, чем в день, когда Косс был казнен. А еще в нем появилось то, чего он никогда не видел раньше. Растерянность. И страх.
– Где его нашли? Как он был убит?
– Удар в печень, – не поднимая глаза, ответил Луций. – Так же был убит раб, что сопровождал мою жену к заведению Флавии.
– А где был труп?
– Здесь.
– Здесь? В лагере?
– В этом шатре. – Дайа ошарашено огляделся. Луций вздохнул, с секунду колебался, рассказывать или нет. – Тело обмазали глиной, запекли – как дичь – и остудили. Потом покрыли алебастром, раскрасили и привезли сюда ранним утром под видом подарка от моей жены. На повозке с двумя возницами. Сопровождал раб. У раба было мое клеймо. На шее. Моим рабам не клеймят шеи, но караул об этом не знал, пропустил их.
– Они найдены? Допрошены?
– Лже-раб исчез. Возниц нашли, пастухи из ближайшей деревни. Сказали, их нанял раб для работы, вместе с их повозкой и лошадью, заплатил щедро, ауреус.
Дайа охнул, потом его лицо осветилось мыслью:
– Они наверняка точно описали его внешность, и теперь…!
– Он не снимал с лица капюшон. Все, что они могут сказать, это средний рост.
– Средний рост – уже кое-что. И потом…, – Дайа физически ощущал, что новое назначение усилило мощь его разума, мозг стал работать лучше, рождать идеи, строить догадки, – раз он заплатил ауреус, значит, у него есть деньги, он не простой солдат, не мастеровой, не ауксиларий. И еще… раз, как ты считаешь – и я считаю так же – Авлия была с ним в сговоре, действовала по его воле, значит, он… из тех мужчин, которых любят женщины, ради которых готовы пропасть. Круг сужается, в лагере таких немного и…
– Расследование закончено, Дайа, – перебил его Луций.
– Что? Почему? Он же не пойман!
«Потому что я не могу позволить себе рисковать. С Нонией можно было договориться. Или не договориться, но отправить ее до конца похода туда, где никто, кроме рабов и чаек, не будет слушать ее откровений. Но он – не Нония. С ним я не могу договориться. Это проклятое пугало – слишком прозрачный намек, чтобы проигнорировать его…», – мысленно ответил ему Луций, но вслух повторил все то же краткое:
– Расследование закончено.
– Я не понимаю, – Дайа шагнул ближе, навис над столом. – Он почти у нас в руках, и мы отступим? Он же оскорбил тебя этим подарком!
Луций поднял на него глаза:
– Приятных снов, Кассий Дайа.
– Я не уйду! – разум Дайи, которым он уже успел возгордиться, юркнул в какую-то нору, а вместо него внутри черепа забились эмоции. – Мы должны найти его! Он должен ответить за смерть моей Офилии! За покушение на жизнь твоей жены, за Авлию, за Статилию, за Фелана…
Луций встал из-за стола, обошел его.
– Ты забываешься, Дайа, – сказал он сухо.
– Забываюсь? Я не забываюсь! Я…!
– У префекта конницы, Дайа, нет привилегии возражать мне. Миципса тому печальный пример.
– Миципсу убил я.
– Ты был орудием моей воли.
– Я – не орудие! Я…, – лицо Дайи стало багровым. – Командир, не заставляй меня подозревать… странные вещи!
– Иди проспись, Дайа, – они стояли лицом к лицу. Будь в шатре кто-то еще, он физически ощутил бы напряжение, повисшее между ними в воздухе. – Обратный путь от префекта конницы к кресту может быть быстрым.
– Я не дамся! – вино Коссутия разожгло в сердце Дайи горнила вулкана.
– Хочешь драки, Дайа? Сейчас? Думаешь, победишь? – в эту секунду Луций страстно хотел, чтобы Дайа продолжил упорствовать. Бессильный гнев, клокотавший в душе после обнаружения тела Папия и допроса караульных, требовал выхода. Но Дайа уступил: не ответив ничего, опустил глаза, сглотнул, отступил на шаг. И гнев отхлынул. Дайа дерзок, но прав. Что бы сам он подумал на его месте?
– Мы вернемся к расследованию после похода, Дайа, – примирительно сказал он.
Зря. В потухших глазах Дайи возгорелись новые костры. Он вдохнул полную грудь воздуха, выдохнул и выпалил:
– Что заставило Офилию убежать от тебя в слезах? Испуганной, потрясенной? В тот же день она пропала! Чему она стала свидетелем? Что увидела?
Удар попал в цель: лицо легата застыло, будто инеем подернулось.
– Кто рассказал тебе об этом? – спросил он холодно.
– Фелан, – соврал Дайа и решительно выпятил вперед подбородок: так ложь не выглядит ложью.
– Не он. Кто?
Дайа провел с Севером бок-о-бок достаточно времени и, как охотник узнает повадки зверей, изучил все его приемы. И теперь отчетливо понимал: убежденности, что он лжет, у Севера нет, это лишь давление, натиск с целью лишить его, Дайю, воли. Понимал, но противодействовать не мог: взгляд легата прожигал его глаза, вонзался в мозг, грыз его, терзал. И он уступил. Потупив взор, пробормотал тихо:
– Коссутий.
– Коссутий, – повторил за ним легат. – Ты свободен, Дайа.
Коссутий. Несколько минут, и желчное костистое лицо главного лекаря появилось на оборотной стороне пергамента со сметой расходов от префекта лагеря. Тонкие губы, скошенный подбородок, крупный пористый нос, изборожденный морщинами лоб, набрякшие веки, мешки под глазами. Несколько штрихов углем, и щеки Коссутия стали рябыми от оспин.
За подобным занятием его застала в свой последний день Офилия, женщина Дайи. К тому времени он устал от ее душной любви, но она продолжала докучать. Воспользовавшись сменой караула, проскользнула в преторий, прокралась к таблинуму. И, скинув одежду, вошла. Луций вспомнил ее удивленное лицо. Вспомнил и свою ярость. Ее слабый отголосок шевельнулся в сердце, заставил его забиться чуть быстрее.
Очевидно, она решила, он убьет ее. Подхватив с пола платье, убежала в ужасе. Убежала куда? Или, что важнее, к кому? К тому, кому доверяла, кому рассказала о том, что увидела. К тому, кто убил ее, кто продолжает убивать теперь, и кто играет с ним, используя это знание.
Могла ли она рассказать Коссутию? Могла. Она знала его, доверяла ему. Он помог ее дочери появиться на свет, как помогал многим детям легионеров. В сонной Виндониссе он куда чаще был повитухой, чем врачевал боевые ранения.
Может ли он быть убийцей? Луций подправил кое-что в бесстрастном, лишенном выражения лице Коссутия. Теперь в нем появилось что-то от мордочки летучей мыши. Такое выражение бывало у лекаря иногда, неприятное, отталкивающее.
Странноватый человек, чудаковатый. Он уже был главным лекарем, когда Луций вступил в должность легата. Никаких дурных привычек, ни одного нарушения устава. Ни разу он не был замечен с женщиной. Ни жены, ни подруги. Но шутит скабрезно. Даже не шутит. Говорит. Отношение к мертвым телам? Луций задумался. Отношение обычное. Как у мясника к мясу, или хлебороба к зерну.
И – если это он – зачем он пытался убить Нонию? Лупы – пусть, мужчины-свидетели – Таруций, Папий – пусть. Фелан мог уличить его, догадаться. Но к чему Коссутию покушаться на жизнь жены легата?
Стигий. Лицо раба-египтянина всплыло в памяти, и рядом с лицом лекаря на пергаменте появилось второе лицо. Стигий дружен с Коссутием. Если можно назвать дружбой отношения двух ящериц. Они схожи. Скованные, зажатые, держащие чувства в себе. Острословие – как щит для неуверенности в себе. Стигий близко к сердцу воспринял осуждение Косса, его казнь, винил во всем, как и сам Косс, Нонию. Он мог убедить Коссутия совершить возмездие. Лицо египтянина на рисунке было полно эмоций: так он выглядел, когда пытался высказать господину все, что держал в душе, а тот раз за разом пресекал эти намерения.
Фыркнув, Луций смял пергамент и бросил его на тлеющие в треножнике угли. Спохватился, что не прочел до конца смету префекта, но не стал спасать занявшийся пламенем комок.
Не стал бы Коссутий так рисковать. Зачем? Ради чего? Играть с легатом? Опасные игры.
«Но если не он, то кто? – спросил он сам себя и себе же ответил: – Тысячи мужчин, что составляют легион, ничем не лучше и не хуже Коссутия. Такие же тихие псы. Ни про кого не подумаешь».
«Коссутий среднего роста», – заметил он себе.
«Но тщедушен, – возразил себе же, – в лесу на тебя напал сильный человек».
«Так ли он был силен? Или это ты был слаб?», – спросил внутренний голос с ехидными Стигиевыми интонациями.
И верно. Разум не успевает перестроиться за слабеющим телом, по-прежнему считает его способным совершить привычную работу в ответ на привычное усилие. Сколько дней тогда не ел? Два? Три? Еще вино Авлии. Что-то в нем было. Сонное зелье или вроде того. Стал слабее, а сам считал себя прежним. Как с Рубеллием и статуей: и не думал он кидать трибуна в статую, рискуя покалечить первого и разбить вторую. Рубеллий должен был упасть на ковер перед ложем. Но сил не хватило.
Встав из-за стола, Луций подошел к гире весом в талант, с которой упражнялся почти ежедневно. Когда-то. Обыкновенно поднимал ее над головой по пятьдесят раз каждой рукой. С двадцатого раза вес начинал казаться ощутимым, к тридцатому – в мускулах появлялось жжение. Сороковой давался с трудом. Следовало отдохнуть минуту-две. И сделать оставшиеся десять.
Смахнув с ручки пыль, он взялся за нее, оторвал гирю от пола. Повинуясь усилию, она взмыла вверх. В плечевом суставе что-то переместилось с мягким хрустом.
Раздосадовано он поставил гирю обратно, потер плечо. Его мог побить кто угодно. Даже тщедушный лекарь. Удача, что Дайа отступил. Удача, что перед этим взял верх над Миципсой.
С Коссутием следует поговорить. Осторожно. Осмотрительно. Убийца он или нет, но зачем-то ведь рассказал Дайе об этом эпизоде с Офилией. Именно сейчас, не раньше.
В смятении духа он брел, не разбирая дороги, по лагерю: бесцельно шатался между палаток. Часовые, увидев, приветствовали его тихими возгласами, принимались поздравлять, восхищаться. Но он лишь отмахивался: гадкий у победы вкус, с осадком, горечью, гнилым послевкусием.
Невдалеке от лазарета он рассеянно поприветствовал пожилого мужчину – одного из ветеранов. Тот ответил на приветствие, но не более: восторгаться победой Дайи не стал, лишь кивнул коротко. Странный человек. Дайа даже оглянулся ему вслед: разгуливает по лагерю нагишом, идет, пошатываясь. Никак завалился спать пьяным, а теперь, проснувшись, отправился справить нужду или попить, предположил Дайа. И вяло сам с собой заспорил: вода всегда есть в палатке, а избавиться от лишней жидкости можно и не отходя далеко, никто ведь не видит ночью. Значит, возразил он себе же, старикан идет справить нужду большую.
У лазарета он остановился. Из щелей тяжелого полога пробивался свет. Значит, Коссутий еще не спит, занят с телом Миципсы.
Дайа уже занес ногу для шага, но не шагнул. Боязнь пересилила муки совести. Предупредит он лекаря или нет, все одно легат взбучит Коссутия за болтовню. Но не более. Устава лекарь не нарушал. Все любят поговорить, а солдаты особенно: как еще разнообразить похожие один на другой дни, полные тяжелого труда и муштры? Ничего Коссутию не будет.
Изнутри послышалось журчание воды. Отодвинув пальцем полог, Дайа заглянул внутрь. Увидел лекаря, что, поставив на пол ведро, нагнулся над низкой ванной и принялся мешать ее содержимое палкой. Раствор для бальзамирования, догадался Дайа. Его самого никто и не подумал бы бальзамировать, не стал бы Коссутий колдовать над его телом. Сожгли бы как есть в тот же вечер. Разве что калиги сняли бы. Они новые, почти не ношеные.
Вздохнув, он отошел в сторону. Привалился к врытому в землю столбу, закрыл глаза. Клувий, плешивец-ланиста, в лудусе которого он познал все премудрости гладиаторского дела, разбирался в душах: вино и женщины надобны после победы, иначе тоска изгрызет бойца. Вина уже достаточно. Даже слишком: только сейчас он осознал, по какому краю ходил, завалившись во хмелю к легату. А как разговаривал? Такой тон он сам не простил бы. И не простит, если кто из африканцев дерзнет повысить на него голос.
При мысли о нумидийцах его накрыло новой волной тоски: а что, если он уже разжалован обратно?
Он начал проваливаться в забытье: поздний час, вино и усталость делали свое дело. Из тяжелой дремы его вырвали приближающиеся голоса. Открыв глаза, он увидел группу мужчин. В двоих он безошибочно узнал инженеров, не по лицам и именам – они были ему незнакомы – а по манере держаться, по выражению лиц. Они были неряшливы, суетливы, нарочито громкоголосы – чаще имея дело с машинами, чем с людьми, инженеры именно таковы были в своей массе. Эти двое о чем-то спорили – громко, неестественно, напыщенно, будто плохие комедианты на сцене. В пылу полемики они не замечали Дайи до тех пор, пока не поравнялись с ним, а заметив, разом умолкли, вытаращились испуганно и тревожно. Он не знал их, но они явно знали, кто он.
– Префект Кассий Дайа…, – промямлил один из них, разом утратив голосистость и осанистость.
– Префект Кассий Дайа, – передразнил его Дайа и резко спросил: – Вы кто? Имена как?
– Мы…, – инженеры переглянулись, один оглянулся на кучку невзрачных, казавшихся безликими работников, топтавшихся за их спинами. – Я – Авл Вентидий, а это – Марк Нумизий, мы….
– Кто орать позволил? – перебил его Дайа. Краем глаза он заметил, как работники за спинами инженеров, хоть потупились, но при этом прячут улыбки: очевидно, с ними инженеры были грубы и заносчивы, как то и должно. Дайа припомнил, как сам, будучи новобранцем, злорадствовал в душе, когда выпившего немало его крови тессерария или центуриона распекал за что-либо старший по званию. Воспоминание согрело душу, и он напустился на инженеров с еще большим пылом: – Откуда взялись?! Не помню вас! Соглядатаи?! Лазутчики?! Кем посланы?!
– Так мы…, – инженеры вновь переглянулись, и тот, что назвался Вентидием, пролепетал: – Трибун латиклавий Марк Рубеллий нанял нас, мы….
– Рубеллий, – протянул Дайа и ухмыльнулся, – тогда понятно, понятно….
Инженеры вновь обеспокоенно переглянулись, но ни один из них не решился спросить, уточнить, что же понятно префекту конницы Дайе.
– Ладно, – от Рубеллия мысль Дайи перекинулась к легату, и на душе снова стало черно: не до задир. – Пошли прочь!
Инженеры, бормоча то ли благодарности, то ли извинения, торопливо зашагали в сторону ворот. За ними потянулись работники. Один отстал. Переминаясь с ноги на ногу, покосился на Дайю.
– Чего тебе? – буркнул тот.
– Гай, ты не узнал меня? – голос у парнишки был знакомый. Да и внешне – определенно Дайа уже встречался с ним. Подошел поближе, всмотрелся: крепкий парень, деревенский, с широким лицом, приплюснутым носом, коротким ежиком волос и свежим шрамом на лице. – Это же я, Понтия!
– Понтия?! – опешил Дайа. – А…, – он оглядел ее с ног до головы: стертые сандалии, застиранная серая туника, перетянутая на талии потрескавшимся от времени ремнем с бронзовой пряжкой. – Почему ты здесь?
Вместо ответа она кинулась к нему в объятия, обхватила его. Из складок туники на груди, в которую она уткнулась лицом, послышался приглушенный всхлип. Дайа оторопело обнял ее в ответ.
– Зачем ты здесь? Он же до сих пор… на свободе, тот, кто порезал тебя! Еще и в мужской одежде…. А если узнает кто?
Понтия подняла на него глаза. Он уже видел такой взгляд, ему доводилось. Не жар похоти, как у большинства женщин, что хотели его, что визжали от возбуждения, когда он кромсал своих противников на арене. Другое. Глубокое. Чистое. Так смотрела на него Офилия. Лишь она одна.
– Не прогоняй меня, Гай, я прошу, – взмолилась она. – Позволь быть рядом, прошу. Я…, – она всхлипнула, – лупой мне не заработать. Я пыталась…. В Цере не взяли никуда, а самой работать… на улице… опаснее, чем здесь. Прошу тебя, не гони. Я все сделаю, что захочешь. Ты был ко мне так добр, как никто. Единственный, кто не оскорблял, не подшучивал…. Мне некуда идти, не к кому. Все мертвы, кто хоть как-то мог помочь мне, кто любил меня или хотя бы терпел…. Авлия, – она всхлипнула, – Гирция…
Дайа отступил на шаг, долго смотрел на нее, думал. Риск есть. Убийца может завершить начатое. Легат может узнать, что несносный Дайа опять отличился. Но, кто не рискует, тот болван, евнух, вялый член. А Гай Кассий Дайа не первое, не второе и не третье.
– Где живешь? – спросил он.
– Пока в деревне, неподалеку, – лицо Понтии просияло: она поняла, что он согласен. – Я нанялась…, нанялся к Вентидию. Он был рад, – она улыбнулась смущенно, – за те деньги, что он платит, крепкого парня не наймешь, а я крепкая…, крепкий. А еще…, – она посмотрела ему в глаза: – Я не боюсь его. Клянусь, больше он меня врасплох не застанет. Я сильная, – ее крупные руки сжались в кулаки, – я постою за себя!
Дайа усмехнулся. Ошибка сильных женщин – убежденность, что они способны одолеть мужчину. Горькая правда в том, что даже самый тощий и слабосильный пагани поборет в рукопашном бою самую могучую из воительниц. А Понтия не воительница, просто крепкая крестьянская девка.
– Его больше не ищут, – сказал он ей. – Легат не ищет. Он отступил. Но мы, – он шагнул к ней, – мы не отступим. Найдем его и заживо сдерем с него его зловонную шкуру!
<<предыдущая, Глава 14
следующая, Глава 16>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.