Клетка была заперта. Внутри лежал тюфяк, на нем – тонкое шерстяное одеяло, стояло ведро для нечистот, над глиняной миской роились мухи.
Децим проверил решетчатую дверь, с силой дернув ее на себя.
– Открыть! – велел он. Трясущимися руками один из стражей, уже без оружия и доспехов, отпер замок.
Децим вошел. Заглянул в ведро. Пустое. Чистое. Отогнал мух от миски. Вечерняя пайка – ячменная каша – не тронута. Кувшин. На дне плещется вода. Встряхнул одеяло. Принюхался к нему. Приподнял тюфяк, в нос ему ударил запах нечистот.
Он обошел всю клеть, тщательно проверяя на прочность прутья решетки. Стены, пол, потолок – все было прочным, крепким. Протиснуться между прутьев мог разве что истощенный ребенок. Но иудей был в теле и довольно высок.
– Надо было сжечь тебя сразу, – пробормотал он. – Быть может, и трибун был бы жив.
Децим хотел дождаться сумерек, темноты: в ночи сраженный огнем Юпитера иудей должен был поразить воображение солдат. И поразил. Только совсем не так, как того хотелось командующему. Эта кампания – не подарок богов, в этом Клавдий был прав. Враг – не враг даже, а сама идея этого врага вносит смуту в римские ряды. Когда под вечер к нему в шатер ворвался синий от ужаса, трясущийся крупной дрожью Элий – один из трибунов ангустиклавиев Тринадцатого легиона – и закричал, что Север испепелен божьим гневом в своем шатре, сердце Децима на мгновение остановилось. И снова биться стало уже иначе: медленнее, осмотрительнее, будто из-за угла выглядывало на колдовское сборище.
Весть разнеслась мгновенно. Лагерь охватила паника. И его самого – чего уж кривить душой – она охватила, когда он увидел обгоревший труп за столом. Благодарение богам, отчаяние владело им недолго: уже через несколько минут после того, как Децим явился на место, приехал Север.
Самоубийство или убийство – пусть. Того, что сотворено человеком, он не страшится. Досадно, что молодой трибун мертв, талантливый был человек, даровитый. Прискорбно, что горючая жидкость пропала. Но все это мелочи. Рим куда чаще побеждает силой оружия и дисциплины, чем хитростью. Так будет и в этот раз.
– Как он исчез? – спросил он у того, кто отпер клетку.
Легионер сглотнул.
– Раз и нет, – проговорил он. – Командующий.
Его глаза при этом метнулись к двум товарищам, что стояли в нескольких шагах от него, окруженные батавами из личной охраны Децима.
– Прямо на твоих глазах?
Солдат закивал:
– Да, командующий, да.
– Сколько раз он мочился сегодня?
– Что? – солдат вытаращился. – Я…. я не помню.
– Вы, – Децим повернулся к двум его товарищам. Батавы подтолкнули их ближе. – Отвечайте!
– Два раза точно, – сказал один. Второй кивнул и добавил:
– И гадил раз.
– Он спал? Одеялом укрывался?
– Укрывался. Зябко сейчас.
Децим взял под руку того солдата, что отпер клетку, отвел в сторону.
– Расскажи о своем дне. Все по порядку.
– Побудка, завтрак, заступил сюда вместе со Скавром и Гракхом, – он оглянулся на товарищей, – мы сменили ночную вахту. Стояли тут. По нужде по очереди отлучались, по одному. Говорили.
– С ним?
– Нет, между собой. Он молчал до поры. В полдень принесли нам пайку, съели.
– Он ел?
– Вроде, – солдат нахмурился.
– Кто-то заговаривал с ним?
– Мы – нет, только заткнуться просили. Сильно кричал.
– Не вы. Кто-то еще.
– После полудня люди мимо проходили, к нам подошли…
– Что за люди?
– Из города, не наши. Один на кузнеца похож, сам здоровый, борода опаленная, руки как ошпаренные. Остальные – торговцы с виду. Мы их отогнали.
– Он говорил с ними?
– Говорил.
– О чем?
– По-своему они говорили, не поняли мы.
– Как давно он исчез?
– Так…,- солдат оглянулся на товарищей.
– Где ты был, когда он исчез?
– Здесь!
– Что делал, как стоял?
– Я…
– Вас не было здесь. Ни одного из вас.
– Командующий, здесь мы были, как не быть!
– Где вы трое были?
– Здесь!
– Отец? – подошел Друз. – Ты что-то понял?
– Эти трое оставили свой пост. Ложь – искусство, им недоступное.
– Я не оставлял ключей! – выкрикнул солдат и потряс связкой. – Они были со мной!
Друз с яростью сгреб его за грудки, тряханул, как котенка:
– Правду, слякоть!
– Ушли мы, отлучились! – залепетал солдат. – Страшно стало, наши нам передали, что распятый бог испепелил Севера, а этот хохотать начал, руки воздевал кверху, молнии призывал…. Побежали мы, а у ворот узнали, что ложь это, жив легат, только что мимо проехал…
– Дерьма ты кусок! – Друз выпустил его одежду из правой руки и, продолжая держать того левой, ударил кулаком в нос, тот чмокнул, съехал набок, из-под костяшек Друза брызнула кровь.
– Друз, – Децим положил ему руку на плечо, – спокойнее. Так ключи были с тобой? – спросил он у солдата.
– Клянусь! – прогнусавил тот.
– Они поменяли одну клеть на другую, – сказал Друзу Децим. – Замки у всех одинаковые. Поэтому его ключ подошел к этой клетке. Но не в ней был заперт иудей. Утром он вонял лежалым сыром. Они говорят, что ходил в ведро. Но от одеяла не пахнет. И ведро чистое. Зато под тюфяком лужа нечистот.
– Его ведро перевернулось, когда клеть вместе с ним подняли?
– Вероятно.
– Повозка?
Децим кивнул.
– Искать. В лагере и за пределами.
– Есть, отец. С ними что делать? – Друз посмотрел на поникших легионеров.
– Твои солдаты, сын.
Губы Друза дернулись в улыбку:
– Распять. – И уже вслед уходящему Дециму, под тщетные мольбы солдат о милости, крикнул: – Смерть Рубеллия – дело рук почитателей распятого?
Децим остановился, обернулся:
– Вероятнее всего.
В лазарете его уже ждал Креон и лекари. На дощатых столах лежали три тела.
– Больше света, – приказал Децим. – Начнем с трибуна, – он остановился возле стола, на котором лежало в скрюченной сидящей позе длинное худое тело. Старший лекарь Двадцатого легиона услужливо поднес лоток с выложенными на нем хирургическими инструментами. Поколебавшись, Децим выбрал тонкое лезвие. Таким обыкновенно разрезали плоть, доставая застрявший наконечник стрелы. Сделал надрез на плече. Из-под черной корки показалось розовая плоть. Нахмурившись, Децим глянул на то, что осталось от лица. Почти голая кость. Сделал надрез на шее, осмотрел кисть руки. Заинтересовался горлом. Креону показалось, что он сделал разрез: обугленная плоть разошлась, и показалось розовое нутро, будто разверстый рот нубийца. И только запоздало батав заметил: лезвие лежит на столе, и действует Децим голыми руками.
– Командир?
– Не так уж сильно он обгорел, – задумчиво заметил Децим. – Он был очень худым. Из-за этого впечатление, что от него одни кости остались. Но на деле сгорели только верхние покровы, запеклись. Но лица нет. Голый череп.
– И что это значит?
– Ему удалили плоть с лица. А перед этим перерезали горло. Это убийство. – Он заметил движение у входа в лазарет, поднял голову: трибун ангустиклавий Элий, все такой же синий, и с ним рядом – пожилой мужчина с искаженным мукой лицом. – Рубеллий был убит, Элий. Можешь передать это Северу.
– Да, командующий. Но… легат уехал.
– Куда?
– В Пантикапей.
– Вот дерьмо! Один?
– Да. Но два гельвета из его личной охраны поскакали следом. Должны нагнать.
– Хорошо. – Децим вопросительно посмотрел на мужчину рядом с Элием.
– Это конюх, – ответил Элий на его немой вопрос, – который седлал коня легата.
Лицо конюха при этих словах болезненно дернулось.
– Имя? – спросил Децим.
– Марций, – ответил Элий.
– Покажи спину, Марций, – велел Децим.
Конюх быстро расстегнул поясной ремень, стащил через голову тунику, повернулся спиной. Креон присвистнул.
– Трибун Рубеллий, вижу, был очень зол, – заметил Децим. Вся спина мужчины, его ягодицы и бедра были исполосованы бичом, плоть воспалена.
– Очень, командующий Корнелий Приск, – конюх покосился на труп на столе. – Насмерть забить хотел.
– Но не забил.
– Так седло новое, подпруга крепкая, галльская работа, самое лучшее все! И проверил я все трижды! Так и сказал трибуну. Не слышал он меня, ярился, как зверь. Кричал, что любой, кто с умыслом или по небрежности причинит вред его отцу, поплатится за это жизнью. Не понял я про отца, но поверил: забьет, изрубит – он меч достал. Вырвался я, побежал, а на пороге возьми да споткнись об это седло… его, седло это, трибун, когда вошел, в меня метнул, – Марций коснулся рассеченной скулы.
– И что же изменило намерения трибуна?
– Подпруга была перерезана, – вперед конюха ответил Элий. – Трибун латиклавий увидел это. И отпустил его.
– Ты видел подпругу?
– Да. Не лопнула. Перерезана.
– Уверен? Этот человек, – Децим мотнул головой на конюха, – мог сделать разрез потом. Отрезать разлохматившиеся концы.
– Там не просто ремень. Узоры, клепки, бляшки. Я велел принести его…
– Давай.
Элий кивнул. Оставив конюха, вышел. Вернулся с седлом в руках. Положил на стол в согнутых в коленях ногах Рубеллия. Децим сложил концы подпруги. Элий прав. Разрез на всю ширину. Лишь несколько волокон торчит: очевидно, тот, кто сделал это, не дорезал совсем немного, чтобы подпруга не лопнула раньше времени.
– У жеребца легатского бок оцарапан еще, – еле слышно добавил конюх. – На нем видно, он серой масти.
– Трибун Рубеллий, по словам Марция, – Элий посмотрел на конюха, – вспомнил, что велел затянуть подпруги лошадям караульному Паулину у шатра легата.
Децим перевел взгляд на крупное тело на соседнем столе:
– И теперь Паулин мертв. – Он подошел к телу. Начал осмотр с горла. И не ошибся. Та же манера. Разрез от уха до уха. – Горло, – сказал он вслух. – Но лицо на месте.
От него не укрылось, что при этих словах лицо Элия стало еще темнее.
– Прошу прощения, командующий Приск, – в его голосе было жизнелюбие томящихся в тартаре душ, – но почему ты упомянул про лицо?
Децим взглянул на него с недоумением, потом вспомнил, что Элий появился после того, как он объявил о посмертном глумлении над телом Рубеллия.
– Перед тем как облить горючей жидкостью и поджечь, трибуну Рубеллию срезали лицо, – сказал он.
– Значит, он здесь, – выдохнул Элий. – Он здесь…
– Он?
– Убийца женщин. Убийца моей жены, – его тонкие губы болезненно дернулись. – Легат ошибся. Он не дезертировал. Он до сих пор среди нас.
Стоя за порогом лазарета, Друз слышал все. Так и не обнаружив своего присутствия, он развернулся на пятках и под недоумевающими взглядами батавов из охраны Децима скрылся в ночи.
Кусок авентинского дерьма сейчас поплатится за это! Так уж вышло, что утром Друз проезжал мимо шатра Севера и видел Эмилия крутящимся возле серого жеребца.
Стиснув от ярости кулаки, Друз прибавил шага. Одним богам известно, кто убил Рубеллия, уж точно это не болван Эмилий, но отец – к гадалке не ходи – уже связал покушение на жизнь Севера, эту проклятую подпругу, с гибелью Марка. Мало того, что это может пустить Децима по ложному следу, заставить потерять время, так еще и укажет на него, Друза. Кусок дерьма, если его начнут пытать, непременно расколется, признается, что Друз Корнелий Приск знал о его преступных намерениях и даже потворствовал им. Нет, только не сейчас. Своим вызовом распятому богу Север обезопасил себя: теперь его надо беречь, иначе в его смерти легионы снова увидят божественный промысел и совсем падут духом.
У шатра префекта лагеря Требия Сея он остановился, прислушался. Час был поздний, но изнутри не раздавалось ни звука. Удивительно, мелькнуло у него в голове, обыкновенно такие вепри, как Требий, оглушительно храпят.
– Префект Требий Сей! – выкрикнул он, приоткрыв полог.
Ни звука в ответ.
Друз огляделся. Связка факелов возле полога. Еще тлеющие угли костра. Раздув его, он сунул в него факел из связки. Хорошо промасленный, он вспыхнул мгновенно.
Друз откинул полог. Нагнувшись, вошел. Факел осветил образцовую чистоту и порядок префектова жилища. Однако ни самого префекта, ни его помощника в шатре не было.
– Принести одеяло, господин? Или перейдешь внутрь? Здесь холодно
Требий с улыбкой поднял глаза на подошедшую женщину. Платье с глубоким вырезом, полная грудь, вороные косы. Она поставила перед ним кружку с разбавленным подогретым вином. Он сидел за одним из столов, что стояли вдоль стены таверны. Обыкновенно летними вечерами посетители предпочитали сидеть на улице, но сейчас, с похолоданием, предпочли набиться, как сардины в бочку, внутрь. Оттуда раздавался гомон, песни, брань, женские повизгивания: прислуживали в заведении женщины, и они были не прочь подставить для щипка или хлопка свои крутые бедра, если посетитель не был скуп на монету. Не отказались бы и подняться наверх с щедрым мужчиной. Именно таким выглядел Требий: в летах, при деньгах. И потому эта женщина уже не в первый раз подходила к нему. И он непременно откликнулся бы на ее негласный призыв, если бы не дело. В Пантикапее он оказался не по воле желудка, возжелавшего разбавленного вина. И не ради этого сомнительного напитка он мерз на улице. Оттуда был лучше обзор.
Эмилий исчез. Заподозрив неладное, Требий принялся расспрашивать солдат, ауксилариев, рабов. Многие видели Эмилия спешащим к воротам. Караул подтвердил, что Эмилий вышел из лагеря. Сказал, что должен срочно попасть в город. Задание префекта Требия. Услышав это, Требий мысленно поклялся себе, что выпорет гаденыша за ложь.
До города гаденыш пошел пешком. Вернее, побежал, так сказали парни на воротах. Сейчас нагоню, решил Требий. Степенно дошел до конюшни, выбрал лошадь из спокойных и поскакал следом. Высматривал беглеца. Но-таки пропустил, заметил слишком поздно, когда обгонял телегу, птичник с виду – занавешенную холстиной клетку, установленную на повозку. Эмилий сидел рядом с возницей.
Не сбавляя скорости, Требий проехал мимо. Решил дождаться Эмилия за городскими воротами. И не прогадал: уже скоро, озираясь, тот вошел в город. О чем-то коротко переговорил со стражей на воротах, Требию показалось, что он услышал о послании от командующего Приска царю Митридату.
Требий тогда нахмурился: быть может, зря переполошился, и Эмилий здесь по делу? Письмо вот везет. Не повернуть ли назад, к теплой постели, кружке хорошего вина и запеченной с репой свиной ноге? «Не повернуть!» – одернул он сам себя. Вино и свиная нога подождут – уж очень подозрительно ведет себя Эмилий. Озирается воровато, идет, вжавши голову в плечи – гонец командующего ведет себя иначе, идет вальяжно, уверенно, задрав подбородок и расправив плечи.
Оставив лошадь стражникам, Требий незаметно и бесшумно двинулся вслед за своим помощником.
И теперь сидел здесь, напротив заведения, в которое Эмилий постучал еще час назад и был впущен тучным мужчиной с безволосым бабьим лицом. Вот оно что, женской ласки захотел. Дело понятное. Но зачем лгать про письмо, зачем по-воровски сбегать из лагеря? Будто он, Требий не отпустил бы. И зачем идти в такое дорогое заведение, когда даже в таверне, в которой он сейчас сидит, женщины не хуже – наверняка, не хуже – и готовы приласкать? То, что заведение дорогое, неоправданно дорогое, ему поведала та же женщина. Заметила, с какой пристальностью Требий всматривается в закрытые ставнями окна и запертую дверь, и снова подошла, со смешком посоветовала не смотреть с тоской на дом Бахуса, ничего особенного там нет, а берут с мужчин столько, будто тамошние женщины как-то иначе скроены.
Требий в ответ усмехнулся, положил ей руку на бедро, заглянул в глаза. Пусть вино было разбавленным, но было его много, и потому в голове префекта мелькнула мысль отказаться от глупой слежки в пользу более приятного занятия.
Но не успел он раскрыть рта, чтобы узнать цену ее любви, как в доме напротив с треском вылетели ставни из окна второго этажа. Неловко приземлившийся человек вскочил на ноги и, припадая на левую ногу, побежал каракатицей вглубь города. В нем Требий узнал Эмилия. Следом из окна с выбитыми ставнями спрыгнул мужчина, совершенно голый, и ринулся за Эмилием.
С бранью Требий рванул из-за стола. Мелкий гаденыш нашел себе приключений на вислый зад! Наверняка, выпил лишнего и полез в драку. А теперь силится сбежать. Да не выйдет! Эх, что б ты делал без Требия, авентинский ты дуб?!
Эмилий свернул в боковую улочку, принялся петлять, снова выскочил на главную улицу, пробежал по ней десяток шагов, юркнул в проулок. И оказался в тупике. За улочку он принял ход в общественный туалет. Заметался среди слабо освещенных луной седалищ с дырами и ванн для сбора мочи. Сзади раздался шлепающий звук босых ног. Эмилий дернулся к окну, схватился за подоконник. И в это мгновение его горло стиснули крепкие пальцы, стащили вниз, бросили на пол. Тяжелое тело навалилось сверху. Эмилий захрипел, его руки заелозили по полу, но сделать он ничего не мог, противник был слишком силен.
Требий поспел вовремя. Перво-наперво шарахнул голого плашмя гладием по спине. Убивать не хотел. Незачем префекту мараться. Но, вопреки ожиданиям, немалой силы удар боевой пыл голого это не остановил. Отпустив полузадушенного Эмилия, он вскочил, в развороте сбил Требия с ног – гладий при этом выпал у того из руки – и, схватив за волосы, с силой приложил префекта головой о пол. Не будь тот выложен соломой, череп треснул бы, как дыня, а так только звезды перед глазами замелькали. Требий взревел вепрем, вывернулся из захвата и своей лопатообразной пятерней схватил противника за причинное место и со всей силы дернул. Любой другой мужчина взвыл бы, закричал, но этот только захрипел. И не остановился: ударил Требия головой в грудь. Так сильно, что воздух из легких выбил. Пальцы префекта разжались, голый вскочил на ноги, ударил его, лежащего, пяткой в живот, дернулся к ванне с мочой, возле которой поблескивал в свете луны гладий. Но Эмилий подставил ему подножку. Голый рухнул на спину. Но лежал недолго: перекатившись на живот, по-змеиному ринулся по полу к Эмилию, схватил за ногу, свалил на пол и потянулся к его горлу. Но, едва на нем сомкнулись его пальцы, и оно исторгло хрип, его самого принялся душить пришедший в себя Требий.
Навалившись на него всем телом, префект давил и давил на его горло, а Эмилий задыхался, придавленный ими обоими к полу.
Сцепив ноги Требия своими, голый крутанулся, и в одно мгновение положение поменялось: префект оказался лежащим на спине. Но хватки не ослабил, давил и давил. Голый ударил его затылком в лицо, но замах был слишком коротким. Теперь сверху навалился Эмилий. Он бил голого кулаками по лицу и груди. Но недолго: тот отшвырнул его в стену ударом ноги, дернулся вбок, сумел встать на четвереньки, с них рывком вскочил и бросился спиной на стену. От удара Требий отпустил его горло. Голый отпрыгнул на середину комнаты, поскользнулся, замахал руками, силясь удержать равновесие. И Требий с Эмилием напали одновременно: ударившись в него, как два снаряда из катапульты, вместе с ним они перелетели через полкомнаты и врезались в ванну с мочой. Виском голый приложился о ее край. Но сознания не потерял, попытался вырваться. И тут Требий схватил его за короткие волосы и, навалившись, погрузил головой в мочу. Голый затрепыхался, задергался. Но на этот раз Требий был беспощаден, им овладело бешенство, исступление, теперь он хотел убить, невзирая на последствия. С упоением он смотрел, как поднимаются на поверхность мочи пузырьки, как они лопаются. Как скребут о края ванны пальцы. Как они, наконец, замирают, и на поверхность поднимается последний пузырек.
Тяжело дыша, Требий поднялся на ноги. И взгляд его упал на широкий браслет на правой руке мужчины, чья голова так и осталась погруженной в мочу. На левой руке был такой же браслет. Золотой. Со львами. И Требий знал, кому эти браслеты принадлежат. Его бросило в пот. Он приподнял утопленника за плечи, заглянул в лицо. Луций Атилий Север.
Ледяной пот потек по спине префекта, закрутило кишки.
С улицы послышались быстрые шаги.
На миг Требий растерялся. Потом мозг заработал быстро, а тело еще быстрее. Со всей силы он ударил Севера грудью о свое колено. Прием удался: жидкость толчками хлынула из его рта, с губ сорвался хрип. Бросив его на пол, Требий схватил Эмилия за рукав туники и потащил прочь. На улице они едва не сбили с ног лысоватого мужчину, что странной семенящей походкой спешил к туалету.
Шипяще обругав их, мужчина мелкими торопливыми шажками забежал внутрь. И сразу оттуда раздался его крик. И одновременно – уже со стороны выхода на главную улицу – послышались голоса. Мужские. Грубые. Лающие. Зовут легата. Требий узнал родной гельветский выговор.
– Быстро! – он толкнул Эмилия в темный угол. – Ложись! – лег сам. И даже захрапел для правдоподобности.
Успел вовремя: два гельвета выскочили из-за угла, остановились, растерянно озираясь. Один покосился на жмущихся друг другу Требия и Эмилия.
– Отсюда ведь кричали? – неуверенно спросил он у товарища. – Эй, вы! – он осветил лежащих факелом. Требий в ответ захрапел еще громче, Эмилий засопел. – Бродяжья слякоть! – выругался гельвет.
– Командир! – закричал его товарищ. – Атилий Север! Где ты?!
Из недр туалета донесся похожий на стон звук.
– Туда! – скомандовал один гельвет другому.
Едва они скрылись в чернеющем проходе, Требий перестал храпеть, вскочил на ноги.
– Уходим! – Эмилия он потащил за собой за ухо. – Скорее!
Факел в руках гельвета ярко осветил тесное пространство отхожего места. В нос ударил резкий запах нечистот, а в глаза бросился лежащий на соломе человек в замаранной одежде. От него и шел этот запах. Его крупный нос был свернут набок, из углов рта и ушей текла кровь. Легат сидел на приступке, ведшей к седалищам с дырами, уронив голову к согнутым коленям и закрыв лицо руками. Его плечи вздрагивали.
Гельветы переглянулись. Плачет?
Один из них подошел ближе, неуверенно оглянулся на товарища, тот подбодрил его кивком.
– Командир?
Луций поднял голову, и с облегчением гельвет понял, что тот не плачет, а смеется. Беззвучно, давясь кашлем.
– Седул, – просипел он еле слышно. – Элбан. – Все его тело было покрыто синяками и ссадинами, левый глаз заплыл, кожа на левом виске лопнула.
Элбан подскочил к нему, на ходу расстегивая поясной ремень. Снял с себя тунику, протянул ему. Тот кивнул. Поднявшись на ноги, натянул ее через голову, взял у гельвета ремень, застегнул. Он был ему велик, повис на бедрах. Рассеянно тронув пустые ножны из-под пугио, он остановил взгляд на своей руке. Элбан понял этот взгляд по-своему, решил, легат не доволен тем, что ножны пусты, и протянул ему кинжал, который обнажил, входя в туалет.
Луций непонимающе посмотрел на пугио, но взял, сунул в ножны.
– Браслеты не взяли. И кольцо. Странно, – пробормотал он. – Вы их видели? – он сделал шаг и пошатнулся. Гельветы подхватили его под руки.
– Их? Мы никого не видели. Это разве не он тебя…? – Седул указал рукой на лежащего мужчину.
– Он? – Луций выдохнул усмешку. – Этот пришел после…. Хотел облегчиться. И облегчился…, – он сморщил нос. От его лица отлила кровь. Сложившись вдвое и обхватив руками горло, он ринулся к дырам. Гельветы отвели глаза и смотрели на бесчувственного плюгавца на полу, пока легата выворачивало в дыру. – Их было двое, – продолжил он, разогнувшись. – Один… хилый. Второй – медведь. И откуда он…, – он болезненно сморщился. Закрыв глаза, привалился к стене, задышал глубоко и тяжело, пытаясь унять рвотные позывы.
– Яд, – прошелестел Седул. – В лупанаре отравили.
Луций услышал его.
– Я ничего не ел там. И не пил, – он сжал пальцами виски.
– От удара головой так бывает, – тихо сказал Элбан и добавил: – Командир, мы почти сразу за тобой побежали…
– Но ты очень быстро бегаешь.
– Быстрее всех в легионе.
– Не быстрее, – Луций осторожно, словно его голова была хрупким сосудом, сделал шаг. Скривился. Медленно нагнулся и поднял то, что врезалось острым краем в его босую ногу. Поднес к глазам. Его брови приподнялись. Гельветам он находку не показал, сунул ее в ножны пугио. – Приведите его в чувство, – велел он им, показав глазами на плюгавца.
Стараясь не запачкаться, гельветы принялись за дело. Один приподнял мужчину за плечи, второй бил ему по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, мужчина стонал, но в себя не приходил.
– Надави костяшками ему под носом, – сказал Луций и посмотрел вниз, на ноги гельветов, прикидывая размер их стоп. – Седул, твои сапоги.
Пока он надевал сапоги Седула, стараясь не обращать внимания на шедший из них тяжелый дух, мужчина пришел в себя, заскулил жалобно. Открыв глаза, увидел над собой два грубых небритых лица и снова зажмурился. Запах усилился.
– Вот дерьмо! – пробормотал Седул.
– Открой глаза, любезный, – просипел Луций, подойдя ближе. От смрада его снова замутило. – Мне жаль, что я так обошелся с тобой. Приношу свои извинения. Я заплачу тебе за… ущерб.
Мужчина приоткрыл один глаз. Сфокусировал взгляд на лице Луция. Оно, хоть и принадлежало человеку, ударившему его головой о стену, внушало больше доверия, чем свирепые лица двух варваров.
– Сколько? – слабо простонал он.
– А ну, не торгуйся, слякоть! – Седул пнул его босой ногой под ребра.
– Седул! – одернул его Луций. – Это, любезный, – он снял с пальца кольцо и положил мужчине на грудь. Поджав губы, гельветы переглянулись: легат слишком щедр. Мужчина, сморщив подбородок, посмотрел, не приподнимаясь, себе на грудь. Открыл второй глаз.
– О, – выдохнул он. Рубины в глазах львиной морды многообещающе сверкали в свете факела.
– Ты видел двоих, что были здесь?
– Видел. Они чуть не сбили меня с ног.
– Опиши их.
Мужчина болезненно сморщил лоб, зажмурился, мотанул головой:
– Темно было. Неожиданно. Я спешил… не рассматривал. Один…, – он чихнул. Кровавая кашица вылетела из его ноздрей и испачкала Луцию тунику, – здоровенный такой, второй… брюнет.
Седул фыркнул:
– Врет он! Или сочиняет! Мы видели, как он забежал в тупик, но никто из тупика не выбегал!
– Как так? – Луций нахмурился. – Совсем никого не видели?
– Там только два бродяги снаружи храпят и…
Он не успел договорить. Выдернув у него из ножен гладий, Луций ринулся наружу. Но бродяг уже и след простыл. Вырвав у выбежавшего следом Седула факел из рук, он осмотрел угол, в котором, по словам гельветов, спали бродяги. Гельветы увидели, как он поднял с земли что-то мелкое, поднес к глазам, потом спрятал в ножны.
– Возвращаемся, – сказал он им. В его сипе явственно слышалось раздражение.
– В лагерь? – уточнил Седул. Луций не ответил.
– Сначала в лупанар, – шепнул Седулу Элбан. – За лошадьми.
– А этот? – Седул оглянулся на черный ход в туалет.
Вновь не ответив, Луций отвернулся от них и неверным шагом двинулся к освещенному ходу на главную улицу.
В пылу преследования он не прочувствовал расстояния. Казалось, он догнал неизвестного, которого принял за вора, уже через стадий, не больше. На деле же до лупанара было не меньше полумили.
Он шел быстро. Гельветы уловили его настроение и держались на шаг позади. Седул время от времени втягивал воздух сквозь сжатые зубы: идти по мокрой после недавнего дождя холодной брусчатке было неприятно. Луцию было не менее мучительно идти в его сапогах, слишком тесных для него. Чтобы отвлечься от боли, что причинял каждый шаг, он снова и снова прокручивал в голове недавние события. Он проснулся от шума и увидел склонившегося над ним человека. Вовремя успел перехватить его руку – острие кинжала лишь проткнуло кожу на груди, – вывернул пришельцу руку и потащил к тускло чадящему светильнику, чтобы рассмотреть его лицо. Но тот сумел выкрутиться, выбежал в коридор, оттуда вломился в незапертую дверь комнаты, в которой тучный грек предавался любви с ребенком – преследуя беглеца, Луций не успел определить пол этого хрупкого создания. Вслед за беглецом он выпрыгнул в окно. Тот петлял, Луций догонял. Чем больше сокращалось расстояние, тем сильнее была его ярость, и, когда он вбежал вслед за беглецом в туалет, кровь стучала в висках, и зверь внутри бушевал в нетерпении, так хотел порвать беглеца на куски, выплеснуть на него весь свой гнев. И он сделал бы это, если бы не нежданная подмога. Луций сморщился от боли: проклятый медведь явно не считал необходимым соблюдать правила греческой борьбы.
Кто же они? Не воры. Иначе забрали бы браслеты и кольцо. А, может статься, забрали бы, но их спугнул припозднившийся прохожий, а после гельветы.
В висках загудело, к горлу подкатил ком. Он остановился, закрыл глаза, вздохнул глубоко. Нельзя терять ход мыслей. Если то, что он нашел в туалете и возле его, принадлежит тем двоим, узнать, кто они, будет легко.
Невозможный город, никогда не спит, подумал он с раздражением, когда по ушам резанул истошный вопль, за ним еще один, а после воздух наполнился гомоном и топотом.
– Не пожар ли? – прошептал Седул за спиной. Элбан что-то промычал в ответ. Луций открыл глаза. Увидел впереди зарево и бегущих к нему со всех сторон людей. Он узнал фасад здания, из окон которого вырывались языки пламени. – Это ведь…, – охнул Седул.
– Наши лошади! – закричал Элбан.
– Командир? – Седул заметался на месте.
– Бегите.
Гельветы дернулись с места в бег. Он побежал следом, куда медленнее, будто с похмелья, спотыкаясь и натыкаясь на стены, голова кружилась, звуки поменяли характер: из резких стали глухими, будто прорывались сквозь толщу воды.
Налетев на сломанную тачку, он упал. С трудом принял сидячее положение. Мимо него бежали люди с ведрами, катили тачки с бочками, кричали, подгоняя друг друга бранью.
Людской поток. Быстрый. Шумный. Но что-то в нем было странное, неправильное, как нубиец в строю легионеров. Что-то, отчего Луций почувствовал себя неуютно, как от пристального взгляда, сверлящего затылок. Вскинул голову и, прежде чем в глазах потемнело от этого резкого движения, успел увидеть человека в надвинутом на лицо капюшоне. В гомонящем потоке он стоял неподвижно и беззвучно. Его скрытое тенью от капюшона лицо было обращено к Луцию.
Когда черная пелена спала с глаз, незнакомца уже не было. На его месте появились гельветы. Они бежали против потока, озираясь, останавливаясь. Он махнул им рукой и попробовал крикнуть, но горло не смогло исторгнуть даже хрипа.
Седул все-таки увидел его. Схватив Элбана за локоть, потащил к нему.
– Командир…, – лицо Элбана страдающе скривилось. – Не спасли….
Луций посмотрел на них снизу вверх. Оба тяжело дышали, лица, руки и волосы были опалены у обоих. У Элбана, отдавшего Луцию свою тунику, в ожогах были плечи и торс. Он пострадал гораздо больше Седула, и гораздо сильнее него был расстроен, по его рябым щекам катились по-детски крупные слезы.
– Они метались там, – прошептал он, – все в огне…
– Помоги, – Луций протянул Седулу руку, и тот помог ему подняться. – Идем.
– Туда? – Элбан обернулся на пожарище. Огонь начал отступать. Горожане, несмотря на поздний час, по-военному быстро и слаженно вступили с ним в бой, и от пламени не успели заняться соседние дома, а у самого лупанара даже не рухнула крыша,
– К воротам.
– Возьмем лошадей у стражи, – Седул был спокойнее товарища.
Когда они дошли до лупанара, открытого пламени уже не было, лишь густой дым поднимался из зияющих окон и дверей. Пахло гарью.
Какой-то человек сдернул со своей тачки холстину и накрыл ею тело на брусчатке. Воздух всколыхнулся от этого движения, и в лицо Луцию ударило резким запахом. Кровь застыла в венах: так же пахли останки Рубеллия. Горелым мясом и горючей жидкостью.
Он подошел к прикрытому телу, приподнял край. Женщина, чья голова превратилась в черную головешку. Луций наклонился ниже, знакомый запах усилился. Горючая жидкость. Рубеллий покончил с собой, истратив на себя и двух других амфору. Но куда делась вторая? Виски заныли, к горлу подкатил ком, но он не обратил на это внимания: пусть тело страдает, пока разум ищет разгадку.
Мысль заработала. Быстро и четко. Как мог он не заметить нестыковок?
Рубеллий был на подъеме чувств, это раз.
Он ободрал себе зад и не мог сидеть, это два.
Его убили и сожгли уже мертвым, наверняка.
Он не мог написать прощальное письмо: почерк его, но чем он писал? Письменных принадлежностей на столе не было. Уходя утром из шатра вместе с Дайей и Рубеллием, Луций задел чернильницу, и она разбилась, упав на пол. Это три.
Быть может, Марк написал эти строки заранее? А может, они вовсе не были прощанием? Строки шли снизу вверх, говорят, так пишут, когда пребывают в радости, а не наоборот. Но самое главное: пожар в лупанаре. В кого, как не в Луция, метил тот, кто сделал это? Возможно, и Рубеллий был случайной жертвой, а убить намеревались его, легата. Последователи распятого. Кто, как не они? Но кто эти двое, что едва не убили его? Из их же числа? Так почему не убили? Они скорее спасли его, выманив из лупанара. Но спасли ненамеренно, слишком уж свирепо дрались, насмерть.
Луций повернул голову на тихий скулящий плач. Увидел женщину, что сидела, ссутулившись, на камнях и прижимала к лицу смоченную в воде тряпицу. На голове у нее не было волос, одни волдыри на голом черепе. Возле нее на коленях стоял пожилой мужчина и плакал.
– Уходим, – просипел Луций и, отвернувшись от пожарища, двинулся неверной походкой в сторону городских ворот.
Элбан с тоской посмотрел на поднимающийся из окон дым, всхлипнул, как ребенок. Седул с опаской покосился на спину легата и толкнул товарища локтем в бок:
– Не кисни. Эдак дальше пойдет, мы скоро присоединимся к нашим коням.
Элбан в ответ слабо улыбнулся и кивнул.
<<предыдущая, Глава 21
следующая, Глава 23>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.