Закутавшись в плащ – после грозы жара резко сменилась прохладой, – Рубеллий шел к легатскому шатру, ведя на поводу двух лошадей. Перед входом он препоручил их караульному: велел затянуть подпруги и проверить сбрую. Вошел.
– Легат Север, – поприветствовал он сидевшего за столом Луция. Тот в ответ кивнул и глазами показал на кресло напротив себя. – Я привел лошадей. Дайа еще не вернулся с утренней тренировки.
– Подождем, – по сравнению с его сипом еле слышный шелест Стигия был ревом ста буцин. Он кашлянул, силясь прочистить горло, отпил воды из парящей чаши. – Приск прислал батава Креона с отваром, – просипел он чуть громче. – Редкостная мерзость.
– Но, я вижу, действенная.
– Сомневаюсь, – несмотря на потерю голоса, легат казался довольным, даже веселым. Впервые со своего возвращения к легиону в начале марта.
– Хорошие новости? – Рубеллий позволил себе вольность поинтересоваться.
– Моя жена, – Луций посмотрел на лежащий перед ним лист пергамента, – наконец-то, написала мне. Пишет, не хотела обнадеживать раньше времени. В ее возрасте все может случиться. – Брови трибуна озадаченно двинулись друг к другу. – Она ждет ребенка.
– О! Мои поздравления! – душу заволокло черной тучей, вроде той, что заставила дрогнуть легионы накануне, но Рубеллий принудил свои губы растянуться в сердечной улыбке: – Она уже гадала на зернах?
– Да, – Луций улыбнулся еще шире.
– Мальчик?
– Девочка, – голос на середине слова сошел на сип.
– Ты не огорчен? – удивился Рубеллий.
– Девочки не режут глотки цезарям, Марк. Не служат…, – Луций закашлялся. – Не служат в варварских краях, не… Проклятье! – он дотянулся до чаши, глотнул отвара. – Как Приску удается так орать и оставаться в голосе? – он снова отпил из чаши. – Знаешь, я удивлен. Наше прощание с Нонией не было теплым. Однако сейчас она… шлет свою любовь и умоляет беречь себя. Пишет, ей каждую ночь снится один и тот же сон, как некто, кому я доверяю, кого считаю другом, убивает меня.
– Друз, – предположил Рубеллий.
– Друзу я не доверяю.
Трибун вспыхнул.
– Легат, – начал он, приложив руку к груди. – Я никоим образом не…
Луций отмахнулся:
– Марк, я не верю в предсказания и сны. Тем более, если это сны женщины. Тем более беременной.
– Но веришь зернам?
– Зерна не лгут. Им верю.
Рубеллий закивал:
– Никогда не лгут. Лициния была беременна нашим первенцем, и первым взошел ячмень, а во второй раз ячмень и пшеница взошли одновременно, и родились близнецы, мальчик и девочка…, – он запнулся под удивленным взглядом Луция.
– Сколько у тебя детей, Марк? – спросил тот.
– Двое, легат. Сын. И дочь. Мальчик, ее близнец, родился мертвым.
– Я думал, у тебя только сын.
– Лициния приезжала ко мне в Виндониссу прошлой зимой, если помнишь.
– Помню. У тебя красивая жена.
– Да, – Рубеллий смущенно улыбнулся. – Уехала она беременной.
– Выходит, ты не видел свою дочь?
– Видел. В Остии. Перед отплытием. Они приехали проводить меня, моя мать, сестры, Лициния с детьми. Но… столько дел было, я… не смог провести с ними и четверти часа, – он развел руками.
– Прости за это, Марк.
Рубеллий пожал плечами.
– И что же…, – заговорил он через некоторое время, – после похода ты засядешь в Байах и будешь растить дочь?
– Да.
– Поседеешь, – Рубеллий не удержал в себе присущего ревнивцам яда. – Наберешь вес.
– Седину скроет хна, – ухмыльнувшись, просипел Луций. – В Байах все так делают. Отращивают и завивают волосы, выкрашивают хной. Мне пойдут рыжие кудри? – он засмеялся, но смех сразу перешел в надсадный мучительный кашель. – Что до веса, – продолжил он, выпив отвара, – я не должен разжиреть. Я похож на отца, а он до самой смерти был тощим.
– Он умер молодым?
– Старым. Под конец выжил из ума и почти ослеп. Меня не узнавал. В толстой рабыне-кухарке видел Випсания Агриппу – он был с ним при Акциях. Требовал от несчастной не выжидать, а идти на таран и утопить старую египетскую суку и ее дубовое дилдо. – Голос снова пропал. Прокашлявшись, Луций пояснил: – Так он называл Антония. Никакого уважения к врагу.
Рубеллий улыбнулся. Что-то было не так. Он плохо спал ночью и проснулся разбитым. А теперь эта новость. Всего лишь ребенок, но стало еще хуже. Горло пережало спазмом. На глаза навернулись слезы.
– Ты не сможешь без всего этого, – сказал он тихо.
– Без чего?
– Без службы. Без дела. Без цели.
– У меня есть цель.
– Какая?
Луций отвел взгляд в сторону.
– Ты должен править, – прошептал Рубеллий. – Не Клавдий, не кто-то из Юлиев и не Сенат, нет. Эти жирные продажные свиньи не достойны власти. Мы победим скифов, три легиона войдут в Рим для триумфа и…
– Марк…, – в сипе послышалось предостережение.
Рубеллий шумно выдохнул, закрыл глаза.
– Не думай, что я говорю это, чтобы ты своим ответом скомпрометировал себя, – пробормотал он. Перед его внутренним взором возникло свежее воспоминание: вспышки молний, рокот грома, чернильное небо, порывы ветра, помост, утопающий в розовых потоках смешавшейся с кровью воды, обнаженные тела. – Если бы не ты, – продолжил он, не открывая глаз, – кампания была бы проиграна еще вчера. Все испугались. Легаты, трибуны, префекты, центурионы, тысячи солдат. Все до одного отдали бы год своей жизни, лишь бы сбежать оттуда, лишь бы не слышать пророчеств этого сака. Даже Приск дрогнул, я видел, чувствовал. Он бы не смог своей рукой отправить предателей к праотцам, перерезать их, как свиней…
– Я не горжусь тем, что отнял жизни у римских солдат, Марк.
– Я видел, с какой признательностью он посмотрел на тебя, с каким облегчением. Все понимали, что исход кампании под угрозой, устрашенное войско – стадо овец, а не стая волков. Но никто не мог сдвинуться с места от страха.
– И ты?
– И я.
– От страха ли ты умолял распятого бога пощадить меня и взамен забрать твою жизнь?
Рубеллий распахнул глаза:
– Ты слышал?
– Мне рассказали.
– Прости меня!
– Не за что прощать, – Луций встал с кресла, обошел стол и встал за спиной Рубеллия. С этого все и началось, мелькнула у трибуна мысль. Тогда и настигла его эта страсть, одержимость, когда Север впервые сделал так же. Как давно это было, будто годы прошли. – Нет доблести в том, чтобы поносить богов, в которых не веришь. И верх мужества – бросать им вызов, страшась их силы. – Луций наклонился к его уху: – Косс не стал бы. Должен сказать, твой отец в деле воспитания сына преуспел лучше меня.
– Благодарю за эти слова, легат.
– То, о чем ты говорил, Марк, про триумф и мятеж…, – Луций кашлянул. – Это вероломно. Но мне нравится.
– Нравится?
– Честолюбие – хорошее качество. Однако рано размышлять о том, что будет по возвращении. Сначала мы должны победить.
– Мы победим, – как нечто само собою разумеющееся сказал Рубеллий.
– Недооценивать врага – путь к поражению, Марк.
– Прости мою самонадеянность. – Он обернулся, поднял глаза: – Так ты… все-таки… не Байи? Не отставка?
– Отставка, Байи, дочь. И пока я буду квохтать над ее колыбелью, мой сын начнет осуществлять свои честолюбивые замыслы.
– Сын? – нахмурившись, Рубелий вернул взгляд обратно, упер его в стол.
– Дочь – это неомраченная радость. Но мне нужен сын, наследник.
– Уверен, госпожа Нония еще сможет…
– Взрослый сын, Марк. Ты.
– Я? – Рубеллий не поверил своим ушам. – Я, кажется, ослышался, легат Север…
– Я хочу усыновить тебя.
– Меня?
– Отказываешься?
– Нет! Нет! Конечно, нет! Я…, – он запнулся. Начавшийся отвратительно день стремительно стал лучшим в жизни. – Это… неожиданно и… Ты ведь шутишь? Смеешься надо мной?
– Не шучу. Я знал, что ты будешь рад, – Луций похлопал его по плечу и вернулся на свое место.
– Почему я?
– Я не мастер слова, Марк. Приск смог бы красиво разъяснить. Если сравнивать…, – он кашлянул. – Есть люди… как глина. Принимают любую форму. С ними неприятно иметь дело. И опасно. Мрамор, он… другой. За лишней породой в нем суть. Хорошая или плохая, она есть, и ее не изменить. Хочешь добраться до нее, отсеки лишнее, наносное, навязанное. И вместо Ганимеда увидишь Сцеволу.
– Я – Сцевола? – Рубеллий смущенно улыбнулся. Сравнение было лестным. Перед его глазами стали разворачиваться красочные картины будущего. Он будет патрицием. Он, болезненный мальчик из Неаполя, выросший среди кудахтавших над ним женщин: матери, сестер, двух бабок и прабабки. – А как быть со слухами? О нас? Они ведь усилятся. Еще больше будут болтать.
– Меня эти слухи не тревожат. Почему?
– Почему?
– В них нет правды. А вот мысль, что…, – Луций посмотрел в сторону, его поведение в одно мгновение изменилось, движения стали мелкими, нервными, – кто-то узнает о… моем… увлечении…. Это делает из меня дрожащую овцу. Что до тебя, Марк, лупы Пантикапея помогут тебе обрести доброе имя в глазах солдат.
Рубелий кивнул с признательной улыбкой.
В душе шевельнулся червячок, за ним другой, третий. Легат… отец… Можно ли называть его отцом, стоит ли? Он так честен и прям, что совесть не позволяет и дальше скрывать тайну.
– Про Друза…, – Рубеллий сглотнул, внутренне колеблясь: что если, узнав, Север откажется от своего намерения? Не усыновит, а удавит. Прямо здесь. – Я должен признаться.
– В чем?
– Это я спрятал труп того человека в заводи. Квинта. Он приехал с посланием от Косса. Я был там. Видел все. Друз заколол его, а мне велел спрятать труп.
– Еще тайны?
– Больше нет. Ты не удивлен?
– Нет. Очевидно, что Друз не стал марать рук черной работой. И поручил ее тебе.
– И ты… не разочарован во мне?
– Ты выполнил приказ старшего по званию. Однако отныне ты должен быть безупречен. Юноша, что ночует в твоем шатре и убегает, едва меня завидев…,- Луций не договорил.
Лицо Рубеллия застыло, он нервно втянул губы.
– Это несерьезно, легат Север, о… отец. Он – лишь сосуд. Чтобы снять напряжение. Я не был с ним женщиной, я всего лишь…
– Это нужно прекратить.
– Да! Сегодня же. Он исчезнет.
– Исчезнет?
Рубеллий покраснел, пробормотал торопливо:
– Я заплачу ему. За молчание. Он не из болтунов… вроде бы…, – он поперхнулся, услышав шум за спиной.
– Легат! Трибун! – Кассий Дайа выкинул вперед руку в приветствии. Голос у него был зычным, но вид – хмурым.
– Префект Дайа, – Рубеллий улыбнулся ему. Луций кивнул. – Легат с трудом говорит. Сорвал голос вчера.
– Как не сорвать, – согласился Дайа, – так громыхало, думал, череп треснет.
– Нужно новое знамение.
– Я догадался, благородный трибун.
Втроем они вышли из шатра. Караульный с ворчливой бранью силился разжать челюсти кобыле Дайи, чтобы вложить ей в рот трензель. От него порскнула в сторону нервная тень. Проводив взглядом убегающего человека, Луций стиснул рот кобылы с боков, она разжала челюсти, и солдат протолкнул трензель в рот, надел оголовье, затянул ремни.
– С нумидийцами ездишь без седла и сбруи? – спросил Луций у Дайи.
– Да, командир.
– Еще падаешь?
– Случается.
Луций снова посмотрел вслед убегавшему.
– Кто это? – спросил Рубеллий.
– Эмилий. Нония предлагает усыновить его.
Сердце в груди Рубеллия заныло.
– И ты…
– Выбираю того, кто идет мне навстречу, а не убегает, – на лице Луция мелькнуло раздражение. Обращенное к убегавшему. – Того, кого не надо уговаривать.
– Счастлив слышать, – от сердца отлегло. Рубеллий подошел к своему мерину, взялся за повод, приготовился влезть в седло. Тот вдруг изогнул шею и укусил его за спину. От неожиданности трибун вскрикнул. – Вот тварь! – он дернул повод на себя, конь отпрянул. Луций перехватил его под уздцы:
– Он не в духе. Я поеду на нем. Ты бери моего, Марк. Не спорь.
Рубеллий кивнул, влез с приступки в инкрустированное серебром седло легатского жеребца, набрал повод.
– Тебе нужно упражняться в езде, Марк, – для острастки Луций влепил оплеуху разгорячившемуся мерину. Вытаращив глаз, тот испуганно дернулся в сторону. – Ты неуверенно сидишь.
– Я исправлюсь. Буду выезжать с Дайей.
– Буду рад учить тебя, трибун латиклавий, – сказал Дайа.
– И сражаться, префект, – несмотря на происшествие с мерином, Рубеллия переполняло воодушевление. Не Ганимед. Сцевола. Рим, ты еще будешь рукоплескать Марку Рубеллию! Нет, не Рубеллию, это имя останется в прошлом, вместе со слабым телом и девичьими ужимками. – Ты научишь меня драться, Кассий Дайа. Так, как это умеешь ты.
Дайа покосился на легата, тот кивнул.
– Когда начнем, трибун латиклавий?
– Сегодня, префект.
Они выехали из ворот лагеря и успели шагом проехать не больше полумили, как их нагнал Креон, телохранитель командующего.
– Легат Север! Трибун латиклавий! Префект! – батав скороговоркой выпалил приветствие. – Ночью взяли иудея! Проповедовал! Командующий хочет, чтобы трибун латиклавий сделал то, что предлагал. Не знаю, о чем он. Вы понимаете?
Дайа непонимающе вытаращился на него, Рубеллий бросил на Луция быстрый взгляд, тот кивнул:
– Он не римский солдат. Никакого милосердия.
– Передай Корнелию Приску, что я сделаю, как он хочет, – сказал трибун.
– Передам! – Креон ударил пятками своего тяжелого широкозадого мерина и стеганул его по шее поводом. Тот рванул в сторону, задел жеребца Рубеллия. Тот подкинул зад, ринулся с места вслед мерину Креона. Трибун с бранью ухватился за луку седла, вжался в него и… в резком повороте слетел вместе с ним на землю, перекувыркнулся, растянулся на мокрой траве.
– Что за…? – Дайа соскочил с лошади, побежал к нему, таща ее за собой за повод.
Вернулся, бормоча извинения и понося неповоротливую скотину, Креон.
– Марк? – Луций подъехал к трибуну первым.
– Все хорошо, – отозвался с земли Рубеллий, попытался сесть, застонал.
Дайа помог ему встать. Рубеллий попробовал сделать шаг, припал на ногу, выругался.
– Подвернул, – пробормотал он. Задрав сзади тунику и приспустив пропитавшиеся кровью штаны, заглянул себе за спину: – Зад ободрал.
– В седле сидеть сможешь? – спросил Дайа. Без слов Рубеллий повернул к нему зад. – Задница Вулкана! – скривился Дайа.
– Тебе придется вернуться, Марк, – сказал Луций, спешиваясь. Он перевернул лежащее на земле седло. – Подпруга лопнула.
– Я велю распять этих болванов, – прошипел Рубеллий, – конюхов!
– Выпороть, – поправил его Луций. – Но сильно. Батав, – он поднял глаза на Креона, – помоги трибуну латиклавию вернуться в лагерь.
– Как же я…, – лицо Рубеллия сморщилось, как у готового заплакать ребенка. – Идти не могу, сидеть не могу, он что же, через луку меня перекинет? Как сбежавшего раба? Как девку? Надо мной все смеяться будут!
– До ворот довезет, через ворота и до моего шатра донесет.
– Не беспокойся, трибун латиклавий, – заверил его Креон, – ничего позорного в твоем возвращении никто не углядит.
Рубеллий шумно вдохнул:
– Мне так жаль, Атилий Север!
– Не беспокойся, – Луций вернулся к мерину, влез в седло. – Лечись. Мы с Дайей все сделаем. Дайа, – он мотнул головой в сторону холмов на северо-западе от лагеря. – Туда.
Сапожник не зря ел свой хлеб и не зря брал за сапоги так дорого – ступал в них префект лагеря Двадцатого легиона Требий Сей бесшумно, как кот в ночи крался. В своем шатре он появился, не произведя шума, и успел застать странное зрелище: Эмилий, его помощник, будто зверь в тесной клетке, топтался на месте, судорожно тряс руками и головой, в исступлении шипя истерично и утробно:
– Сука! Сука! Старая грязная сука! Будь проклята! Будь проклята! Будь проклята! – Его голос стал высоким, будто он хотел передразнить кого-то: – Дитя не должно быть сиротой! Что, если я умру при родах? – и рявкнул уже своим голосом: – Молю всех богов, чтобы этот червяк в твоем чреве порвал тебя надвое! Сука! Сука! Ненавижу! Ненавижу! Забыла, уже забыла! Косс! Косс! – он рухнул на колени, зашелся в конвульсиях, будто в падучей, его руки принялись раздирать смятый лист пергамента. – Что мне делать?! Что?! Приди ко мне! Скажи! Скажи!
Оторопев, Требий смотрел на него, не решаясь обозначить свое присутствие. Заметил футляр из-под письма на полу. Кашлянул. Эмилий вздрогнул и с ужасом в глазах уставился на него.
Требий кашлянул еще раз, прошел к столу, налил себе подслащенной виноградным соком воды в чашу, выпил.
– Трибун Рубеллий чуть не убился, – сказал он, как ни в чем не бывало, будто не слышал и не видел ничего. – Лошадь понесла, подпруга лопнула. Все сразу. Конюху, – Требий приложил ребро ладони к своей шее.
– Его казнят? – Эмилий спрятал изодранный пергамент за спину.
– Выпорют. Но так, что лучше б распяли. Трибун зол, как Цербер.
Эмилий вздохнул. С облегчением и горечью одновременно. К трибуну Рубеллию у него не было ненависти. Его сердце ухнуло в пятки, когда он увидел, что не Север, а молодой трибун садится в седло легатской лошади, седло, подпругу которого Эмилий успел перетереть, пока караульный воевал с норовистой африканской лошадью, силясь надеть на нее сбрую.
Злясь на коварство богов, что отвели от Севера опасность, он вернулся в шатер, в котором жил вместе с Требием, и обнаружил мальчишку с посланием из Рима. Нония написала длинное письмо. В первых строках сообщала, что жена Эмилия разрешилась от бремени. Девочкой. Уже это подняло в его душе волну гнева, возмущения. Он надеялся на сына. Хотел назвать его Коссом. И гадание его надежды подтверждало: жена помочилась в горшочки с семенами пшеницы и ячменя, и первым взошел ячмень. Проклятье! Но то, что Нония писала дальше, вывело его из себя окончательно. Она приказывала ему забыть о мести. Раскаивалась в своих преступных желаниях. Теперь ее сердце наполнено любовью к мужу, ведь она носит в чреве его ребенка. И ей невыносима мысль, что несчастное дитя останется сиротой. Давным-давно ей предсказали, что второй ребенок убьет ее. К этому она готова, готова принять безропотно судьбу, но Эмилия заклинает не оставлять девочку без отца.
– Девочку! – пробормотал яростным шепотом Эмилий. – Кому нужны эти девочки?! В мешок и в Тибр!
– Что? – Требий двинул бровями. – Повтори, я не расслышал.
– Моя жена родила дочь, – поджав губы, сказал Эмилий.
– О! – мясистое лицо Требия расплылось в улыбке. – Это надо отметить!
– Дочь?!
Требий моргнул, прищурился.
– Не гневи богов, парень. Дочь ему не по нутру, – он ухмыльнулся. – Я бы рад был дочь иметь!
– Кто мешает?
– Не положено солдату женится и детей иметь.
– Один ты да Карса это правило блюдете. Всем остальным на него… гадить жидко!
– Но-но, – Требий отвесил ему шутливого подзатыльника, – еще поговори в моем доме так! Как был преторианской крысой, так и остался. Все-то вам проще, чем простому солдату. И жениться можете, и детишек строгать, и спите в тепле, и едите досыта и вкусно. Ничего, последний год служу. Как вернусь с похода, начну присматриваться. К женщинам. Креон советует вдовых, да с детьми, чтобы проверенной плодовитости и…, – он двинул бровями. – Говорит, вот молодую если взять, чистую, перед свадьбой и не спробуешь, а то вдруг она, как бревно ледяное, а я так не хочу. Болван разве, столько лет ждать и потом мучиться с жабой какой? Вот Сабина мне нравится, наложница Приска, видел ее раз, складная такая…
Лицо Эмилия оплыло, и Требий замолчал, вздохнул тяжело.
– Тоска человек ты. Вина не хочешь, про женщин говорить не хочешь, дочери не рад. Расскажи хоть, чего еще жена пишет?
– Жена?
Требий без слов мотнул головой на футляр на полу, Эмилий проследил за его взглядом, вздрогнул, торопливо поднял футляр с пола.
– Ничего нового, – пробормотал он.
Плохая была идея с подпругой. Раз Рубеллий не свернул себе шею, Север тем более не пострадал бы. В следующий раз способ должен быть вернее и проще.
Отдав мерину повод, чтобы тот на ходу пощипал травы, Луций повернулся в седле к Дайе:
– Ты необычно молчалив сегодня, – просипел он.
– Как и ты, командир, – рот Дайи дернулся в улыбку. Но взгляд остался прежним: хмурым, обращенным внутрь себя.
Луций ухмыльнулся в ответ, через некоторое время спросил:
– Что-то случилось, Дайа?
– Нет, командир.
– Плохие сны? Предчувствия?
– Что? – он уловил иронию в голосе легата. – Нет, нет, никаких снов.
– Всякое животное печально после соития? Оттого что следующее нескоро? – Дайа моргнул непонимающе. – Что скажешь о заведении, в котором был? Советуешь?
– Заведении? – кадык Дайи дернулся. В памяти возникли страшные картины: изрезанные женские тела, кровь, рукоять пугио, торчащая между грудей лупы без лица. Воображение дорисовало то, чего он видеть не мог: уже тронутые разложением трупы, роящиеся над ними мухи и… его одежда в комнате наверху.
– Я отпустил тебя на ночь развлечься, помнишь?
– Я… я не был ни в каком заведении. Только выпил и… все…, – он спрятал глаза, но успел увидеть недоумение на лице легата.
– Ты меня пугаешь, Дайа, – отозвался тот, прочистив горло. – Ты и ограничился вином? Много выпил, не рассчитал сил?
– Немного. Кувшин. Или меньше.
– Что ж, выберу самый дорогой. Не ошибусь. Женщины здесь красивые, – он улыбнулся. – Согласен?
Перед глазами Дайи, прямо поверх стены лагеря, снова возникли искромсанные в месиво лица.
– Да, – выдохнул он.
– Поедешь со мной.
Дайа поперхнулся слюной.
– Командир, я бы…
– Дайа?
– Я бы остался в лагере, если ты… позволишь.
– Ты влюбился?
– Что? Я? Нет… в кого тут, в лошадь разве что…
– В женщину, что, остригшись и натянув штаны с туникой, думает, будто стала мужчиной, – краем глаза он следил за реакцией Дайи. Ожидания не обманули: тот сначала окаменел в седле, потом дернулся, будто желая сбежать. – Раз увидев, я не забываю лиц, Дайа. Понтию… ее имя – Понтия, да? Понтию я запомнил хорошо. Как ее теперь зовут?
– Вибием, – пробормотал Дайа в шарф.
– Мои гельветы впервые увидели вас еще на корабле. Доложили, что префект нумидийской конницы…, – он издал сиплый звук, должный быть смешком, – возлег с мужчиной. Вернее, не возлег… Встал у борта…
– Командир…
– То, что она до сих пор жива, хороший знак. Убийца – или покинул нас, или оставил свое… ремесло. Иначе закончил бы начатое.
Дайа судорожно вздохнул. Не покинул. Не оставил. Но рассказывать об этом легату он не станет.
До самого лагеря он не проронил и слова. Благодарение богам, что Север сорвал голос, подумалось ему, чем меньше слов, тем меньше вероятность как-то выдать себя. Легионеры на воротах вытаращились на них, когда они проезжали мимо, так, будто увидели восставших из пепла мертвецов. Луций даже оглянулся в седле: выражение солдатских лиц заинтересовало его живостью эмоций. Увидел, как они сгрудились и перешептываются, бросая им вслед странные взгляды.
Лагерь будто вымер. Нет, солдаты маршировали, сновали мастеровые, но выглядели они, как тени, как духи, утратившие плоть.
– Кто-то умер? – ухмыльнувшись, просипел Луций, повернувшись к Дайе. Тот передернул плечами: погруженный в свои мысли, он не замечал ничего вокруг. В голову ему пришла шальная мысль: поехать в Пантикапей с Севером, даже выбрать себе женщину в лупанаре и даже взять ее наспех, но не пить, а среди ночи, когда все уснут, отлучиться в то заведение и забрать свои вещи. Если их обнаружит кто-то другой, они укажут на него, как на убийцу. Нельзя этого допустить, нельзя, слишком многим он теперь рискует!
Подняв на миг глаза от куцей гривы своей кобылы, он посмотрел вперед и увидел столпотворение у легатского шатра: люди, кони, огни факелов. Что-то шевельнулось внутри.
– Командир…
Луций посмотрел на него, потом перевел взгляд туда, куда указывал Дайа. По его лицу пробежала тень. Он толкнул мерина и до шатра доехал галопом. Возле оцепивших шатер солдат он спешился, двинулся к раскрытому пологу и столкнулся лицом к лицу с Децимом Корнелием Приском и Лепидом старшим.
Лепид отшатнулся с вытаращенными глазами, реакция Децима была сдержаннее, но он тоже отступил на шаг.
– Ты жив? – не менее недоуменное, чем у него самого, выражение на лице Луция заставило его непонимающе нахмуриться. Моргнув, он оглянулся назад: – А кто же тогда там?
Оттолкнув в сторону его и Лепида, Луций стремительно прошел внутрь. Еще перед порогом ему в нос ударил нестерпимый запах горелого мяса. Внутри было светло от четырех треножников. Посреди шатра лежало на боку большое тело, черное, обугленное. В двух шагах от него скрючился в смерти кто-то маленький, обожженный меньше – кое-где были видны участки не тронутого пламенем тела.
– Если ты жив, – повторил догнавший его Децим, – кто это?
Луций поднял глаза от тел на полу. За его столом, положив тонкие руки на столешницу, сидел черный лысый человек. Таким он показался издалека, в неверном свете огня от треножников. Луций подошел ближе.
– Это Марк Рубеллий, – проговорил он еле слышно. Дар и проклятие, ему не обознаться: высота и ширина лба, линия скул, подбородка, расстояние между глазниц, форма зубов.
– Руб…? – Децим подхватил его за локоть. – Тихо-тихо!
Луций повернулся к нему:
– Я стою на ногах, Приск.
Децим недоверчиво дернул губами в ответ, но локоть его отпустил. Луций деревянной походкой двинулся к столу.
– Ты уверен, что это Рубеллий? – спросил Децим. Узнать трибуна в этой головешке он никак не мог.
– Да, – Луций подошел к сидящему телу, наклонился к обугленному лбу. На мгновение Дециму показалось, он поцелует его. Но ошибся: Север втянул носом воздух. Перевел взгляд на место у стены шатра между двумя сундуками. Вместо двух амфор с горючей жидкостью теперь там была только одна. И она лежала на боку. Отойдя от стола, он поднял амфору. Немного жидкости плескалось на дне. – Приск, – позвал он. Децим подошел. – У нас не будет знамения.
– Знамения? – прозвучало это так, будто командующему нет дела до знамения. – Разумеется, у нас не будет знамения. Ведь Рубеллий мертв. Однако, не это катастрофа, Атилий Север.
Луций сглотнул: от запаха гари его замутило.
– А что же – катастрофа? – спросил он.
– А то, что ты оскорбил вчера распятого бога, вот что! – рявкнул сбоку старший Лепид. – Орал, чтоб он испепелил тебя! И вот! – он развернулся и указал на Рубеллия за столом. – Все слышали, как мальчишка молил эту тварь пощадить тебя и забрать его! И вот, вот! Мертв не ты, а он! Это божий гнев! Зачем ты оскорбил его?! Зачем…?! – он не успел закончить, Луций ударил его кулаком в челюсть, сгреб за одежду на груди и кинул прямо в сгрудившихся у выхода из шатра трибунов Шестого легиона. Они не успели расступиться, он врезался в них, как снаряд в перину, отпружинил, удержался на ногах и с яростью раненного быка ринулся обратно.
– Стоять! – Децим встал между ними, раскинув в стороны руки.
– Пусти меня! – прорычал Лепид.
– Хочешь ты быть орудием распятого? – рявкнул в ответ Децим.
Лицо Лепида стало еще багровее, кулаки сжались, грудь тяжело вздымалась и опускалась.
– Из-за него мы прокляты, – прохрипел он. – Армия готова дезертировать, кто куда! Распятый бог…
– …ни при чем. Смерть Марка Рубеллия – дело человеческих рук, Корнелий Приск.
Децим повернулся к Луцию:
– Человеческих, Атилий Север?
– Его облили горючей жидкостью и подожгли.
– Той самой жидкостью? – понизив голос, спросил Децим.
– Да. Из одной амфоры. Вторая пропала. Поэтому у нас не будет знамения. Если не достанем нечто похожее.
– А они? – Децим посмотрел на тела на полу. – Тоже убиты?
Луций склонился над более крупным телом.
– Запах тот же. Жидкость имеет особенный запах. Можешь сравнить. Из амфоры пахнет так же.
– Ты узнаешь его?
– Это караульный. Паулин. Этот, – Луций перевел взгляд на того, что был меньше, – похож на парнишку, который прислуживал Рубеллию. Я не знаю его имени. Может, и не он.
Децим наклонился к горлышку амфоры. Резкий запах, неприятный. Поколебавшись, нагнулся над трупом караульного, принюхался. Север прав. Тот же запах.
– Легионы должны знать, что ты жив.
– Легионы должны знать, что это не божий гнев.
– Командующий Корнелий Приск!
Децим повернулся на голос: на пороге, выкинув руку в приветствии, стоял центурион примипил Двадцатого легиона с бледным напряженным лицом. Увидев Севера за спиной командующего, он оторопело шагнул назад.
– Атилий Север жив, – поджав губы, сказал ему Децим. – Что?
– Иудей…, – над верхней губой центуриона появились капли пота, – которого взяли ночью…, – он снова отступил на шаг. – Он исчез… из запертой клетки….
– Его стража? – резко, чтобы скрыть охватившее его отчаяние, спросил Децим.
– Они клянутся, что не спускали с него глаз.
– Он что же, испарился? – спросил, не глядя на центуриона, Луций. Он вернулся к столу и, избегая смотреть на обугленное тело, рассеянно передвигал предметы на столешнице: кубки, кодексы, опаленные листы пергамента. Поднял футляр для писем. Прищурившись, повертел в пальцах. Выкрашенная пурпуром телячья кожа, золотое тиснение. Тонкий запах сандала. В нем было письмо Нонии. Уходя, он оставил письмо на столе. Теперь его не было. Сгорело? Возможно. Хотя огонь был избирательным, стол не занялся, лишь немного почернел с той стороны, за которой сидел Рубеллий.
– Он говорил, что его бог вызволит его, что его бог всемогущ, что для него запертые двери – не преграда, что он, будучи мертвым и погребенным, восстал и исчез из запечатанной гробницы, – ответил центурион и торопливо добавил, испугавшись тяжелого взгляда командующего: – Это рассказали парни из стражи.
– Их стоит расспросить еще раз, – Луций открыл футляр. – Строже. Много строже. – Внутри было свернутое в трубочку письмо. Он достал его, развернул. Не лист даже, клочок. Почерк Рубеллия, его маленькие аккуратные буквы, стремящиеся снизу вверх. Голоса Децима и центуриона доносились до него, будто через толщу воды, с трудом пробиваясь сквозь удары его собственного сердца. – Это самоубийство, Корнелий Приск, – его голос, и без того сиплый, стал еле слышным.
– Самоубийство? – Децим оставил центуриона, вернулся к нему и повторил, с недоверием покосившись на тело Рубеллия: – Самоубийство?
– Я решил… усыновить его. Сказал ему об этом. Утром. Он… казался…, – Луций посмотрел на черное лицо трибуна, отвернулся. – Мне показалось, он был рад. Столько возможностей для него… Он выглядел счастливым. Твой батав не даст мне солгать, сегодня он видел нас в поле. Я не понимаю, как я мог так ошибиться….
Децим вытащил у него из рук пергамент.
«Любовь всему виною. Жить без надежды не хочу. И ухожу…».
– Вероятно, он хотел быть тебе не сыном, – сухо заметил он, а про себя выругался: не просто так Рим порицает мужскую любовь, от нее – одни беды. – Вдобавок, в отместку он лишил нас знамения. Отомстил тебе и заодно всем нам, всему Риму.
– Однако это лучше, чем божий гнев, отец, – сказал Друз. До этого момента он не проявлял себя, стоял безмолвно среди своих трибунов, потрясенный, бледный. Сейчас его лицу постепенно стали возвращаться краски. – Марк был…, – он не договорил. – Это в его… духе, так поступить.
– А эти двое? – Децим посмотрел на трупы на полу.
– Очевидно, он убил Паулина, чтобы тот не помешал ему осуществить задуманное. А мальчишку…, – Луций пожал плечами. – Не знаю.
Децим подошел к телу Рубеллия. До этого он остерегался этого: как ни пытался вытравить точащий сердце страх перед потусторонним, инстинкты были сильнее разума и требовали не приближаться к тому, на кого пал божий гнев. Но теперь страха не было, все оказалось до смеху простым.
– Трибуны, префекты! – не глядя на застывших в шатре людей, он повысил голос: – Сейчас вы соберете легионы и объявите, что Атилий Север жив, а трибун Марк Рубеллий совершил самоубийство, а перед тем убил двоих. Никакого колдовства. Помутнение рассудка.
– А иудей? – спросил Лепид.
Децим поднял на него глаза:
– Полагаю, ему помогли сбежать.
– А если нет?
– Креон! – вместо ответа позвал он батава.
– Командир, – тот мгновенно возник за его спиной.
– Атилий Север говорит, ты видел сегодня утром Рубеллия.
– Видел, командир. Когда передавал ему твое предложение насчет схваченного иудея.
– И каким он был?
– Радостным. Я бы сказал, даже слишком радостным, возбужденным. Так упал нехорошо, неудачно, весь зад ободрал, до крови, а не расстроился особо, мне так показалось…
– Упал?
Креон смутился:
– Лошади. Всегда они учудят. Понес конь. Так у трибуна еще подпруга лопнула. Я ему в лагерь помог вернуться. Легат Север велел мне, чтоб я помог. Сидеть трибун не мог, пришлось через луку ему перевеситься, очень он из-за этого переживал, что выглядит, будто раб отловленный. Очень зол был на конюха. Он ведь на жеребце легата Севера ехал, уж не знаю, почему. Ярился сильно, собирался до смерти избить конюха за то, что не проверил тот подпругу, ведь легат мог покалечиться.
Брови Децима поползли наверх.
– Атилий Север? – он обернулся туда, где несколькими минутами ранее стоял Луций.
– Он ушел, – сказал Друз. – Догнать?
– Нет. Пусть идет. От него сейчас мало проку. Креон, тела – в лазарет. И лекарей. Самых образованных, не самоучек. Хватит двух-трех.
– Что-то не то, отец? – спросил Друз, со смесью отвращения и жалости покосившись на труп за столом.
– Это не самоубийство, Друз. И я это докажу. Тела расскажут.
– Не самоубийство?
– Ты слышал Креона? Трибун был рад, счастлив утром, хотел до смерти забить конюха за проступок, но убивать себя не собирался. И он сидит. А сидеть, по словам Креона, он не мог.
– Э…, – Друз метнул взгляд к телу. – Ободранный зад – невеликая мука в сравнении с огнем. Раз он решил убить себя таким жестоким образом…
– Уверен, что горел он уже мертвым. Иначе не сидел бы так…, – он поискал слово, – спокойно. Идем к клетке. Всех солдат, что охраняли ее, разоружить и взять под стражу. Конюха этого притащить ко мне. Надеюсь, трибун не переусердствовал с поркой, и он жив.
<<предыдущая, Глава 20
следующая, Глава 22>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.