От помощи Дайи в оставшиеся дневные часы Стигий отказался, велев восстановленному в правах и обязанностях легионеру вспоминать, как маршировать, как сражаться с соломенным чучелом и как варить кашу. Дайа в ответ на язвительность раба лишь коротко кивнул и спешно удалился, пряча улыбку: ты, лысая твоя – что задница евнуха – башка, вернешься в Рим к своей старой и толстой жене, а я проведу эту ночь весело!
Вино он раздобыл без трудностей: подговорил товарища отвлечь лекаря жалобами на понос, а сам украл бутыль из палатки этого патлатого грека с нечистой кожей. Сам грек вина не пил, но использовал его для приготовления снадобий. Одной бутылью больше, одной меньше – разве заметит?
Чтобы не опозориться перед Авлией, он заранее откупорил бутыль, попробовал, чтобы убедиться: это именно вино, а не масло, не уксус или чего хуже слабительное. Вкус у вина оказался на удивление сносным, терпким, вяжущим. Едва не попавшись на глаза центуриону Плату за пробами вина, он спрятал бутыль в углу палатки, что делил с семью товарищами, зажевал его вкус мятой и присоединился к своей центурии. Лучшие бойцы легиона – первая центурия первой когорты – отрабатывали, разделившись на две равные группы, приемы сражения строй на строй. Щиты ударились друг о друга, солдаты принялись колоть деревянными мечами в щели меж них, понизу, поверху.
– Рубеллий в латиклавии назначен, – шепнул Дайе, кряхтя от напряжения, оказавшийся рядом сосед по палатке – Гатерий. И мотнул головой за плечо Дайи. Тот повернул голову: в щели меж двух щитов был виден залитый солнцем силуэт Рубеллия. Высокий, тонкий, с непокорными кудрями, латиклавий был очень молод и очень мало похож на военного. – Друза Приска дружок. Будь осторожен с ним.
– Буду, – отозвался Дайа. – Спасибо, брат. – И не удержался, фыркнул: – В литиклавии! У меня член толще, чем его руки! Как ветка на ветру!
– Главное, чей член в его руках, брат.
– А чей?
– Эй, Плат! – требовательный крик Марка Рубеллия оборвал их тихий разговор. – Довольно!
Центурион примипил Плат хрипло выкрикнул приказ: остановить бой, построиться. Центурия выстроилась в три ряда. Дайа оказался в последнем ряду, опять рядом с Гатерием, и прерванный разговор продолжился, едва слышно, углами ртов.
Трибун медленно шел вдоль первого ряда, надменно глядя сверху вниз на солдат: он был выше любого из них, хотя в первую центурию первой когорты не попадешь, если ты мал или средний по росту, пусть и превзошел всех героев Рима со времен Сцеволы в храбрости. Было слышно, как трибун отчитывает каждого из солдат по мелочам, за едва различимое пятно на доспехах, за потрескавшуюся кожу на рукояти гладия, за слезшую краску со скуты.
– …болтают, пока старик был в отъезде, и Друз Приск стоял над легионом, эта тощая задница не отлипал от него. А когда Приск отлучался, он оставался за главного.
– Отлучался, – хмыкнув, повторил Дайа. – Всем известно, куда он отлучался.
– Не болтай! – прошипел Гатерий, ткнув его в бок. – Все байки твои! Клавдий мудр, так все говорят. Не назначил бы он легатом убийцу племянника.
– Много ты знаешь! – обиделся Дайа. – Да он был рад его смерти! А что в зад не целовал его убийц, так то, чтоб только закон не оскорбить….
– Кассий Дайа! – пронеслось вдруг над головами. Дайа вздрогнул, огляделся по сторонам: послышалось или нет? – Кассий Дайа, выйти из строя!
Гатерий подтолкнул его локтем, сосед слева – коленом, а кто-то спереди пробормотал:
– Доболтался….
– Заткнись, – буркнул Дайа в ответ и, растолкав товарищей, вышел из строя. Встал навытяжку.
Подошел Рубеллий, оглядел его с ног до головы. Скосив глаза вниз, Дайа увидел ржавое пятно на одной из пластин доспеха, развязавшуюся тесьму, грязные разводы на поле туники. Но трибун отчего-то предпочел не заметить всего этого.
– Пройдемся, Кассий Дайа, – сказал он. – Щит, меч и шлем можешь оставить здесь. Плат, продолжайте!
– Трибун, – гребень на шлеме Плата качнулся в легком поклоне. – Центурия! Построиться!
Дайа сложил на песке скуту, гладий и шлем и, оглянувшись на товарищей, присоединился к Рубеллию, что неспешным шагом удалялся в сторону лагерных ворот.
– Ты рад возвращению, Дайа? – спросил он. Не сразу, как только тот нагнал его, а спустя десяток шагов.
– Безмерно, трибун.
– Я слышал, ты был одним из последних, кто видел моего отца живым.
– Это так, трибун.
– Ты ведь служил на флоте?
Дайа сглотнул. Служил. Рабом-гребцом, безымянным мясом.
– Да, трибун.
Рубеллий остановился, повернулся к нему. Дайа опустил глаза.
– Говорят еще, ты сражался на арене. В Капуе, – он ухмыльнулся. – Слышал, твое копье пронзило многих.
– Да, трибун, – выдохнул Дайа.
– Свободный гражданин пришел в лудус, нанялся в гладиаторы…. Очевидно, ты заработал там много. Зачем же ты здесь? Служба трудна и оплачивается не щедро. – Увидев замешательство Дайи, он улыбнулся и похлопал его по плечу: – Не отвечай, я знаю ответ: ты – истинный солдат Рима, твои амбиции велики, а жизнь рудиария – ты ведь получил рудис? – совсем не то, о чем ты мечтал. И ты выбрал море. Но на море не сыщешь славы, лишь на суше. Я прав?
Ноги Дайи стали ватными. Проклятый язык! Север приказал молчать о прошлом, не рассказывать ничего, но он не смог. Рассказы о славных победах на арене – над чемпионами италийского юга – и вне ее – над женщинами – так и рвались с языка. К чему ведет Рубеллий? К тому, что легат вернул в легион на правах свободного человека раба?
– Я знаю, что прав, – не дождавшись ответа, продолжил Рубеллий. – Свернем здесь, – он взял Дайю под локоть. – Я хотел спросить тебя, Кассий Дайа, что ты думаешь о Плате?
Этот вопрос был куда проще. Разговор ушел с опасной колеи, Дайа облегченно выдохнул. О командирах – только с любовью.
– Центурион примипил Плат – командир, благословленный рукой самого Марса, трибун. Лучший воин легиона.
Рубеллий иронично ухмыльнулся:
– Но ему уже сорок семь. Он стар. Я считаю, легиону нужен другой примипил. Молодой, отважный, дерзкий. Такой, что подаст пример всему легиону. В степях, куда мы посланы, нам понадобятся доблесть и ум, а это то, чего не достает старикам. Все, чего они хотят, это пристроить свои отвисшие задницы в тепло. Что скажешь, Дайа? – он остановился и повернулся к Дайе лицом.
– Я не знаю, трибун, – пробормотал тот. Разумеется, он был согласен, но опасался подвоха.
– Лично я вижу в должности примипила тебя, Кассий Дайа. И того же мнения придерживается Друз Корнелий Приск.
– Что? – вытаращился Дайа. – Друз Корнелий…?
– Да, – Рубеллий тронул его за локоть. – Если хочешь знать, он… сожалеет о произошедшем между вами.
– Сожалеет? Он… что, простил меня?
– Да. Он долгое время корил себя за то, что спровоцировал тебя. Слава Марсу, ты сумел выжить. И вернулся.
– О, – только и смог выдохнуть Дайа.
– И – в знак примирения – он передает тебе подарок, – Рубеллий протянул ему кожаный мешочек. – Открой.
Ожидая увидеть несколько сестерциев, Дайа развязал шнурок, вытряхнул на ладонь содержимое мешочка. Золотое кольцо, массивное, тяжелое, с оскалившейся медвежьей мордой.
– Ох, – вырвалось у него. – Друз Корнелий Приск щедр.
– Легат Друз Корнелий Приск, – поправил его Рубеллий с улыбкой. – Кстати, примипил Двадцатого легиона еще старше Плата. Ему пятьдесят два, и он – сущая развалина. – Нахмурившись, он огляделся. После недолгих блужданий взгляд его остановился. Дайа обратил взор в ту же сторону: прищурив глаза, трибун смотрел в сторону легатского шатра. – Теперь, Кассий Дайа, прежде, чем я продолжу, я хочу, чтобы ты поклялся: о нашем разговоре никто не узнает.
Мысли в голове Дайи лихорадочно зароились: что он задумал, этот новоявленный латиклавий? Что-то против легата? Но ведь разговор – это только разговор. Кассий Дайа послушает, а уж дальше – решит, что делать.
– Клянусь, трибун.
– Хорошо, – кивнул тот. – Ты человек слова, я знаю. Итак, среди командования есть… обеспокоенность…. Сомнения в том, что легат Север сможет должным образом исполнять свои обязанности. О, – он вновь коснулся локтя Дайи, – я не говорю о сомнениях в его верности Риму и цезарю, нет. Лишь о том, что постигшее его горе – смерть сына – и позор, что Косс навлек на весь род, и связанная с этим скорбь…, – он вздохнул. – Есть опасение, что…. Ты же понимаешь меня?
– Понимаю, – кивнул Дайа, хотя направление мысли трибуна не уловил.
– Ты можешь подумать, я попрошу тебя свидетельствовать против него, но нет, я знаю о вашей… дружбе. Все знают. Я лишь хочу, чтобы ты… докладывал о его… состоянии, настроении. Пойми, вся эта мощь, – он окинул взглядом лагерь, – ничто, если командир замкнут на своей скорби.
– Дела легиона отвлекают легата от скорби, – продавать командира за кольцо Дайа не собирался. – И еще расследование.
– Ах да, расследование, я слышал. Бедные женщины. И как? Убийца найден?
– Нет, но мы на верном пути.
– Мы?
– Легат привлекает меня к… этому делу. В помощь Стигию.
– Расскажешь? – с улыбкой Рубеллий взял Дайю под руку. – Развлеки меня. А взамен – освобождение от тренировки. И разрешение отлучиться на ночь. Скажешь, повез от меня донесение в Рим. Я ведь понимаю, чемпион Капуи привык к женскому обществу, а в походе женщины не часто будут случаться на нашем пути, доступные женщины, умелые, веселые.
Дайа едва сумел удержаться от широкой улыбки: этой ночью не придется изворачиваться, чтобы выбраться в рощу к Авлии, он выйдет из лагеря свободно!
Вечером, за ужином, он с трудом сдерживался от того, чтобы не рассказать товарищам по палатке о разговоре с Рубеллием и об их уловке с донесением в Рим. Они сидели кружком вокруг остывающего костра, по-братски разделив сваренную Гатерием кашу из котелка. Она была обжигающе горячей и пересоленой. Много капусты, мало свинины. Как и всегда, когда кашеварил Гатерий. Дайа был уверен, что Гатерий, с его-то лоснящимся мясистым лицом, хитрит: поджарив в котелке тонко нарезанные кусочки сала, выгребает половину и прячет с тем, чтобы потом украдкой съесть с хлебом. Зато капусты, лука и репы валит больше, чтобы скрыть следы плутовства. Зерна же кладет по уставу – из расчета две мерных чаши на человека. Подозрениями своими Дайа в отсутствие рядом Гатерия поделился с товарищами. Те согласились с ним, но поймать за руку плута так и не смогли. Или не хотели: в их контубернии Гатерий был деканом.
– Сало воруешь, – с вызовом бросил вдруг Дайа среди общего чавканья и, подув на ложку, сунул ее содержимое себе в рот. Неторопливо жуя, выдержал взгляд вскинувшего голову Гатерия. – Доложу трибуну Рубеллию, если еще раз повторится.
Он ожидал ответного вызова, ехидных вопросов о характере дружбы с трибуном, предложений донести еще и легату, но Гатерий разочаровал: сначала залился краской, потом побледнел. Потупив глаза, сглотнул.
Дайа фыркнул, неторопливо доел оставшуюся в миске кашу, зачерпнул добавки.
– Имей смелость признать, – сказал он, ухмыльнувшись, – раз уж хватило отваги обманывать братьев.
– Признаю, – Гатерий продолжал сверлить взглядом дно своей миски.
– Это хорошо, – беззаботно откликнулся Дайа и, поставив миску на землю, откинулся назад, скрестив руки за головой – в такой позе он смотрел на Гатерия свысока. – Мы простим тебя. Ведь так, братья? – шестеро товарищей согласно закивали. – Я понимаю, сала не вернешь, не брюхо же тебе взрезать…. Но дань мы с тебя должны получить, – эта мысль Дайе пришла неожиданно: идти с вином к Авлии хорошо, но еще лучше идти к ней вином уже подогретым. – С тебя вино. Найди, где хочешь.
– Найду, – Гатерий поднялся и со смурным лицом скрылся в палатке, а Дайа обеспокоенно заерзал: как бы не его собственное вино принес декан – вдобавок к бутыли, стянутой у лекаря, добавился подарок трибуна Рубеллия – фляга с фалернским. Вот уж умора будет – делить с товарищами то, что добыто для Авлии. Но волновался зря: Гатерий вынес бурдюк на длинном ремне. – Вот.
Дайа с улыбкой принял подношение, откупорил и приник к горлышку. Вино было неважным, водянистым, того же вкуса, что в заведении Таруция.
– Дрянь вино, – поморщился он и передал бурдюк следующему. Зажевал кашей. Интересно, подумалось ему, Авлия приготовит что-то, или лучше сейчас наесться до отвала?
– Может, расскажешь, о чем с Рубеллием говорил? – спросил один из товарищей, когда бурдюк, пущенный по кругу, опустел, а остатки каши из котелка разобрали по мискам.
– Так…, – неопределенно махнул рукой Дайа. – Сказал, не нашлось желающих среди сенаторских сыновей на должность латиклавия у нас, вот и свезло ему. Друз Приск подсказал Цезарю, посоветовал.
Гатерий хмыкнул пренебрежительно:
– Мы верим. Что не нашлось.
– Я верю, – без тени улыбки сказал Дайа. Кольцо, спрятанное в подклад ремня, и футляр с пустым донесением на поясе принуждали уважать трибуна Рубеллия. – Я побольше тебя знаю, с трибуном говорил, с легатом, слышал…, – тут он приврал, – его разговор с ангустиклавиями.
– И что? – товарищи перестали жевать. В их глазах, несмотря на выпитое вино, заплескалась тревога.
– Колдовство, – многозначительно ответил Дайа. – Вождь скифов – колдун. Из Иудеи. И с ним к скифам пришел бог иудейский.
– Он что же, ушел из Иудеи?
– Он везде. Такой бог.
– Как везде? – Гатерий заерзал на своем месте.
– Так, – Дайа зевнул. – В лудусе водил я дружбу с одним иудеем. Не боец был, так, пагани, но ученый, на всех языках говорил. Бойцы, они же со всей империи натасканы, по-нашему мало кто говорит, вот он и переводил, дикарей учил, чтоб понимали приказы. Он много чего про бога своего рассказывал. Что вездесущ. И жесток. Заслужить его любовь почти невозможно, еще сложнее удержать. Вот представьте, парни…, – он пожевал губы, подыскивая достаточно красноречивое сравнение. – У всех дети есть? – шестеро из семи замотали головами. – Член Плутона! А матери? У всех живы? Так-то лучше. Так вот, явится к тебе бог и велит зарезать мать, а после – как зарежешь – влезет тебе в голову и проверит, по-прежнему ли велика твоя любовь к нему.
Один из солдат сплюнул, а Гатерий фыркнул:
– Зачем такой бог? От него один вред, а не польза!
– Видать, скифам польза есть, – пробормотал кто-то – в сгущающихся сумерках Дайа не разобрал, то ли Рутилий, то ли Корнут.
Воцарилось тревожное молчание: легионеры обдумывали услышанное. Дайа вспомнил: легат Север как-то сказал, что римский солдат в массе своей – как лошадь, боится всего неведомого, необычного. Лошадь способна испугаться нежданно выпорхнувшей из куста птицы и понести. А солдаты Рима, храбрецы, когда-то бежали, сверкая пятками, от слонов Ганнибала. А ведь что есть одна такая скотина против когорты? Ничего!
Дайа любил подшутить над лошадьми. И над людьми. Чужой страх добавляет значимости тому, кто пугает. И сейчас, пребывая в благодушном настроении и предвкушая веселую ночь, он решил нагнать страху на товарищей. В его переложении все боги Карфагена были агнцами в сравнении с иудейским божеством, а подвластные его воле чудовища были кровожадны и неуязвимы, а вид их был настолько ужасен, что увидевший сходил с ума прежде, чем клыки и когти разрывали его в клочья.
Конец страшным историям положил рев трубы. Отбой. Дайа продолжил бы пугать товарищей и дальше, уже внутри палатки, и навел бы такого ужаса, что ни один не заснул бы, а вздрагивал от каждого шороха. Но его труба звала не ко сну. Он забрал из палатки бутыль лекаря и флягу Рубеллия, спрятал их под плащом и, коротко кивнув товарищам, удалился, насвистывая себе под нос марш.
На полпути к воротам его нагнал Гатерий.
– Куда ты, брат? Ведь приказано сидеть в лагере и не….
– Мне приказано доставить донесение в Рим, – прервал его Дайа, – командующему Приску, – и многозначительно похлопал по футляру с донесением.
– Думаешь, тебя выпустят?
– Выпустят? – Дайа хохотнул. – Пусть попробуют не выпустить!
– Ты прав, ты прав, – мелко и как-то нервно закивал Гатерий и замялся, словно не хотел отпускать Дайю, но не знал, как добиться этого. – Знаешь, брат…. Ты прости меня… за сало….
– Забыл уже, – великодушно отозвался Дайа и похлопал Гатерия по плечу. Декан был бледен и заметно нервничал. По всему, понял Дайа, страшные истории проняли его, напугали до глубины души.
– Может, выпьем еще? У меня есть, – Гатерий выпростал из-под плаща руку с флягой. – На двоих выпьем. Что тот один бурдюк на восьмерых? Капля в море!
Дайа на мгновение задумался. Решение пришло быстро: в походе с вином будет строго. Надо пить впрок.
– Выпьем, – кивнул он.
Они отошли в сторону с дороги, присели у остывающего костра. Беседы не вышло: говорил, в основном, Дайа, Гатерий слушал. И пил он мало, Дайа же не берег чужое вино. Наконец, бурдюк опустел, товарищи обнялись, будто перед долгой разлукой, расцепились и пошли каждый своей дорогой: Гатерий в сторону их палатки, Дайа в сторону ворот. Ноги плохо слушались его, но он утешил себя тем, что самому передвигаться не придется, он возьмет лошадь. Не на своих же двоих он должен донесение в Рим доставить.
В дверях конюшни столкнулся с выводящим испанского мерина гельветом Феланом.
– Ты куда? – спросил тот.
– Должен доставить донесение в Рим, – ответил Дайа и хлопнул себя по бедру. И вмиг протрезвел: футляра на поясе не было. Облившись холодным потом, принялся шарить в одежде. Бутыль и флягу при этом выпустил из рук, они глухо стукнулись о землю.
Поджав губы, Фелан с минуту наблюдал за его суетливыми поисками, потом отпихнул в сторону: Дайа преграждал ему путь.
– Иди. Проспись. Север узнает, шкуру с тебя сдерет.
– За что?
– За то, что ложью пытался выбраться из лагеря.
– Это не ложь! Я должен отвезти донесение в Рим! Я найду его! Наверное, отцепился футляр, когда я споткнулся и….
– Если ты не лжешь и потерял письмо, лучше сам прибей себя к кресту. Меньше мучений.
Фелан быстро шел, таща за собой мерина. Дайа шел рядом, почти бежал, ноги заплетались, он спотыкался. Так славно начавшийся вечер обернулся катастрофой. Во хмелю он отчего-то забыл, что донесение было пустым, и он безо всяких последствий может вернуться в палатку к товарищам и завалиться спать.
– Спаси меня! – он стиснул локоть гельвета правой рукой, а левой принялся шарить в подкладе пояса. Нащупал ауреусы и кольцо – переданный Рубеллием подарок Друза Корнелия Приска. – Держи! – он сунул сложенные в горсть ладони с золотом под нос Фелану. – Выведи меня из лагеря, и больше никогда обо мне не услышишь!
Гельвет нахмурился: монет было мало. Но кольцо приглянулось: массивное, тонкой работы.
– Хорошо. Но лошадь взять не позволю.
– Храни тебя Марс, брат, – жарко зашептал Дайа. Золото перекочевало в лопатообразную пятерню Фелана.
– Идем, – отрывисто буркнул гельвет.
<<предыдущая, Глава 6
следующая, Глава 8>>
© 2018, Irina Rix. Все права защищены.