ᚹ

Wynn brúceþ · þe can wana lýt
sáres ond sorge · ond him selfa hæfþ

blæd ond blisse · ond éac burga genyht

…

– Рассказывай уже! – нетерпеливо стукнул по столу Сигурд.

– Лужайка зеленая, от нее прогалина в лесу. Поле видать. Там отцы наши с матерями спины гнут. А мы с тобой на лужайке этой с детьми другими играем в догонялки. А ты и не ты совсем…, – Борг нахмурился. – Мелкий, голова белобрысая, но не такой. Нет, не ты. И с чего я решил, что ты? – он задумался и отвлекся на рыбу, потянулся к ней, но Сигурд треснул его по руке:

– Потом поешь! Рассказывай!

– Играли, играли, умаялись на солнце-то, собрались в круг, и тут девчонка одна давай рассказывать, как надысь у них проездом материн брат остановился, про город сказывал, где живет, звал туда перебраться. Ты, сестра, говорил, в постоялый двор пойдешь, комнаты убирать, полы мести, еду готовить, такую хозяйку поискать, говорил, в один миг устроишься. И мужу твоему дело найдется, все не пахать да жать. Там стены укрепляют, бревна таскать, камни тесать надо, он у тебя мужик крепкий да справный, не пропадете. И детям твоим все лучше, никак в подмастерья пойдут, ботинки с сапогами шить, платья, штаны… И как, переберетесь, спросил тогда я, а девчонка говорит: нет, порешили дед с бабкой, что неча сыну их с жинкой и детьми уезжать, где родились, там и помирать, так заведено.

– И это яркий день?

– Ты погоди! Убежала она потом, а ты… этот мелкий дружок мой ее взял да догнал, выспросил что-то. Вернулся и говорит, и лицо хитрое такое: а пошли мы с тобой в город? Нам чего тут жить да помирать? Тоска одна, пока играем, а на следующий год – почитай с семи лет – уже и коров пасти отправят да плугом ходить. Подумал я тогда, представил жизнь свою. А и что, что за плугом? Силы во мне изрядно, чего не походить? Дружок тогда хмыкнул. Один, говорит, пойду. Идти куда, знаю.

– Пошли?

– Пошли. Перед тем еды украдкой набрали в домах наших. Дружок легко мимо своих прошел, они из бездельников были, только и знай на лавках спали, так мать моя говорила. А моя мать вроде заподозрила что, но я ей так сказал, что на реку пойду, искупнуться, а то жарко, и хлеба взял, чтоб не голодно. Она и отпустила. И пошли мы вдвоем, еду в узелки увязали, на палки подвесили. Идем. Дружок мой говорил, говорил все, как в городе заживем. А я все сомневался, тревожно было уходить.

Заночевали в овраге. Дружок спал, а я никак глаз сомкнуть не мог, тревожился, думал. Но под утро сморил сон. И вдруг будит меня дружок: просыпайся, шепчет. А темно еще. Луна только. Услышал он шаги чьи-то. Тут и я расслышал. Идут. И много. Решили мы уползать оттуда. Оторвались. Еще день шли. Уже смеркалось, дошли. До чего ж огромный город. Стены каменные, башни что деревья, люди снуют. Да не всех пускают.

Долго мы там стояли, не решались войти. Я все обратно хотел, к мамке, к пирогам ее. А дружок мой, уже стемнело, шагнул к воротам, постучал. Открылась дверка такая, только для лица, что посмотреть.

– Кто такие? – лицо такое у того человека было, будто неделю без погребения тух, и голос злобный такой, хриплый.

– Дядька-стражник, пусти нас в крепость! – тонко и звонко попросил мой дружок, а я, помню, засмеялся в кулак: представил, как забавно тому человеку было смотреть сверху на дружка: большая голова белобрысая и мелкое тельце. – Работать хотим! На постоялом дворе!

– Работать? – человек хмыкнул, но уже беззлобно. – Ты?

– И он! – дружок на меня указал.

Я сделал шажок к воротам.

И те скрипнули, отворились чуть, чтоб только мы протиснулись.

– Заходите, – проворчал тот человек. – Не под воротами же вам, малым, спать. Но утром – или вон из города, или на работы идите. Ежели поймаю на воровстве, пальца отрублю и съесть заставлю. Смекнули?

– Смекнули! – прошелестели мы и дали деру. А он нам во след крикнул, куда бежать, чтоб постоялый двор найти.

Нашли его. Шумно в нем было, хоть и ночь уже. Внутри жарко, смрадно, людей много, за столами сидят, бранятся. Им еду и питье разносят, не успевают, и те бранятся еще крепче, до драки. А мы устали так, на ногах еле держимся, но подошли к женщине одной, она столы эти обносила, спросили про работу. Она крикнула хозяина. Вышел такой, брюхо до колен, борода пегая. Беру, сказал, вас. И сразу нас в комнату, где стряпали отвели, страшно там было, все в дыму, шкворчит, кипит. Рассказали, как работать. Узнаешь, что человек за столом съесть хочет да выпить, бежишь к хозяину, он цену говорит, бежишь обратно, называешь человеку, если тот согласен, бежишь, где готовят, говоришь. Если готовое есть, вроде похлебки или сыра с лепешками, сразу тебе дают, несешь на подносе к человеку, забираешь монеты, несешь хозяину. А он хоть и толстый, а юркий, следит, чтоб ты ни монеты не взял, ни еды.

До утра так бегали, носили. Едва живы, попадали спать прямо среди чанов этих, в которых шкворчало. Как проснулись, накормили нас холодной кашей, хлебом черствым, молока дали попить прокисшего, да отправили в конюшню, лошадей чистить. С этим мы быстро управились, сноровку имели. И пошли город посмотреть, хозяин разрешил. Только недолго, наказал, в вечерний час народу много, работать надо. И по монетке дал.

Людей много было там, все крикливые, драчливые, суетятся, бегут куда-то. Дошли до площади, а там…, – Борг замешкался, подбирая слово, – представление. Мостки деревянные, на них шатер походный, а перед ним люди, лица разрисованные, одеты в лохмотья разных цветов, и шутят, пинают друг друга, колесом ходят, а потом один, плюгавый да тощий, уехал из города по делам. Вернее, сказал так, а сам за тряпкой спрятался. А его жена сразу другого пригласила, толстого краснорожего. А плюгавый возьми да вернись. Бранится на жену, на краснорожего. А жена ему отвечает… слова плохо слышно было, но все смеялись. И мы с дружком тоже. Хорошо так было, весело, люди вокруг, по монетке у каждого из нас. Купили мы себе по пирожку, съели…

Сигурд зевнул, и Борг заторопился:

– …к вечеру вернулись на постоялый двор, снова носили блюда и кружки, но как в тумане все было после дня дивного, упали спать. А ночью…, – Борг сглотнул, – проснулся я от криков. Разное кричали. Запомнил: …ушки! Они тащат ушки! И после грохнуло так, что уши заложили. Мы вскочили с дружком, побежали. Проход широкий, и там щель вбок. И видно, как эти, разрисованные да в лохмотьях в нее протискиваются. Дружок мне на этот узкий лаз показывает: туда, мол. И сам первым забежал. А я замешкал что-то, а тут проход этот широкий людьми заполнился, мужчинами, с оружием. Был там и стражник, который нас впустил. Отстоим! – они кричали. И не стал я в тот ход лезть. Отстою, решил, защищать буду. И со всеми пошел. Возрастом мал, а статью почти со взрослого уже был, не то что дружок мой.

– Защитил?

– Сеча была лютая, огонь, копоть, женщины кричат, дети. Потом крик: Победа! Я обрадовался. Да оказалось только, что не наша. А тех, кто пришел. Но это потом оказалось. Когда в себя пришел. А тогда грохнуло сильно, и все. Очнулся потом, нескоро. Лежу на повозке среди мертвецов, у кого руки нет, у кого ноги, от кого и вовсе – полтуловища. Заметили, что я зашевелился, сняли, ощупали, все целое. Хорошие люди. Один меня с собой взял, вроде услужника, лошадь почистить, одежду починить. А после и самому оружие дали, как в возраст вошел. Да только недолго воевал, оступился раз, охромел. И стал я…, – Борг сморщил лицо. – Головы рубить разбойникам и предателям. Это человек тот, который в услужение взял, это устроил, иначе б с голоду помер. Хороший человек, я к нему за советом всегда ходил.

Много лет рубил я головы, помню их все, кто за жизнь молил, кто твердо шел умирать. Уже и старость впереди показалась, а я только и делал, что на лавке спал в тесной комнате, ел, да головы рубил. Девки за меня идти не хотели, которые красивые да ладные. А страшные – самому зачем? Это все во сне будто мимо прошло, туманом, а дальше ярко: привезли в узилище разбойников. Всем головы рубить наутро. И пошел я посмотреть, что за птицы такие? Сидят, нахохленные, в кучку, в одной комнатушке. А главарь их – в другой. Подошел, а он вскочил, поджарый, легкий, волосы белые и как закричит на все узилище радостно: Брат! Родной!

Это дружок мой оказался. Тот, про кого думал, что погиб. Я ведь тогда ходил по пепелищу, искал его, трупы черные переворачивал. Потом бросил. Решил, он мелкий совсем был. Верно, начисто сгорел.

– И ты отпустил его? – спросил Сигурд. – Или голову отрубил?

Борг будто не услышал.

– Я так рад был встретить его! Рассказал ему, что затея его нам жизни уберегла: в ту же ночь, что мы ушли, деревню нашу сожгли и всех жителей перебили. Рассказал, как искал его. Как воином потом был. Как охромел. Как головы рубить стал.

А он… Это мою жизнь пересказать было – что чихнуть. А у него… Он как в тот узкий ход пролез, за теми разрисованными увязался. А те знали тайный лаз через колодец. Нырнул в городе, вынырнул в реке. Доплыл с ними до другого берега, там вышли, обсохли да пошли, куда глаза глядят. Свои эти шутки людям показывали, а дружок с шапкой ходил, люди туда монеты бросали. А кто во хмелю был, у тех он кошели утягивал. С год так выживал, пока у одного чернобородого кошель не срезал. Схватила его за руку женщина, что была с тем чернобородым. И решил дружок, что с жизнью пора прощаться. А вышло иначе, – на глазах Борга проступили слезы. – Сказала она чернобородому, что услышал их Великий Змей, вернул им сына.

Что-то в этот миг шевельнулось в моей памяти. Я подался вперед, к Боргу, походя отмахнувшись от заворчавшего на многословие рассказа Сигурда.

– А дальше?

– Дружок потом уже все выспросил, а тогда просто дал себя увести, поверил отчего-то им. Привели его на огромный корабль. А всего у них три корабля было, с моряками. Каждый о трех мачтах. Стал жить там. Обучался морскому делу. Как с парусами управляться, как с рулем.  Они торговали. И грабили.

За много лет до того один человек заплатил сундуком золота колдодею за то, чтобы тот извел эту женщину и все ее корабли. Но проклятие пало не на нее, а на сына. Или он принял его. Чернобородый искал того человека и нашел, пытал его люто и тот, в конце концов, назвал ему имя колдодея. Они нашли его, и перед тем, как умереть страшной смертью, он открыл, что нужно сделать, чтобы тот мальчик вернулся.

– Повезло твоему дружку, – хмыкнул Сигурд. – Попался на глаза.

– Нет, – покачал головой Борг, – он и сам вспомнил то, чего не мог знать: как тот мальчик упал в воду, и его едва лютая рыбина не сожрала… Счастлив он был, дружок, рос, взрослел, торговля шла хорошо у них, набеги удавались. Когда тринадцать ему было, чернобородый умер, схоронили его в море, а новая мать дружка печалится стала. Как потом он узнал, это полсрока вышло…

– Каких полсрока?

– …еще шесть лет прошло, и мать купила корабль у одного старого разбойника, вместе с командой. Такая слава дурная у корабля была, что все доски в нем кровью пропитаны, и несет он на себе тысячи стенающих душ. А люди и того хуже: лютые, свирепые, подлые. Дружок диву дался. А мать сказала ему, что время настало: торговля мало прибытка приносит, грабить надо. Он подивился еще, хорошо приносила им торговля, купаться, что ли, в этом золоте? Подивился, а сам пошел к женщинам. Их он очень полюбил, и они его любили. Гулял всю ночь с ними, пил. А наутро узнал, что мать его на этом новом корабле со всеми набранными моряками вышла в море, и разразился буря, какой еще не видывал никто. Корабль не вернулся. Ни в ту ночь. Ни через месяц. Ни через год. Кто-то видел, что огромный змей поглотил его на выходе из бухты… Стал дружок сам по морям ходить, торговать и грабить. И в одном городе приморском, у черной женщины, узнал, что мать его и чернобородый договорились с Великим Змеем: он вернет им сына, а через шесть лет уйдет один из них, а через вторые шесть – другой, но не один, а принеся Змею в жертву сто проклятых душ. Пройдет еще время, и вы встретитесь снова. Так сказала та женщина и велела ему ждать воплощения матери и отца в своих детях. И он стал отцом многим, ждал, что они вернутся. Много детишек породилось от него, но все не то.

Сигурд заерзал на скамье, огляделся в поисках женщины с кувшином. Не нашел, вздохнул горестно.

– Взяли его с товарищами по навету. Уже давно никого они не грабили, только торговали. Но цену давали честную на ткани, а еще один человек – втрое больше хотел, и не покупал у него никто. Вот и донес он на дружка, что грабит по морям и рекам. Нашел тех, кто клятвой подтвердил, что сам сидел в тех кораблях и чудом выжил.

Долго мы говорили с ним. Вспоминали. И уже под утро он и говорит:

– Что за жизнь у тебя, брат? Унылая, стылая. Давай сбежим отсюда, будем по морю ходить! Ты бы видел, какая это красота, когда солнце садится, а вокруг только водная гладь, волны и облака золотые, или розовые, или красные… воздух свободный, свежий… чайки кричат… а еще, плыть туда долго, но поплывем! Там девка одна, – он тогда покраснел, смутился, верно, любил ее сильно, девку ту, – на сносях, али разродилась уже… увидеть бы мне, брат, дочь или сына…

И задумался я крепко. Сказал дружку, что вернусь скоро. А сам пошел к человеку хорошему. Тому, кто устроил мне эту жизнь сытую, честную. Совета хотел.

Пришел. Напоил он меня отваром, пирога дал, хоть поздно совсем было. Сели говорить. Всего не стал я ему рассказывать. Что отпустить друга хочу, что разбойник он. Говорил только, что хочу службу оставить, что опостылела она мне. А он так красиво отвечал мне, так складно, что служба моя важна, что самый нужный я человек в этом городе, что почет и уважение мне от всех от мала до велика, что стоит попросить, и мне кафтан новый пошьют, и сапоги, и дом свой выделят просторный.

И решил я, – Борг вздохнул.

Утром ждал уже, с секирой своей.

Дружка привели. Легко взбежал он на мостки, не страшился совсем. Посмотрел на меня, усмехнулся, без зла, – Борг смахнул слезу. – Так мамка на меня смотрела, когда малой был и кувшин разбил…

– Убил? – спросил Сигурд.

Борг кивнул и всхлипнул.

– И не дрогнула рука. Ведь я самое важное дело в городе делал, так? А потом, как советовал тот человек, прошение подал я на ярла, чтоб кафтан мне новый пошили, старый прохудился весь, обветшал. А он… отказал. Нечем за то уплатить, так сказал. И призвал золотых дел мастера, чтоб повозку свою позолотить. Это я случайно узнал, про повозку ту… и такая ярость меня охватила. Я… друга своего… сам… своей рукой… а этот…! – Борг сжал свои огромные кулачищи. – Дождался я, как ярл из дома своего выйдет да в повозку эту золотую сядет, и налетел на нее с секирой своей. Рубил, рубил, кромсал. Навалились на меня, с дюжину. Кого порубил, кого потоптал. Топорище от крови склизкое, выскользнуло, так я дверь у этой повозки содрал, ею бил, от ярла внутри одни ошметки остались.

– А потом?

– А потом ты мне бежать к ярлу Хъярре велел.

– Убили тебя там, – равнодушно изрек Сигурд и с брезгливой гримасой поднял одну из жареных рыбин за хвост, осмотрел со всех сторон и, видимо посчитав ее достойной себя, принялся лениво обгладывать.

Борг смахнул слезу, уткнулся взором в стол.

– Борг, а этот дружок твой…, – начал я, и он поднял голову. С бешено колотящимся сердцем я продолжил: – Он рассказывал о набегах? О той женщине?

– Да, – закивал Борг, – почитай, всю ночь сказывал. Красиво так, про теплые моря, про восточные страны да тамошние города из белого камня, про корабли громадные, добром груженные, про женщин разных… Про мать свою говорил, про отца меньше… Очень любил он ее, тосковал без нее, говорил, мир тусклым стал, как она в последний набег ушла, синева небес померкла, вино потеряло вкус…

– Какая она была, говорил?

– Выше него, тощая что щепка, с седыми косами и глазами цвета грозовой тучи.

Досада опалила мое сердце. Моя кюна была другой. Я не помнил, какой, но не такой, в этом я был уверен. Уж точно не седой, не старой. Старым был я.

– Не о том спрашиваешь, Бьерн, – хмыкнул Сигурд.

– О чем же должен?

– Сто черных душ взамен дюжины лет – слишком великая плата. Только ли эти годы она купила, а, Борг?

Борг помотал головой:

– Не только. И дальше они заговорены встречаться друг с другом, а перед тем – искать и ждать, а после – скорбеть и доживать. Так дружку черная женщина из южных морей сказала.

– Колдун обманул ее.

– Обманул? – переспросил я.

– Взял за то, что и так было, – Сигурд вздохнул. – Никого не встречаешь ты просто так, никого – впервые.

– Откуда тебе знать?

– Он, – Сигурд мотнул заросшим подбородком на Бога, – знает, откуда.

– Знаю? – удивился Борг.

Сигурд закатил глаза и фыркнул. Пробормотал что-то о злой судьб, раз за разом сводящей его со скудоумами и неудачниками.

– Я видел себя воеводой, – сказал я, оскорбленный этими словами. Не знаю, кем он был в той битве, и был ли вовсе. Уж точно не моим господином. Быть может, одним из слуг моего господина, что сутулыми тенями следовали за ним? – Тысячи воинов сошлись на равнине под палящим солнцем. Там были чудовища с длинными носами…

– Слоны? Такие? – Сигурд спустил с плеч свой плащ, и под ним я увидел кафтан, в котором накануне ходил один из восточных торговцев. – Добыча моя. Не оставлять же этим червям. Теперь все их – наше.

Я посмотрел на вышитых золотом на пурпурной парче животных. Они не внушали страха, казались мелкими уродцами. Но да, это были они: ноги что стволы вековых дубов, огромная голова, длинный нос-змея.

– Ты знал, что они подлость замыслили? – спросил вдруг Борг. – Предвидел?

– Еще до того, как мы вышли из обители Ангрбоды.

– Но почему не помешал? Не предупредил Хакона? Наливался медом?

– Оттого что спытать вас велено мне было.

– Кем?

Сигурд ухмыльнулся:

– Найди-ка мне меда, Бьерн, да покрепче!

С досадой я поднялся. Я хотел рассказать и свой сон, хотел узнать больше о той женщине. Слова Борга пробудили что-то в моем сердце, будто и я видел это уже в одном из своих снов: теплый южный ветер в волосах, косяки огромных рыб, сопровождающие корабль, возвышающийся над морем, словно город над равниной, пьянящее чувство победы, легкость бытия, песни, несущиеся над волнами.

Но не успел я сделать и шага, как поднялся со всего места ярл Хъярре и взмахом руки велел сесть всем, кто стоял, шел, плясал или прилег отдохнуть на лавку у стены.

– Воины! Мы одержали славную победу! И сейчас я в раздумьях. Одни, – он посмотрел на своего седого дядьку, брата старой Бриги, матери ярла, – говорят не сходить с намеченного пути и плыть к русам, и там охранять заставу и очищать реку от разбойничьей пакости, да получать десятую часть падатей, что оставляют торговые корабли на заставе…, – ответом ему был одобрительный и сытый гул: воины Хъярре были не прочь дать работу своим секирам, крушить ими черепа и багрить их кровью врагов, но сытой и вольной жизни хотели еще больше. А у русов она обещала быть такой: сытой и вольной. Что те разбойники? Дикие мужики с топорами и баграми на утлых плоскодонках! Таких дюжину на одного примет воин с Севера и положит всех. – Другие, – продолжил ярл и посмотрел через стол на Сигурда. Все воины тоже обратили к нему глаза, и колдодей кивнул, выпятив заросшую щетиной челюсть вперед, – говорят, мы должны идти вдоль побережья на запад, потом на юг, и там в южных морях ограбить торговый город, откуда родом этот кусок дерьма! – для этого жеста Хъярре вышел из-за стола, дошел до лежащего, привалившись к стене, связанного по рукам и ногам Мехмета и пнул его под ребра.

В этот миг я простил Сигурду все его скверные слова и небрежительное отношение к нам с Боргом – мы поплывем к южным водам! К теплому ветру, что играет волосами, когда ты стоишь на хлипкой площадке на самой вершине самой высокой из трех мачт корабля-города, к песням победы, что летят над волнами, к полным сундукам добра и мешкам золота! А вот Борг нахмурился, обеспокоенно заерзал, на Сигурд глянул опасливо, настороженно.

– Должен признать, – ярл не стал возвращаться за стол, пошел вдоль стены, где лежали подельники Мехмета в путах, и каждому – по мере его продвижения – доставался пинок, а кому и два, – оба пути заманчивы и ведут к богатству и славе. Мой прадед и дед совершили одну и ту же ошибку… Ту, что привела моего прадеда к бесславной смерти в плену данов… Ту, что привела моего деда к поражению от русов, позорному бегству домой без добычи, смерти в этом полном скорби пути… Они никогда не советовались с вами, простыми воинами! Я не совершу этой ошибки! – Хъярре, наконец, вернулся на свое место, поднял рог, в который тут же услужливая жена Хакона налила меда до краев. – Сейчас каждый из вас пойдет на берег и возьмет камень. Белый – если выбираете идти к русам, черный – если к южным морям! Вернувшись, каждый из вас положит камень в мешок, вот этот, – он потряс свободной рукой холщовый мешок. – После, при вас, за этим столом я высыплю все камни на стол и сосчитаю белые и черные, и каких будет больше, таким и станет мой выбор! Скол! – он поднял рог и припал к нему тонкими губами, стал пить большими глотками, запрокинул голову. С каждый глотком кадык на его тонкой шее дергался. Допив до капли, он выкрикнул боевой клич и с силой метнул пустой рог в Мехмета. Тот ударился ему в лоб острием и, оставив кровавую вмятину, отлетел в сторону Борга. Тот, не глядя, поймал его налету. – На берег, воины мои!  И да свершится Выбор!

Я дернулся со своего места, но железная хватка стиснула мою руку. Так сильно, что я вскрикнул от боли.

– Сигурд! – проскрипел я мучительно, пытаясь освободиться. А он посмотрел на меня вопросительно. – Черный! – он отпустил мою руку, я потер ее. – И не потому, что боюсь тебя! Я тоже хочу к южным морям!

Он удовлетворенно хрюкнул. И повернулся к Боргу. Но того уже не было, и лишь его рыжие волосы мелькнули в проеме двери.

Воины кучками сидели на берегу, разувались и шумно переговаривались, спорили о том, что предпочесть. Борг оказался среди поживших уже воинов, повидавших и позорное бегство, и зимовки в нужде. Я хотел было утянуть его оттуда, но рябой дядька Хъярре, заросший пегой бородой до самых глаз и с дыркой на месте левого уха, глянул на меня строго и поднял сжатую в кулак руку.

Я хмыкнул на это, шумно, совсем как Сигурд, но отступил. И уже с отдаления крикнул:

– Черный, Борг! Черный!

Безухий сплюнул на мои слова, а я засмеялся и побежал к воде. Скинул ботинки, обмотки.

Камни были серыми, зелеными, бурыми, с красными прожилками. Ни одного черного. Как и белого.

В смятении я заозирался по сторонам. Увидел Борга, который поднял камешек из воды и решительно зашагал обратно к дому Хакона. Один за другим воины, взяв по камешку, последовали за ним. Последним мимо меня, разгребающего камни на мелководье, прошел дядя ярла и толкнул – будто случайно – плечом. Я упал на задницу, подняв столп брызг.

Он скрылся в доме и схватил самый темный из серых камней в надежде, что он сойдет в сумраке зала за черный.

Я едва успел, подбежал и кинул свой камень в мешок, который Хъярре уже держал в вытянутых руках и готовился высыпать в бронзовую миску.

Но, оказалось, я не был последним.

Последним, вразвалку, не торопясь, подошел Сигурд. Поднял над головой, так, чтобы все видели, сжатый между большим и указательным пальцами черный округлый камешек и бросил его в мешок.

Хъярре высыпал камни в миску.

И выругался.

Я уже успел отойти, и, чтобы узнать причину ярловой брани, мне пришлось протискиваться между плотно стоящими воинами.

Все камни в миске были серыми, и только один белым, и один – черным.

Ярл раздраженно махнул рукой, отгоняя воинов от себя. Без ропота и почти без скрипа все расселись по скамьям, уткнулись глазами в траченные жуком доски стола.

– Нет там черных, как ночь, и белых, как снег…, – пробормотал один.

– Только серые…, – вторил второй.

– Молчать! – Хъярре хлопнул кружкой по столу, и воины, наперебой поддержавшие первых двух, разом умолкли. – Думаю.

– Я снежно белый нашел, – прошелестел едва слышно Борг с гордостью.

– Дурак, – прошипел я в ответ.

Хъярре недовольно дернул носом, будто учуял смрад, и мы оба потупили взор.

Прошло немало времени прежде, чем Хъярре встал и, окинув взглядом притихшую дружину, сказал:

– Что не было белых и черных камней – то знак богов. Нам ли сомневаться в их мудрости…

– И что нам делать? – спросил его дядя.

– Вернуться домой? – предположил Хильде. – Остаться здесь?

– Нет, – тонкие губы Хъярре тронула улыбка. – Мы пойдем к русам, и все лето будем стоять на страже заставы, резать и топить разбойников, и получать за это десятую часть подати от торговцев! – ответом ему был радостный гул доброй половины, а то и двух третей дружины, и кислое лицо Сигурда. – Хакон и его родня, – он мотнул подбородком на ссутулившегося на скамье кораблестроителя, – поплывут с нами, дабы, пока мы щитом и секирой прославляем наши имена на землях русов, строил драккары! А эти гнилые отбросы, – он скривил рот в сторону Мехмета и его людей, – будут рабским трудом искуплять свою подлость! И после Мабона, на семи кораблях, сманив у конунга русов лучших воинов, мы отправимся по реке на юг, к южному морю, к богатой добыче и славе! – зал загрохотал от боевых кличей, топота ног, и даже Сигурд позволил себе улыбнуться, а лицо Хакона просветлело на миг и тут же погасло под тяжелым взглядом его широкозадой жены.

_________

вернуться к ᚷ 

перейти к ᚺ

 

© 2023, Irina Rix. Все права защищены.