ᚨ

Óss er flæstra færða

för; en skalpr er sværð

 

– А потом? – спросил я.

– Потом…, – по лицу Борга прошла рябь задумчивости. – Очнулся… Страх такой остался во мне, что…

– …принялся крушить и громить, топтать и рвать, – вставил Сигурд.

– Понимаю, – отозвался я. В том же ужасе я проснулся ото сна, в которым был воином, не сумевшем защитить своего господина.

Глаза Борга, всегда широко распахнутые, вдруг сузились подозрительно, губы сжались в нить.

— Это были вы! – закричал он и отступил на шаг.

Мы с Сигурдом переглянулись. Я был полон недоумения, а вот по землистому лицу отшибника прошла рябь, что бывает у вороватого люда и лжецов, когда припрешь их к стене.

– Мы? – спросил я. – Брат, ты о чем?

– Это вы меня убили! Он приказал! А ты убил!

– Я? Ты про ярла говорил. А какой из меня ярл? Это же я, Бьёрн!

– Ты! И ты! – Борг развернулся к Сигурду, и его толстый указательный палец уперся Сигурду в нос. Тот чихнул.

– Если и мы, то не мы, – странно отозвался Сигурд и пожал плечами.

– Это как так? – не понял Борг. – Как это вы да не вы?

Сигурд хрюкнул, прочистил горло, махнул рукой на Борга. Отошел к стене, нагнулся над единственным уцелевшим плетеным коробом, покопался в нем и вытащил запечатанный глиняный кувшин. Я уже видал такие прежде, причудливо расписанные, пузатые, с узким и хрупким горлышком. В них привозили драгоценное южное вино.

Сигурд рубанул ладонью по горлышку, оно отлетело.

– Любовь и надежда…, – повторил он слова старца из Боргова сна. – Любовь и надежда помогают выстоять, выждать. Но победить…, – он запрокинул голову и влил в глотку вина, много, с полкувшина, его кадык судорожно дернулся. Вытерев губы рукавом, он снова посмотрел на нас, черными глазами-колодцами: – Но победить врага могут лишь гнев и скорбь. Гнев и скорбь.

– Гнев и скорбь, – повторил Борг, и вертикальная морщина глубокой думы пересекла его гладкий лоб.

Я воспользовался этим, чтобы увлечь его мысль подальше от обвинений.

– Ярл согласен, мудрый Сигурд, на твои условия, – с лукавого угла начал я, и кустистые брови колдодея удивленно приподнялись: верно, не надеялся он на щедрость Хъярре. – Ты плывешь с нами в земли русов, и треть всей добычи нашей будет твоей. Ты можешь выбрать драккар, на котором поплывешь. И ярл жалует под твою длань лучших своих воинов. Лучшего из мореходов, кормчего Хильде. Самого могучего и воинов, что когда-либо ступали по земле, – Борга. Эти двое, каждый из них стоят дюжины простых рубак. И мне дозволил быть при тебе.

Угол рта Сигурда дернулся. Гневно. На лицо будто пала мрачная тень.

Он обвел глазами свое разгромленное жилище. С низкого потолка, стекая по матице, капала вода, – верно, Борг пробил его. Провощенные холстины, которыми были плотно затянуты окна, висели драной ветошью.

Он выругался. Одно слово, но в нем было все.

Ярл Хъярре поплатится за свою скаредность, – услышал я в нем. И прочел я в его темных глазах, во всей его скорбной позе, – но мне ничего не остается, как согласиться на эту жалкую подачку: угол на драккаре и бесполезных в сече огрызков. Дома, моей уютной и безопасной норы, больше нет. Он не пригоден для жизни, он больше не держит тепло, он больше не сдерживает всех тех тварей, что обитают в этом лесу и дни и ночи грезят о том, как вгрызутся своими клыками в мою глотку и как выпьют мою кровь и мой дух.

Сигурд медленно кивнул, потом ожег Борга взглядом и приказал:

– Чего топчешься? Собирай вещи в дорогу! Ты – моя дружина!

 

Груженые корзинами и тюками мы вышли из леса под утро – едва забрезжил серый рассвет. Наш путь через лес был спокойным. Впереди шел Сигурд, факел в его руке рассеивал непроглядный ночной мрак и тварей, чье дыхание и ворчание мы слышали.

Мы вышли и обнаружили, что Хъярре с дружиной на прежнем месте нет. И давно. От давно охладевших костров не поднимался дымок, а лошадиные яблоки сильно подсохли.

– Вечером ушли, – проронил Сигурд, и Борг охнул. – Догоним. Длинной дорогой идут. Бабьей. Короткой пойдем.

– Опасной? – догадался я.

– Тебе – опасной. Ему, – он мотнул головой на Борга, – тем более. Живыми вы вряд ли бы. Вышли. Без меня.

– А…, – начал я, намереваясь спросить, чем же именно опасен тот путь.

– Мы взойдем по крутой тропе на вершину Ангрбоды. По ней ходил Локи, чтобы пить с ней мед, разломить с ней хлеб, а после возлечь с нею. И с вершины той спускаются три тропы. По одной ушла Хель в свое скорбное и стылое владение. По второй – сбежал Фенрир, и везде, где ступит он, людей обуревают страсти, жестокость и жажда крови. А третья тропа… Самая крутая, почти отвесная. Она нам и нужна. По ней, рассекая кожу об острые камни, прямо в море сполз змей Ёрмунганд. Где капала его кровь, там выросли ягоды. Съешь одну такую ягоду, и…

– …обретешь бессмертие? – едва слышно спросил Борг.

– Умрешь. В страшных муках. Мы соберем их, если поспели. В землях русов пригодится. А если не поспели, тоже сгодятся. Сны от них жуткие. Как сама жизнь.

Отчего-то мне подумалось, что стоит предупредить Хъярре, когда нагоним, о том, чтобы не ел ягод из рук Сигурда.

Мы не стали рассиживаться у потухшего ярлова костра, сразу двинулись в путь. Но не хоженой широкой тропой, змеившейся среди холмов и залитой ласковым солнцем. А едва различимой стежкой, ведшей к поросшему густым ельником склону горы, чья заснеженная вершина терялась в искрящейся разноцветными огнями дымке.

– Логово Ангрбоды, – шепнул мне Борг, согнувшийся под своей поклажей. В сравнении с ним я шел почти налегке: за моими плечами висела корзина, полная черствых лепешек, вяленой рыбы и сушеных ягод, а по заду при каждом шаге бил и возвещал этот самый шаг бульканьем бурдюк с медом.

– Ангрбоды? – спросил я. Иногда так нарекали в нашем селении злобных старух, что завидущими глазами оглядывали чужое добро и милых взору детей. Оттого я решил, что это бранное слово, означавшееся старую, выжившую из ума и оттого сильную на проклятие и порчу женщину, ведьму.

– Тебе что же на ночь сказок не сказывали? – удивился Борг. – Про Локи и жену его, великаншу Ангрбоду, что породила от семени его…

– Сказок на ночь…, – фыркнул я скорбно. На ночь меня одаривали подзатыльником и длинным перечислением работ на завтра. Но из скупых и отрывистых словес Сигурда, теперь дополненных Боргом, я и без этих теплых сердцу воспоминаний, которых не имел, понял: что от подлого Локи и сторонящейся людей огромной бабы родились чудовища. Один из которых – Ёрмунганд. – Ёрмунганд, – проговорил я задумчиво. Услышанное впервые, это имя мне будто было знакомо. Имя из моих снов. – Ёрмунганд. – Морской змей. Гроза мореходов. Их погибель. Неотвратимая смерть, скрытая в толще воды. Он поднимается из нее, чтобы разорвать брюхо корабля и пожрать плоть моряков. Чтобы глотнуть воздуха и сразу вернуться на дно. – Ёрмунганд. – Я будто бы видел его. Его сильное, мощное тело, рассекающее морские глубины. – Ёрмунганд. – Я будто был с ним. Я будто был им, морским змеем.

– Сигурд! – окликнул я ушедшего вперед колдодея. Тот приостановился, обернулся на меня, ожег недобрым взглядом и сразу продолжил путь. Прибавив прыти, я вприпрыжку догнал его. – Великий Сигурд, я спросить хотел…

Тот хрюкнул нечто презрительное в ответ, но в этом свином звуке я разобрал разрешение на вопрос.

– Скажи, Сигурд, ты видишь этот мир, как видят его боги, он прозрачен для тебя, нет ни мути, ни тени на грядущих днях, все ты видишь…, – краем глаза я отметил, как землистое лицо Сигурда едва заметно зарделось от смущения и гордости, а заросшая щетиной челюсть мелко задвигалась: этак выражалось им счастье, как я понял позднее. – Отчего же ты не наколдовал себе флота и дружину из сотен и сотен воинов? Отчего ждал Хъярре с его платой? Отчего жил проще самого нерадивого из землепашцев, перебиваясь подношением от пустых утробой жен да пустых мошной мужей?

– Все не так, как ты себе думаешь, – буркнул он. – Из ничего не получишь и безделицы. Обряды мои открывают путь. Но ежели сидишь в лесу, то самое большее, что получишь, это вереницу из несчастливцев с пустой утробой или мошной.

– Отчего же…? – начал я, да не успел доспросить.

– Память не дает. Все по норам, по углам жался, на люди, в мир редко выходил. Пугал он меня. Мир. Огромный. Шумный. Не то, что этот. Осталось. Короткая жизнь там была. Что щелчок. А как клеймо. Не давало из леса высунуть нос. Вот пришлось. – Он остановился, посмотрел на меня: – Тебе легко. Ко всему готов. Ничего не боишься. Но силы нет. А у меня – хоть отбавляй силы, смелости нет. Не было. Теперь… Есть или нет, назад не воротишься. Должен идти. Забыть страхи. Стереть клеймо.

– А Борг?

– А что Борг? – он продолжил путь, но почти сразу остановился, втянул носом воздух, продолжил рассеянно: – Всегда он с тобой. Ты раньше уходишь, он доживает. Забывает тебя. Кто ты бы, каким был, имя твое. Но горечь остается с ним до конца.

Я сглотнул судорожно. Сами боги послали мне Сигурда. Уж кто-кто, а он поймет мою боль.

Я оглянулся на отставшего Борга. Он пыхтел, как старый осел, неся в крутую гору свою немалую поклажу.

– Сигурд, – у меня перехватило дыхание, никому до этого я не рассказывал о своих снах, – я помню женщину, кюну, я служил ей и…

Сигурд посмотрел мне в глаза, смотрел долго, пронизывающе, будто хотел соскрести со стенок моего черепа все воспоминания о минувшем.

– Зверем тянет. Фенрирово племя здесь рыщет, – сказал он. – Чует вашу плоть. Лакомиться ею хочет. Надо бежать. Успеть наперед их, в хижину Ангрбоды, к ее очагу и похлебке. Быстрее! – с места он прыгнул вперед и резво помчался вверх, по острым камням, перелетая через проточины, будто лесная крыса.

Борг вытаращил на меня глаза: он не слышал нашего разговора и был удивлен.

Не успел я ответить на его безмолвный вопрос, как по правую мою руку раздался в кустах шорох, а по левую ему вторил на отдалении протяжный вой.

– Бежим! – крикнул я Боргу. – Волки!

Борг вмиг сообразил, что к чему. Скинул с плеч поклажу и размашистыми прыжками припустил вслед Сигурду.

Я чуть замешкался, и этого оказалось достаточно, чтобы едва не попасться: с треском колючий кустарник зашевелился, и меж ветвей показался кусок морды. Жесткая серая шерсть. Светящийся жаждой крови глаз. Фенрир!

Кровь застыла в моих венах. И тут же вскипела: скорее прочь!

Я припустил вслед за Сигурдом и Боргом. От смелости моей не осталось и капли: в пасти Фенрира, в его утробе останешься навеки, без надежды на новую жизнь.

Я бежал, не смея оглядываться. Но затылком чувствовал его дыхание, хриплое, зловонное. Смрадом тысяч гниющих тел он дышал мне вслед. Воздух бил меня в спину при каждом его прыжке.

Сердце бешено колотилось в моей груди, билось о ребра, как плененная птица в клетке, кровь стучала в висках, кровавая пелена застилала глаза: я почти не видел ничего, сплошной мрак, и узкий лаз света, почти полностью скрытый удаляющимся от меня задом Борга, что на четвереньках, быстрый, как ящерица, карабкался по почти отвесной стене.

Он нагнал меня, схватил за рубаху на спине, сдернул с камней в воздух. Я закричал, бешено колотя ногами и руками. С треском худая ткань порвалась, и я рухнул на острые камни, заскользил, по ним, крошащимся мелкой крошкой, вниз.

Чудовище не стало даже оборачиваться на меня: что ему мелкая рыбешка, когда впереди огромный кит?

Мой стремительный спуск прервался внезапно: колючий куст пропустил сквозь себя мелкую крошку, что каменным ручьем текла вниз, но остановил меня, объяв путами острых терний.

Боясь пошевелиться, чтобы не пораниться еще больше, я осторожно поднял голову вверх и увидел, как огромная серая тень настигла Борг, а следом за ним и Сигурда. Услышал истошный визг первого и брань второго.

На моих глазах развернулась странная картина. Лохматое чудовище, с волчьей головой и исполинской человеческой статью, застыло, держа в вытянутой руке извивающегося Борга, а Сигурд бил его своим сучковатым посохом и поливал грязной бранью.

Широченные плечи понуро ссутулились, волчья голова смотрела долу в пыль у ног. А Сигурд не унимался и все лупил и лупил его по ногам, по торсу, по широкой груди, по рукам, не заботясь о том, что часть его тумаков – и немалая – перепадает Боргу.

В выкриках Сигурда я разобрал свое имя. Верно, он решил, что чудовище погубило меня, и принялся лупить его пуще прежнего. Я разобрал, среди прочего, что траченная блохой и клещами бесполезная шкура забрала жизнь у того, чья судьба тесно переплетена с его, Сигурда, судьбой, и теперь снова ждать и ждать ему, годы и годы, в надежде, что в этой его жизни мы встретимся снова.

Боясь, что ослышался, что это шутки Локи, и вовсе не орет этого потерявшей потомство козой Сигурд, я рванул из колючих объятий проклятого куста. Оставив ему остатки рубахи, клочки кожи и волос, я рванул вверх.

– Сигурд! Сигурд! Я здесь!

Все они – Сигурд, висящий в воздухе Борг и чудовище – обратили ко мне свои глаза.

Лицо колдодея просияло облегчением. Но лишь на мгновение. Уже в следующий миг он с удвоенной силой треснул посохом по ноге чудовища:

– Да отпусти ты его!

Чудовище, оказавшееся вовсе не человеко-волком, а человеком в волчьей шкуре, охнуло и опустило Борга на землю. Из-под волчьей головы на меня смотрели человеческие глаза, серые, старые. Его лицо было изборождено морщинами и шрамами. Вислые усы и криво отрезанная борода довершали облик. Из одежды на нем, кроме шкуры, были кожаные штаны и потерявшая всякий цвет латаная рубаха, подпоясанная широким ремнем с бронзовыми бляшками.

– Помоги ему! – велел Сигурд, и страшный человек низринулся вниз, подхватил меня, как былинку, бережно и осторожно, и вознес наверх, поставил на ноги возле Сигурда.

– Кто это? – спросил сиплым голосом Борг у Сигурда.

– Харальд, – хмыкнул Сигурд.

– Просто Харальд? – еле слышно переспросил Борг. И верно. Я спросил бы то же самое. Если бы успел вперед Борга. Уж очень впечатляющая стать у него, и столько следов сражений. Не иначе, как великий воин этот Харальд, герой легенд и песен.

– Просто Харальд, – подтвердил Сигурд. – Вечность он бродит среди умирающих от старости дубов и елей Железного леса, ищет своих товарищей и их погубителей. Находит. Сражается. С еловыми ветвями, со светом полной луны, с ветром.

Ответом на эти жестокие слова была тоска в серых глазах Харальда. Тоской же ответили мертвые волчьи глаза – янтарные бусины.

На мой немой вопрос Сигурд хмыкнул.

– Не ночуй в логове Ангрбоды, не зажигай ее очага, не смотри на небо из ее окна, коли не знаешь, как нырнуть и вынырнуть. Он, – заросший щетиной подбородок колдодея мотнул на Харальда, – нырнул. Легко. Но не вынырнул. Не выплыл. Не вернулся на твердую землю. Так и скитается.

– Помоги…, – прогудел Харальд. – Я заплачу. Золотом.

– Не смогу, – выдохнул Сигурд. – Но облегчить долю попытаюсь. Собери…, – он посмотрел вниз, на брошенную Боргом поклажу, содержимое которой усеяло склон. – Принеси в хижину Ангрбоды.

Харальд вздрогнул, замотал головой.

– Не пойду туда, больше не пойду.

– Тогда страдай, воюй с елями, мсти ветру, души холодный свет далеких звезд, – пожал плечами Сигурд.

Харальд поник, думал, колебался. И решился: коротко кивнул и размашистым шагом поспешил вниз собирать поклажу.

– Идем, – поторопил на Сигурд, – до темноты надо успеть. Этот – догонит.

– А кто он? – шепотом спросил я, когда мы преодолели крутой подъем, тропа стала ровнее, и мы смогли унять колотящиеся от натуги сердца.

– Храбрец. Дурак. Безумец. Который не послушал сказаний и решил заночевать в хижине Ангрбоды, на ложе, что она делила с Локи.

– А зачем…?

– Чтобы обрести мудрость Одина, хитрость Локи, силу Тора. И захватить этот край, стать конунгом. – Сигурд презрительно хрюкнул. Чурбан-человек. Мечта и плата – как горсть зерна и мешок чеканного злата. Он попал в ловушку Локи.

Борг остановился как вкопанный:

– И мы идем туда?!

– А вам нечего бояться, – молвил Сигурд, и лицо его расплылось в ухмылке хитрой крысы. – Уже нечего. Вы уже попали в нее, и в хижине просто…, – он помедлил, – вспомните чуть больше.

– Попали… в ловушку… Локи? – переспросил я. – Но когда?

– Ты – когда родился с памятью о минувшем и грядущем. А он, – Сигурд дернул ртом на Борга, – когда смешал бочонок меда, корзину сушеного гриба и ягоды с тропы Ёрмунганда и набил этим свое ненасытное чрево.

– Не было там ягод Ёрмунганда, – запротестовал Борг, – морошка была, брусника была, а…

– А с чего ты решил, что не морошкой и не брусникой обернулась кровь Ёрмунганда?

Борг охнул и, кажется, поклялся свистящим шепотом никогда боле не есть никакой ягоды, ни известной, ни незнакомой. А Сигурд хохотнул:

– Не морошка и не брусника она. Увидишь, сразу отличишь. Но когда ты надулся меда и набил утробу грибом, разве с разбором ешь ягоду? Иная она, совсем иная, – он хлопнул Борга по плечу. – А теперь идемте. Путь близок. Да труден.

Мы двинулись. Не раз и не два я сызнова пытался разговорить Сигурда. Его слова о минувшем и грядущем, память о которых осталась со мной, разбередили мое сердце. Но клятый колдодей лишь отмахивался от меня да попивал мед из бурдюка, который я сохранил, несмотря на все злоключения с Харальдом.

Завидев, как он пьет, Харальд услужливо протянул ему лепешку и шмат жареного мяса, лоснящегося жиром. Сигурд в благодарность хрюкнул, я голодно сглотнул, а утроба Борга запела жалостливую песнь.

– Как дойдем, будет еда, – успокоил нас Харальд. – Много еды. Котелок.

Солнце еще висело в небе, когда мы поднялись на заснеженное плато. Воздух был пронизан холодом и сыростью. Я кутался в свой ветхий плащ, но это мало помогало. Я дрожал, как последний лист перед дыханием неотвратимой зимы.

Посреди плато стоял шатер из шкур.

– Мы пришли? – с сомнением спросил я.

Сигурд покачал головой:

– Здесь Харальд живет. Он соберет нам еду и теплые одеяла. Догонит. А мы идем дальше.

Живот Борга протяжно застонал. И мой вторил ему, тоненько и жалобно.

Чем выше мы поднимались, тем круче становилась тропа и тем выше была толща слежавшегося снега. Я был достаточно легким, чтобы иди по нему, почти не проваливаясь. А вот пыхтящему сзади Боргу было хуже: с каждым шагом он проваливался по колено, а порою и по пояс. Зато Сигурду было проще: он шел вслед за Боргом по проторенной им тропе.

Мы не успели до заката, и остаток пути пришлось преодолевать при свете факела. Я шел первым, держа его в вытянутой вперед руке, сзади Сигурд шептал свои обережные заклинания, и дерганные тени неведомых тварей расступались под натиском огня и колдовской молитвы.

– Пришли! – неожиданно возвестил Сигурд, и я остановился, как вкопанный. На сколько хватало света от факела, был только снег да торчащие из него темные камни. – Пройди вперед.

Я подчинился. Полдюжины шагов. Дюжина. Еще дюжина.

Факел осветил темное нагромождение камней, частично занесенное снегом.

– Логово Ангрбоды. Исток всеразрушающей мощи, опутанной лукавством Локи.

Что-то шевельнулось в моем сердце при этих словах Сигурда. Будто блеснувшая на далеком речном дне монета. И это что-то зацепилось за слова старика из сна Борга. Всеразрушающая мощь, опутанная лукавством Локи. Хель. Фенрир. Ёрмунганд. Смерть, разрушение, конец старого мира, и мир новый на руинах прежнего. Я верил в это. Когда-то. Верил в надежде, что в этом новом мире, наконец, встречу ее снова, мою кюну. Но я обманывался. Пустые надежды. Пустая жизнь. Полная битв и скитаний.

Сигурд перехватил у меня факел, и пошел первым. Снег здесь лежал тонким слоем, ветер сметал его с голой вершины, и оттого колдодею больше не было нужды тащиться за Боргом, утаптывающим тропу.

Он скользнул в щель между камнями, казавшуюся очень узкой в дрожащем свете факела. Я думал, Борг не сможет протиснуться, но осадил себя: раз из этой хижины вышли исполины, что сокрушат этот мир, и Борг сможет влезть. Так и вышло: на проверку лаз оказался широким, мы с Боргом прошли без трудностей.

И оказались в округлом помещении, составленном из стоящих грубо обтесанных камней. В середине были остатки очага – давно остывшие, подернутые серостью угли. Над очагом, в каменном потолке было отверстие, сквозь которое светило полностью открытое око луны. Больше ничего там не было. Лишь голые камни, испещренные рунами.

Сигурд прошел вдоль стен, освещая себе путь и медленно, будто слепец, проводя рукою по стенам. Его взор был устремлен к полной луне, а пальцы читали древние письмена.

Мы с Боргом терпеливо стояли на месте, переминаясь с ноги на ногу от холода и голода. И думали вовсе не о том, что оказались в жилище богов и чудовищ, а о том, как скоро к нам присоединится с Харальд с его обещанным котелком каши и теплыми одеялами. Еще я надеялся, что он захватит с собою вязанку хвороста, и мы разожжем костер – что уж очагу пропадать? – и каша будет не холодной, а горячей. И теплой будет ночь.

Я уже не чувствовал своих ног, и дрожь колотила меня так сильно, что зуб на зуб не попадал, а живущие своей отдельной от факела пляшущие тени на стенах перестали пугать меня, когда в стылую обитель Ангрбоды наконец-то ввалился Харальд. Волчья голова, что венчала его, как корона, была запорошена снегом, как и вся волчья шкура, спина согнута под грузом.

Мы с Боргом переглянулись: откуда взял он снег, ведь светит полная луна?

– Сражался? – спросил Сигурд, не отрывая руки от испещренной рунами стены и не поворачивая к Харальду головы.

– Да.

Сигурд вздохнул, тягостно, печально, с сочувствием.

– С кем? – тихо спросил Борг и покосился с опаской на зияющий чернотой проход: если Харальд не положил неведомых татей всех до единого, они – к провидцу не ходи – увязались за ним и скоро будут здесь.

– С воспоминаниями, – ответил вместо Харальда Сигурд. – С призраками. Тех, кто обманом заманил великую армию в непроглядную чащу, в топи, болота и трясину. Тех, из-за кого этой армии не осталось ничего иного, как растянуться змеей по узкой тропе. Тех, кто разрубил эту змею на куски, и предал позорной и мучительной смерти сыновей великой матери. Тех, кого Харальд, его ярлы и его конунг считали товарищами, младшими братьями, и верили им, – при каждом слове Сигурда Харальд дергался, как от удара кнута.

А я, Бьёрн… я забыл о холоде. Я вспомнил. Вспомнил ту узкую тропу, о которой говорил Сигурд, вздыбившиеся из земли корни деревьев, мертвые стволы, чудовищ, изрыгавших пламя и смерть, редеющие ряды огромного войска, и…

– Скорее давай хворост, запалю очаг! – Борг оборвал поток жутких картин, замелькавших перед моими глазами.

Пелена спала с моих глаз. Как и с глаз Харальда. Он моргнул, мотнул головой и спешно начал разбирать принесенный груз. Достал четыре свернутых одеяла из овечьих шкур, две вязанки хвороста, котелок, от которого шел запах мяса и трав, и большой бурдюк.

Борг, не теряя времени, захлопотал над очагом. А мы с Харальдом расстелили вокруг зачинавшегося костра одеяла.

– Я тоже это помню, – шепнул я ему, скосив глаза на Сигурда: не слышит ли? Но тому было не до нас, по-прежнему он читал надписи. – Ту дорогу. Тысячи тысяч ступили на нее, но живыми вышли единицы. Если вышли… Там были чудовища, изрыгавшие пламя и…

– Чудовища? – Харальд удивленно приподнял рассеченную глубоким шрамом бровь и покачал головой: – Люди хуже чудовищ, сперва клянутся в дружбе, пьют с тобой, делят с тобой радость и горе, отдают за тебя своих сестер и дочерей и женятся на твоих сестрах и дочерях, а после… бьют в спину. Но орел, – возле рта его легли упрямые жесткие складки, а глаза заблестели от скупых слез, – наш орел им не достался. Мой орел.

– Орел?

– Из золота, – Харальд взял ветку из вязанки хвороста и на покрытом пеплом полу нарисовал: длинное древко, перекладина на конце, и на ней сидит орел, а под ним развевается знамя, – оно было алое, как закат после великой битвы. Они… они хотели отнять его. Загнали нас болото, ноги вязли, мои товарищи гибли, пронзенные стрелами… Я понял, что мне не спастись. И… прыгнул в трясину вместе с орлом, ушел в нее, – он задышал часто, прерывисто, судорожно, будто и вправду тонул, и не мог вздохнуть. – Без позора смерть. Но и без славы.

Я нахмурился. Орел? Орлы были в том, моем лесу. Но… принадлежали врагам. Реяли на их знаменах. Или… нет?

Воспоминания, как мальки, плавали у самой поверхности. Но не давались.

И я махнул на них рукой: да и Ёрмунганд с вами!

Борг тем временем приладил над весело трещащими поленьями котелок, и уже скоро из него раздалось уютное бульканье и потянуло мясом и травами.

Мы сели вокруг очага, каждому в глиняную миску Борг положил густого варева: разваренные зерна, мелко порубленные коренья, жаренные полоски жирного мяса. Харальд по кругу пустил бурдюк с медом, а возле Сигурда поставил маленькое лукошко с сушеными ягодами и орехами.

Мы с Боргом сидели рядом, плечом к плечу. Вернее, моя голова была на уровне его плеча. Сидели молча. Ели много. Дважды брали добавку. Ни Харальд, ни Сигурд не возражали. А вот меда пили мало. Орехов и ягод не ели вовсе. Опасались.

Ждали. Волшебства. Колдовства. Ритуала. Духов. Призраков.

Но никто не явился к нашему очагу. Никого Сигурд и не звал.

Вместо того он вел с Харальдом неспешный разговор о каких-то никчемных знакомцах: торговцах, мелких ярлах и их женах. О ветрах и дождях.

Я слушал, боясь пропустить нечто важно, но глаза сами собою слипались от усталости.

И вот я уже не в хижине Ангрбоды.

Низкие серые тучи, мелкий дождь. Бескрайнее море. Не безмятежная гладь, а бегущая мелким барашком рябь.

Ёрмунганд.

Поднялся из черноты морских глубин, чтобы вдохнуть этот пропитанный сыростью и тоской воздух.

Я могу видеть то, что скрыто от глаз других. Мое зрение острее, чем у любого из людей. Я увидел их, моих врагов, и успел уйти под воду за мгновение до того, как их стрелы пронзили меня. Но от удара меня завертело, я приложился головой о каменистое дно, и, теряя сознание, слышал крики людей вокруг, их сдавленные молитвы, а перед глазами парил орел.

Орел, чье изображение носили мои враги в том лесу-западне.

Чернота, и следом за ней солнце. Безоблачное небо. Река. Широкая. Неспешные воды. Войско. Огромное, серо-зеленое.

Как щенок, я бегу вслед за женщиной, что спешит туда, куда ей совсем не хочется идти.

Я люблю ее. Совсем не знаю, но люблю. Рядом с ней мне спокойно, уютно, тепло. Как никогда раньше.

Она статная, высокая. Красивая. Но черты ее суровы, будто вырезаны в скале волнами северных вод. И горестные складки у рта. Она уже немолода.

Все, кого она любила, мертвы. Муж, сыновья. Они были воинами. И пали. Она не знает, где и как.

И потому она здесь. Всю свою жизнь она лечила хворую скотину. Теперь лечит людей. Промывает раны, варит снадобья.

Кто я ей? Я не понимаю. Я не вижу себя. Но вижу мужчину, что встречает ее на высоком берегу. Тоже немолодой уже, кряжистый, сильный. Простое лицо, открытое. Он любит ее. И потому нравится мне.

Но кто же я такой? Хвостом я следую за ней. Будто тень.

Тень?

Меня осенило. Какой же я пень! Складки у ее рта жестки и горьки, но в улыбке ее не только скорбь. Но радость, робкая, будто она до конца не верит, что бесплодная выжженная огнем пустыня способна дать жизнь.

Она заходит в дом, поднимается по ступеням, входит в комнату, полную мужчин и едкого дыма. Один из них сидит. На его носу держатся два прозрачных кругляша на перемычке. Глаза за ними тухлые, мертвые. Она перевязывает ему руку, а я смотрю на него, и тревога нарастает во мне.

Ему нельзя верить. Он предаст. Он здесь, чтобы предать. Он всегда предает, он служит иным богам. Тем, что… Отчего-то мне вспомнился Харальд. С его орлом. Его прибитые к дубам товарищи, их обглоданные мелким лесным зверем кости.

Деревья. Вздыбившиеся корни. Их я помнил. Помнил всегда. А теперь вижу. Корни. И мертвых воинов, скрючившихся меж ними в смерти. Молодых, пожилых, совсем старых.

Того мужчины с открытым лицом уже нет в живых, он среди мертвых.

А она… Она идет вперед. И я иду за ней. Вокруг нас клубится страх, такой плотный, что его можно резать ножом. Он исходит от воинов. Он заставляет кровь леденеть в венах, он крутит животы, от него деревянеют ноги. Но она не боится. Больше не боится. Она полна веры и решимости вынести из тьмы искру жизни. Меня.

Но нам не суждено встретится в мире живых. Я это знаю. Но следую за ней.

Лица врагов. Орел, что реял перед моими глазами в морских глубинах.

Отчаяние и страх воинов. Они поняли, что настал их смертный час. И в миг, когда огненные стрелы полетели в нас, срезая наши ряды, надо замолкшим лесом пронесся едва слышный шелест омертвевших ветвей – эхо слов старика из Боргова сна: гнев и скорбь.

Гнев и скорбь. Тысячи тысяч воинов полегли на этом пути. Молодые, зрелые, старики. Они не вернутся к своим матерям и женам. А тем останется лишь упиваться одиночеством и скорбью, пока смерть не освободит их от бремени жизни. Все они – пыль под пятой врага. И ее муж, и ее сыновья. И она сама. И я.

Дух бессмертен. Но не всегда. Воля способна разменять его на то, что ты желаешь больше всего на свете.

Ее душа рассеялась на мелкие осколки и исчезла. Но унесла с собой все души павших в тех лесах, их воинскую доблесть. Как шелуха, на земле, среди корней, остался лишь страх.

То была плата за то, чтобы сыновья, братья и отцы павших выжили. И победили.

Мгновение, и я открыл глаза.

– Нам не победить, – то ли прошептал, то ли прохрипел я. Так бывает после долгого сна в лихорадке, и голос будто скрип давно не отворявшейся двери.

Женское лицо. Миловидное, круглое, в облаке светлых кудрей. Голубые глаза.

– Проснулся…, – прошептала она, и ее пальцы коснулись моей щеки. – Наконец-то… Я и не надеялась.

Я узнал ее. Это моя жена. Я помню, как впервые увидел ее много лет назад. У нас двое детей. Мальчик и девочка. Похожи на нее.

Она говорит и говорит. Что выплакала все слезы. Что я герой. Что сам конунг упомянул меня, обращаясь к народу и войску. Что я тот, кому удалось невозможное: утопить погубивший мой драккар корабль. И остаться в живых.

Я ничего не помню из этого. Только то, как ринулся к спасительному дну. Но не успел.

Проходит время, я набираюсь сил.

Она помогает мне подняться. Вместе мы выходим из комнаты. Она поддерживает меня.

Широкий проход. Навстречу – люди. Мужчины и женщины в белых одеждах. Они приветствуют меня. Восхищаются чем-то. Тем, что выжил? Не понимаю.

Мы доходим до серебристой стены, и она возвращает нам наше отражение.

Я совсем непохож на себя нынешнего. У меня худое хищное лицо, темные волосы, холодные серые глаза. Высокий рост. Он доставлял мне неудобства на корабле, созданном для коротышек.

Однако ж… все коротышки, что окружали меня на нем и бегали, подчиняясь моей воле, мертвы. Кормят рыб.

Я завидую им. Они с морем. Они – часть его.

Женщина рядом со мной, и наши дети… Когда я достаточно окреп, она стала приводить их ко мне.

Чужие мне. Смотрю на них и чувствую тоску.

Мне нужно уйти. Скрыться в морских глубинах, как я всегда делал раньше. Не быть с ними рядом, не вязнуть в тоске.

Море. В нем мои жизнь и смерть. Их череда. Бусины на шнурке. Щелк: жизнь. Щелк: смерть. Щелк: жизнь.

Я проснулся. Сел на одеяле из шкур. Костер еще горел: Сигурд поддерживал огонь, подбрасывая в него мелкие веточки. Борг сопел рядом. Его лицо было безмятежным. Харальд метался, будто в бреду. Лоб его блестел от пота, обутые в сапоги ноги перебирали, будто он бежал.

Заметив движение, Сигурд поднял на меня глаза:

– Гнев и скорбь, – прошептал я.

Он хмыкнул и велел:

– Спи. До рассвета еще долго.

Я не послушал. Поднялся, вышел наружу. Хотелось пить, но не меда, а простой воды. Я взял с собой пустую миску, чтобы зачерпнуть ею снега.

вернуться к ᚦ

перейти к ᚱ

© 2023, Irina Rix. Все права защищены.